Текст книги "XX век Лины Прокофьевой"

«Вечером была Linette. Кажется, давно меня никто так не любил, как эта милая девочка».

Постепенно Linette завоёвывает его сердце, становится близкой, нужной, незаменимой. Их счастливые дни протекают в романтических прогулках за городом, в гостях у друзей. Они встречаются на пристани, отправляются к Сталям, и хоть на дворе стоит декабрь, солнце то и дело проглядывает сквозь тучи, природа благоволит, окружающие преисполнены симпатией. Дни в деревне проходят тихо и мирно. Часто они проводят его вчетвером: Вера Янакопулос, Сталь, Сергей и Лина.

Между тем встреченная вначале с бешеным энтузиазмом опера «Любовь к трём апельсинам», вот-вот уже готовая к постановке, всё же откладывается, Прокофьев расстроен, и в его горестях поддержкой служит Linette, и это уже очень серьёзно. К этому времени относятся и энергичные старания Прокофьева выписать к себе оставшуюся в России мать Марию Григорьевну, он постоянно нервничает по этому поводу, поднимая на ноги всех, кто мог бы оказать ему поддержку. Linette принимает его хлопоты близко к сердцу.

16 декабря.

«Настроение среднее. Я не могу сказать, что я особенно убит отменой „Трёх апельсинов“, а между тем надо сознаться, что весь мой сезон рухнул и полетел к чёрту. Сейчас я как-то без руля и жду дальнейших переговоров с Чикаго (…)

Очень уравнивает моё состояние факт присутствия милой Linette.

Linette – то, что я давно искал и то, что мне не удавалось. И я стараюсь рассуждать так: нет оперы, но есть Linette – радуйся ей. А если будешь печалиться об опере, то опера от этого не приблизится, зато радость иметь Linette затуманится.

Сегодня Linette провела у меня два часа и была нежна».

Время от времени Прокофьев получает сведения о Стелле, они нерегулярны, Стелла живёт своей жизнью и по словам сестры «веселится как бабочка».

«Не лучше ли пристальней вглянуться в нежность Linette? И когда вечером Linette и я на пароходе поехали к Сталям встречать Сочельник и Рождество, моё сердце как-то нежнее лежало к Linette,‹…›»

Рождество праздновали у Сталей. Нарядная, в беличьей шубке Лина нравилась Прокофьеву необычайно.

25 декабря.

«Рождество. Но первые новости нехорошие: Деникин продолжает отступать перед большевиками. Доскочат ли деньги до мамы прежде, чем они придут в Россию? И успеет ли мама покинуть Россию? Считал по пальцам, и, по-моему, через две недели от сегодня деньги будут у неё. Тогда успеет, так как если большевики возьмут Ростов, то не раньше февраля. Успокоило несколько прогулок с Linette по острову по яркому солнцу и белому снегу, Стали нас выпроводили рано, так как им надо укладываться – едут в Бразилию. Затем с Linette влезли на Wolworth Building, было адски холодно, но оттуда красивый вид на весь Нью-Йорк, а потом Linette была у меня».

26 декабря.

«Утром собрал мои вещи и расстался с квартирой на 340W 57, держа путь в Чикаго. Завтракал в Pennsylvania Hotel с Linette, которая удрала по этому поводу со своей службы. В своей новой серой шубке она выглядит очень мило и так нежна, как никто. ‹…›

Настроение ничего, больше всего успокаивает существование Linette, больше всего огорчает – мама».

Наступал 1920 год.

Когда Лина вернулась домой после первого посещения Стейтен Айленда вместе с Прокофьевым, её мама (Мэмэ, как называли её впоследствии внуки и сам Прокофьев) сказала, что хотела бы познакомиться с Сергеем. Его пригласили на обед. У мамы было больше вопросов к Прокофьеву о России, чем у дочери. Лина побывала там с родителями еще крошкой, а Ольга Владиславовна сохранила о России чёткие и живые воспоминания.

Прокофьев очень понравился Ольге Владиславовне, да и он сам получил удовольствие от разговора с обаятельной женщиной с великолепными манерами. Он приходил несколько раз и однажды пригласил Лину на концерт Рахманинова. Рахманинова знали оба, хотя обстоятельства знакомства с ним, конечно, были различными. ‹…›

Лина с радостью согласилась, но мама нахмурилась. «Подумай-ка, – сказала она, – вы ещё даже не помолвлены, а ты уже хочешь идти с ним на концерт. Все увидят вас вместе, и твоя репутация рухнет».

О Сергее Прокофьеве уже действительно говорили в музыкальных кругах, и люди посматривали на молодую пару с интересом. После концерта они зашли в артистическую к Рахманинову, который встретил их приветливой улыбкой.

Ольга Владиславовна и Лина встречались с Рахманиновым в 1909–1910 году, он сказал тогда о Лине: «какая хорошо воспитанная девочка». Видимо, считал американских детей несколько развязными. По словам Лины первое турне не было слишком удачным, но сейчас, в 1918–1919 году его выступления проходили с триумфальным успехом.

«Ему было уже сорок пять, и он, конечно, обладал куда большей проницательностью, чем я. Потом подошла его младшая дочь, тогда ещё маленькая и спросила его громким шепотом, чтобы я услышала: „Они собираются пожениться?“ Я, конечно, не рассказала об этом маме, иначе она бы сказала: „Я же говорила тебе!“».

‹…›

18 января 1920 года С. Прокофьев записывал в своём «Дневнике»:

«Обедал у Linette, точнее – у её матери, ибо Linette хочет, чтобы я иногда у неё показывался. После этого увёз Linette в кинематограф – так было сказано матери – а на самом деле к себе. Linette была у меня очень нежна, но всё ещё очень недотрожиста».

Лина признавалась Ольге Владиславовне не во всех своих свиданиях с Сергеем. Рассказывать о каждом походе в кино или театр было невозможно. Мама относилась к увлечению Лины насторожённо, не особенно верила в серьёзность намерений музыкантов, которых, ей казалось, она хорошо знала. Отец, Хуан Кодина, повторял: «Он должен понять, что ты из хорошей семьи».

В другой раз Прокофьев пригласил её на обед, который давали в Богемском клубе, членом которого он состоял. На этот раз джентльменам предписывалось привести с собой даму.

Прокофьев предложил Linette оказать ему эту честь. Ольга Владиславовна пришла в ужас и немедленно придумала отговорку: у дочери не было подходящего платья. Лина, между тем, уже вообразила себя одетой в платье, которое сама сошьёт с помощью подруги. Когда Сергей ушёл, Лина объяснила это маме.

– Ты хочешь сказать, что в самом деле собираешься пойти с ним? – спросила мама.

– О, мама, – сказала ответила я, – во-первых, мне в любом случае нужно вечернее платье, а, кроме того, это ведь не будет встреча tete-a-tete, там будет много музыкантов.

– Да, но что скажут люди? Они решат, что ты его дама. И под каким предлогом? Ты ему не невеста, не жена – никто! Все подумают, что ты девушка лёгкого поведения.

Всё же Лине удалось получить согласие на этот выход. Когда Сергей пришёл за ней, мама строго-настрого наказала, чтобы он привёл дочь домой не позже одиннадцати или даже половины одиннадцатого. Он обещал и сдержал своё слово.

Лина слышала, как в тот вечер Артур Рубинштейн шепнул Прокофьеву по-русски: «Где вы нашли такую красотку?»

Она страшно покраснела и чуть не бросилась бежать. Через шестьдесят лет Рубинштейн напомнил ей об этом обеде.

В самом деле, фотографии и портреты, рассказы и воспоминания дают нам представление о необыкновенной привлекательности девушки. Брюнетка с густыми локонами, миниатюрная, стройная, как танагрская статуэтка, с безупречными и тонкими чертами несколько удлинённого лица, в которых играли и переливались испанско-каталонские, французские и польские загадки и мотивы, блестящие глаза, не утратившие этого знаменитого блеска до конца её жизни, и всё это, помноженное на живость и пылкость характера, врождённые манеры. Натура честная, прямая, наивная, послушная и строптивая, одарённая в музыке и языках, остроумная, робкая и искренняя, горячая, верная. Обожала и умела красиво одеваться и кружила всем головы.

«Обед у Bohemians в честь Бауэра в Билтморе очень парадный» – записывает Прокофьев в «Дневнике». – «Я и Linette, которую я пригласил в качестве моей дамы – за почётным столом, чем Linette в начале крайне смущалась…»

Так или иначе, лёд тронулся, и Linette появилась вместе с Прокофьевым в высших кругах общества. В свете она сразу стала пользоваться большим успехом. Прокофьев часто бывал в гостях у подруги дочери Годовского – Либман, где собирались знаменитые музыканты, играли в бридж. Linette заходила туда с Прокофьевым «и за нею, как он пишет, много ухаживали до Боданского и Гофмана включительно».

‹…›

1920 год в жизни Прокофьева чрезвычайно насыщен событиями, и в эти события вовлечена и Linette, ставшая его радостью и утешением.

Начало года застаёт его в Чикаго.

7 января 1920 года. Чикаго.

«Сегодня и завтра опять дни ожидательные, медлительные и спокойные, если бы не мысли о маме. От Linette наконец письмо, простое и мягкое. Мне бы очень хотелось её увидеть, но надо не торопясь закончить дело с Чикагской оперой: это исходный пункт для всего двадцатого года».

Запись от 13-го февраля 1920 года это трогательное свидетельство дружеских чувств Прокофьева к оставшимся в России друзьям, в этом случае Мясковскому:

«Сегодня с большим трудом отрыл у Ширмера 2-ю Сонату Мясковского, ту, которую я безуспешно добивался два года. Страшно был рад, будто встретил самого Мяскунчика. Я её непременно выучу и буду играть, здесь ли, в Лондоне.

Вернувшись домой, нашёл записку, что звонила Miss Adler. Стелла? Неужели вернулась? Стелла, молчавшая шесть месяцев, снова здесь и звонит мне. Впечатление было самое сложное. И мне было страшно, что она своим появлением разрушит мои столь милые отношения с Linette. Надо быть благоразумным, надо беречь Linette, а что такое Стелла и как она ко мне относится – всё же остаётся загадкой.»

Соната Мясковского оказалась чрезвычайно трудной, даже для Прокофьева. Он довольно мучительно учил её, она не запоминалась. Со Стеллой тоже не заладилось, хоть она и попросила Прокофьева заниматься с ней на фортепиано. Композитор попросил принести ему Баха и проводил Стеллу домой.

«Через час после этого я встретил Linette. Linette была так проста и влюблена, что вскоре тень Стеллы покинула нас, и вечер прошёл нежно и безмятежно.»

* * *

Между тем Европа манит Прокофьева всё сильнее. Рубинштейн рассказывает ему, что в Париже и Лондоне артистическая жизнь бьёт ключом, иные люди, иные взгляды.

Именно 1920 году будет суждено стать поворотным в принятии решения покинуть Америку и переехать во Францию.

Linette тоже собиралась ехать в Париж, чтобы продолжать учиться пению, но, может быть, ещё сильнее ей хотелось провести лето с Прокофьевым.

Появлялась и Стелла. Со стороны кажется (впрочем, кто знает…) что уроки по музыке у Прокофьева служили Стелле предлогом для того, чтобы не потерять его из виду. Он был достаточно наивен, чтобы полностью поверить, будто Стелла хочет срочно усовершенствовать свою фортепианную технику. На первом уроке, однако, обнаружилось, что задания она не приготовила, так как не купила ноты Баха. И даже такая небрежность нисколько не поколебала его доверия к чистоте намерений ученицы. Он нашёл, что её техника в беспорядочном состоянии, а потом читал ей первый акт «Огненного ангела», переводя его на английский. Прокофьев неуверенно пишет, что ей, кажется, понравилось либретто.

От этой встречи у него осталось неопределённое чувство.

Иногда, впрочем, кажется, что Прокофьев отлично понимает внутренние, пусть даже не осознанные импульсы Стеллы. 16 февраля он записывает в «Дневнике», что Стелла не сможет взять урок, она не приготовилась и уезжает на неделю с отцом играть в Филадельфии. Она опоздала на пять часов. «Рассмотрев мои рецензии, фотографии, оперы, распустила волосы и была очень мила. Я тоже мил, но сдержан».

Вскоре Стелла отказалась брать уроки, так как выяснилось, что дома у неё нет возможности заниматься.

Прокофьев честно и открыто описывает свои отношения со Стеллой, в то же время нисколько не забывая об искусстве: чувства чувствами, но он считает необходимым вникнуть в её театральные интересы. Талантлива ли она? Он встречается с сестрой Стеллы Бланш, которая всегда вызывала у него симпатию, и они вместе отправляются в набитый битком театр отца Стеллы – Адлера, пользовавшийся горячей любовью публики. Бланш была чрезвычайно внимательна к Прокофьеву и очень волновалась: какое впечатление произведёт на композитора спектакль и Стелла? Прокофьеву очень понравился отец, а «сама Стелла выглядит эффектно, но в своей игре она не всегда естественна». Бланш передала Прокофьеву приглашение пообедать после спектакля со всей семьёй, но он не мог даже пробыть на спектакле до конца: «в половине шестого было назначено свидание с Linette. Опять страшное перемещение из одного мира в совсем другой и опять Линетт, ласковая, робкая, а потом пламенная».

Стремясь загладить обиду, нанесённую своим уходом с конца спектакля и отказом принять приглашение на семейный ужин, Прокофьев отправился к Стелле. Но хотя вся семья отсутствовала и Стелла очень мило выглядела, мысли Прокофьева витали далеко, он «сделался сух и скучен. Стелла пыталась быть любезной, но скоро израсходовала свой запас. Пробыв у неё час, я стал прощаться. Стелла удивилась и кажется обиделась.

Вообще вечер вышел до крайности глупым, и наши отношения попали в какую-то идиотскую колею. Идя домой, я ломал себе голову и не мог понять ни самого себя, ни куда всё это идёт»…

Прокофьева по-настоящему волновали затруднения, связанные с приездом мамы. Хотя всё обещало хороший исход, но беспокойство за маму не оставляло Прокофьева.

В Нью-Йорке счастливые Прокофьев и Лина заводят дружеские связи, Лина покоряет высший свет. Прокофьев констатирует это не без удовольствия. Сообщает, например, что совершенно влюбился в Лину скульптор Дерюжинский, занятый в то время «головой» Прокофьева.

Глеб Владимирович Дерюжинский[3]3
  (1888–1975), русский скульптор, сделавший в Америке блестящую карьеру, создал в числе прочих скульптурные портреты Н. Рериха, С. Рахманинова, Рабиндраната Тагора, Теодора Рузвельта и Франклина Рузвельта. В России его причисляли к врагам, к белой эмиграции.


[Закрыть] был поглощён лепкой головы Прокофьева, в феврале – много упоминаний об этом: «Днём позировал Дерюжинскому, который лепит мою голову. Я удивился, как хорошо выходит» (23 февраля); «Позировал Дерюжинскому. Выходит превосходно и почти готово» (24 февраля); «Дерюжинский кончил мою голову и считает её самым своим удачным произведением за последнее время» (25 февраля).

Дерюжинский собрал гостей «на глиняную голову». Прокофьев отправляется к нему вместе с Linette, но прежде они с утра едут вместе на окраину Нью-Йорка, чтобы с оказией передать чек для мамы. Приходят обнадёживающие известия, мама уже в Константинополе. Огромная тяжесть сваливается с души.

Преданная Linette всегда рядом. Она разделяет все волнения Сергея, но в то же время она объята беспокойством: как поехать летом в Европу. Она боится трудностей, как она справится… 2-го марта Прокофьев приводит Линины слова: «Я не знаю, что я буду делать, если останусь здесь одна».

Но пока столько всего интересного! Большой костюмированный бал у Больма, одного из известных балетных артистов дягилевской труппы.[4]4
  Выходец из Петербургского театрального училища, приехавший в США в 1916 году, Больм бурно работал во многих областях, участвовал в постановках в «Метрополитен» русских опер. Большой поклонник Прокофьева, всего его творчества. Ещё в октябре 1918 года он принял участие в чём-то вроде Нью-Йоркского дебюта Прокофьева в частном концерте, во время которого танцевал «Мимолётности».


[Закрыть].

Через несколько дней после костюмированного бала вместе пошли на выступление балетной труппы «Ballet Intime», организованной Больмом, в которой он был танцовщиком и балетмейстером. На другой день концерт, а после концерта в студии у Дерюжинского, «который был мил и ухаживал за Linette». Дерюжинский, Больм, Рерих – друзья, живущие на взлёте русского искусства начала века.

Сергей и Лина неразлучны. Даже во время грандиозного бриджа у Либман, длившегося чуть ли не восемь часов подряд, к обеду появляются Linette и Дерюжинский, которого Прокофьев ввёл в этот дом, Рахманинов и Гофман и ещё, как говорит Прокофьев «куча всякого народу». Linette блистает красотой, счастье любви придаёт ей уверенность, робость исчезает, она украшение общества великих людей, создающих вокруг себя не сравнимую ни с чем творческую атмосферу.

А в день весеннего равноденствия 21 марта Сергей и Linette удирают прочь от Нью-Йоркских бензиновых паров, за город, где солнце, тепло, весенние запахи. Linette полностью разделяет страсть Прокофьева к природе, к долгим прогулкам, будь то лес, поля или берег моря, – с любопытством они пускаются осваивать новые места, наблюдают, как постепенно зима уступает весне, снег тает, «но трава ещё не зеленеет», замечает дотошный ко всем проявлениям жизни в природе Прокофьев.

11 апреля 1920 года.

«Тёплый, весенний день и мы с Linette отправились гулять за Hudson в New Jersey, прогуляв там пять часов. Linette сказала: „Милый, нынче праздник твой“[5]5
  строка из стихотворения Анны Ахматовой, на которое Прокофьев написал романс.


[Закрыть] – и подарила портсигар. Я ответил, что она украла из моей жизни тринадцать дней, так как я родился одиннадцатого апреля по старому стилю, и пока абсолютно не чувствую, что мне уже двадцать девять».

Через тринадать дней тема дня рождения была продолжена у Либман, во время обеда с Дерюжинским, Linette и хозяйкой дома. Прокофьев объявил, что накануне ему исполнилось двадцать девять лет. Хозяйка поцеловала его, заставила и Линетт сделать это, а Прокофьев пришёл в отчаяние: «Ужас: тридцатый год!»

18 апреля 1920 года.

«Днём с Linette были за городом, где много солнца и уже совсем зелено, но удивительно – совсем нет цветов. Мы гуляли много и очень хорошо».

25 апреля 1920 года.

«Пользуясь воскресеньем, солнцем и весной, отправились с Linette за город. Linette выбрала место, называемое Orange и состоящее из трёх частей – East, West и North Oranges, т. е. три апельсина. Место оказалось очень милым и прогулка вышла удачной. Но удивительно – совсем не видно цветов. Только изредка мелькали деревья, сплошь засыпанные белыми цветами, как в Гонолулу.»

В записи от 16 апреля 1920 года Прокофьев пишет: «Linette никак не может решить, поедет ли она в Европу, и, конечно, бедная девочка в своём решении путается между целой бездной „да“ и „но“. Сегодня во время завтрака случилась даже мелкая размолвка на эту тему» (…)

Но всё идёт своим чередом, приближается приезд мамы, Чикагская Опера находится в окончательной стадии постановки оперы «Любовь к трём апельсинам», Linette на пути к решению приехать в Европу. Предстоит ещё много событий, которыми переполнена жизнь Прокофьева, потому что каждый день его жизни – событие (слава «Дневнику»!), но корабль идёт в нужном направлении.

* * *

В конце апреля Либман заказала Прокофьеву билет на небольшой пароход, идущий в Англию через Францию, и началась предотъездная суета. Никогда не откладывавший дел в долгий ящик, он сейчас же помчался в контору и получил билет. В шесть часов вечера прибежала Linette, которая никак не ожидала, что отъезд произойдёт так скоро. Прокофьев звал её в Европу и даже выдал авансом некоторую сумму денег на перевод «Трёх апельсинов» на английский язык для постановки в Ковент Гарден.

На пристани сундук был сдан для доставки прямо в Париж, пароход опаздывал с отплытием, и Прокофьев сошёл на берег, чтобы снова позвонить Linette, ещё раз простился с ней, она просила, чтобы он ей писал, он, чтобы она приезжала.

На этот раз он приехал в Париж с непривычной стороны, завершив тем самым путешествие вокруг света – Санкт-Петербург – Япония – Америка и теперь Париж с запада.

Его ожидала бурная музыкальная жизнь, произошла радостная встреча с Дягилевым, который при виде его закричал Мясину: «Серёжа Прокофьев приехал!» Дягилев изъявил полную готовность ставить балет Прокофьева, сказал, что декорации (и очень удачные) – уже сделаны Ларионовым. В мае же Ларионов показывал композитору декорации для «Шута». Прокофьев пишет, что декорации блестящи, художник проявил массу фантазии и изобретательности, и хочется, чтобы поскорее поставили «Шута».

* * *

На первом спектакле Русского балета в ложе Дягилева Прокофьев встретился со Стравинским и Mme Edwards. Стравинский заботился о нём, помогал достать рояль, но, главное, обещал поговорить с мадам Эдвардс относительно мамы.

Мадам Эдвардс – Мисия Серт, урождённая Мисия Годебска, символ и вдохновительница знаменитого «Revue blanche», в котором сотрудничали Дебюсси, Аполлинер, Пруст, Толстой, Чехов, Горький, Бакунин, Ибсен, Стриндберг, Киплинг, Уайльд, Малларме, вовлечённая с поры своего первого замужества в круг гениальных деятелей литературы и искусства, пианистка, ученица Форе, страстная поклонница Дягилева, принимавшая в нём самое деятельное участие, друг Пикассо и Стравинского. Мадам Эдвардс во втором браке с мультимиллионером, длившемся недолго, встретила, наконец, испанского каталонского художника Хосе Марию Серта, в котором с первого мгновения угадала свою настоящую единственную любовь, воспылала к нему страстью, и, потом покинутая им, не перестала его любить. Её писал Тулуз Лотрек, она была подругой Коко Шанель. Её имя обладало волшебной силой и открывало все двери, рафинированная, экстравагантная, с поразительной интуицией в открытии и поддержке молодых талантов, всемогущая повелительница в мире искусства, Мисия Серт ввела Прокофьева в свой дом с парадного входа, представила его в высшему свету Парижа.

Весь этот период жизни во Франции захватывает: Прокофьев оказывается в эпицентре музыкальной жизни Парижа, становится планетой среди других, самостоятельно вращающихся планет, связанных и взаимным притяжением, и тяготением к другим небесным телам и отталкиванием от них. Прокофьев не забывает о Linette, думает, как будет хорошо, когда она приедет. В кругу Дягилева, Стравинского, Хейфеца, Ларионова и Гончаровой, засыпающих его множеством идей о постановках балетов, у Мисии он встречает Равеля, Пикассо. Хлопоты Мисии о визе для мамы приводят его к представителям русской знати, князю Львовскому, Вырубовой, он завтракает у princesse de Polignac, уже знавшей его музыку, горячей покровительницы современной музыки и молодых композиторов.

18 мая 1920 года.

«Был с визитом у Mme Edwards, которая подтвердила, что с удовольствием и быстро устроит маме визу (…) От Linette вчера второе письмо, одно нежнее другого, но ни слова о поездке в Европу. Я думаю, что пока она молчит, но недели через три-четыре соскучится и заговорит».

У Mme Edwards слово не расходилось с делом, и буквально на другой день виза для Марии Григорьевны уже отправилась в нужном направлении. Прокофьеву оставалось только поблагодарить её. После спектакля Стравинский повёз друга к принцессе Мюра, у которой был большой вечер в честь русского балета. У принцессы собрались Дягилев, Стравинский, Ларионов, великий князь Дмитрий Павлович, Пикассо, Кокто, много говорили, а потом, как шутит Прокофьев, «много шумели и прыгали».

Прокофьев ждёт Linette, и вот уже появляется надежда, что она скоро приедет! Перед тем как отправиться в Лондон, он получает от неё письма, в которых Linette пишет, что очень хочет ехать, но не может достать билетов, – до августа всё распродано. Прокофьев страшно рассердился и, по обыкновению тотчас вникнув в суть, уже вечером из Лондона послал Linette телеграмму с объяснениями и указаниями, как достать билеты. Вскоре приходит письмо от Linette, она получила место на 10 июля, но возникает новое осложнение: Ольга Владиславовна не совсем здорова и ждёт обследования. Если выяснится, что у неё что-то серьёзное, Linette не сможет ехать. Если же всё окажется благополучно, то Linette считает возможным оставить мать месяца на три. (Официальным предлогом поездки в Европу всегда была необходимость продолжить обучение вокальному искусству в Европе). «Ужасно мне хочется, чтобы она приехала», – пишет Прокофьев в июньском Лондоне.

Здесь он много работал с Дягилевым над постановкой «Шута», тщательным образом проясняя все детали постановки, композицию и музыкальный язык балета. Получив серьёзные предложения участия в симфонических концертах на будущий сезон, практически договорившись о постановке оперы «Любовь к трём апельсинам» в Ковент Гарден, Прокофьев уехал из Лондона, так как пришла телеграмма от мамы, что она выехала из Константинополя в Марсель.

С мыслями о предстоящей встрече Прокофьев сел на переполненный пароход и проснулся в Гавре. Из Гавра в Париж, из Парижа в Марсель. Прокофьев узнал, что «Souriah» из Константинополя ожидается в десять часов и провёл оставшиеся часы, гуляя по Марселю. «День был дивный, солнечный, южный, и настроение у меня отличное, хотя проскальзывала тревога: в каком виде будет мама.»

Когда корабль пришёл, Прокофьев полтора часа ходил возле него и так и не встретил Марию Григорьевну. Но дальше всё пошло как в сказке: он услышал, как кто-то говорит, что должен проститься с госпожой Прокофьевой, этот кто-то оказался Шлёцером, племянником Скрябина, они увидели Прокофьева, потащили его за собой, и Прокофьев, наконец, увидел Марию Григорьевну: она оказалась не в первом классе, как он ожидал, а в матросской каюте. «Когда я вошёл в каюту на восемнадцать человек, она смотрела в другую сторону и меня не видела, так что я не знал, совсем ли она слепа или видит ещё немного. Она загорела как пергамент, надела синие очки и очень похудела. Однако встреча была бодрая и почти деловая, очень радостная.(…) Под руку с мамой мы спустились с парохода и поехали в гостиницу». Мама привезла важнейшие для Прокофьева ноты, записи, куски дневника, партитуры, рассказы. Весь день до отъезда в Париж мать и сын провели в нескончаемых разговорах, они не виделись два года! На другой день вечером они приехали в Париж и остановились в Hotel Quai Voltaire, на берегу Сены.

А наутро Сергей узнал, что приехала Linette! Он побежал к ней в отель, который оказался совершенно рядом, – её не было дома. Она вернулась через два часа и тут же потащила Прокофьева в другой отель, тоже поблизости, куда она, как выяснилось, уже перебралась, однако подниматься к себе в номер с Прокофьевым не захотела, сказав, что это неудобно, и они отправились гулять по Парижу. Их отношения и история были настолько тесно связаны с Нью-Йорком, что в Париже всё им казалось странным. «Linette была немного нервная, но такая же очень милая, как всегда», – пишет Прокофьев в «Дневнике». Вечером отправились на прогулку в Булонский лес.

Так получилось, что за считанные дни приехала мама, приехала Линетт, договорились с Дягилевым.

Воодушевлённый этими счастливыми событиями, Прокофьев начал со свойственной ему энергией искать дачу, он писал письма, ездил по пригородам Парижа и в конце концов нашёл чудесный дом на берегу Сены, в часе езды от Парижа. Этим удачи не ограничились. После переезда на дачу в Мант через четыре дня, в начале июня 1920 года, Прокофьеву посчастливилось найти замечательную (недорогую! по сравнению с Америкой) кухарку, а также хорошего профессора по пению для Линетт, которая с увлечением приступила к урокам.

Маме он решил представить Linette как американку, будущего переводчика своей оперы для Ковент Гарден, и знакомство их прошло как нельзя лучше. Маме очень понравилась Linette, а кузина, заехавшая в гости в Мант, нашла её замечательно хорошенькой. Гончарова и Ларионов тоже сразу с ней подружились.

Рассматривая теперь старинные фотографии Лины Ивановны, оживляя их в воображении, сопоставяя с той, которую я знала в двух её обликах – довоенном и послелагерном, и третьем – мистика! – из моего недавнего сна (она приснилась мне в труакаре цвета бордо, весёлая и очень ласковая), я вдруг подумала, что она могла бы быть идеальным воплощением самой красивой актрисы немого кино. Ведь они всегда были или должны были быть безупречными красавицами (но чаще всего находилась в их облике какая-нибудь «подгулявшая» деталь) – в немыслимой шлемообразной шляпке, воздушном маленьком платье стиля ретро и на высоченных каблуках (это-то как в жизни!), оживлённая, пикантная, артистичная, иногда томная, – впрочем, и в испанском наряде она была неправдоподобно хороша.

Linette, однако, проявила благоразумие и отказалась сразу переезжать в Мант, чтобы не испугать маму. Она многое знала о ней от Сергея: ко всем перипетиям на пути к встрече Прокофьева с Марией Григорьевной Лина с самого начала проявляла живой интерес. В своих воспоминаниях Лина с сочувствием описывает все типичные для уезжавших русских злоключения Марии Григорьевны, её пребывание среди беженцев, состарившие её и изменившие моложавую наружность. Ей было уже шестьдесят. В молодости, – говорит она, – мама Сергея была вполне хороша собой, но выпавшие на её долю треволнения не могли не сказаться на её здоровье и облике. Её зрение находилось в самом плачевном состоянии. «К счастью, Сергею удалось привезти её в Париж, где я занималась пением», – заключает Лина.

Прокофьев очень сердился на Linette за то, что в первое время она приезжала только на субботу и воскресенье. В ожидании Линетт он работает, совершает ежедневные долгие прогулки, восхищаясь живописностью французского пейзажа, в который он влюбился в тот момент, когда впервые оказался во Франции. Он совершенствует свою игру на рояле и не скрывает, что делает это под впечатлением игры Рахманинова. В конце июня Прокофьев познакомился с русскими писателями, Алексеем Толстым, Куприным, Буниным. Он играл им свои сочинения, приводя всех в восторг.

Дом, снятый Прокофьевым, был трёхэтажным, на первом этаже – гостиная и столовая, на втором жила мама, а на третьем был огромный кабинет Прокофьева и маленькая комната для гостей, в которой поселилась Linette. Умная Мария Григорьевна, как пишет Прокофьев, «глазом не моргнула, очевидно, решив не вмешиваться в мои дела, – и нам с Linette очень хорошо наверху. Я жду с нетерпением, когда она, наконец, переедет в Mantes».

31 июля 1920 года.

(…) «Очень приятное событие – это Linette, которая сегодня в шесть часов водворяется на дачу. Я страшно доволен этим».

Отношения мамы с молодой женщиной налаживались самым лучшим образом, и Мария Григорьевна даже стала брать у неё уроки английского языка.

Август 1920 года.

«Август протёк в Манте хорошо и спокойно. Linette окончательно поселилась на даче, лишь три раза в неделю выезжает в Париж на уроки пения. Отношения наши самые нежные, и если иногда мы чуть-чуть вздорили, то мало, и сейчас же мирились. Иногда она как будто немного тосковала, но мало. Я работал над балетом, написав за этот месяц восемьдесят семь страниц, а также сочинив второй и третий антракты. Программа тоже – на два recital'я стояла на ногах. Роялем я занимался только вечером, час или два.»

По возвращении в Париж в октябре 1920 года Марии Григорьевне сделали операцию на глазах, чтобы предотвратить полную потерю зрения.

Прокофьев и Linette поселились в уже знакомом отеле на Набережной Вольтера, заняв там комнаты на разных этажах, – щепетильную особу едва удалось уговорить жить в одном отеле.

Начались уроки пения с Фелией Литвин, в своё время успешно занимавшейся с Ниной Кошиц. Литвин рахвалила голос Линетт, сказала, что сделает из него «petit bijou», и Линетт расцвела.

Сохранились короткие отрывки из письма Лины Прокофьеву об уроках пения у Фелии Васильевны Литвин от 14 декабря 1920 года: