Текст книги "Папа едет на море"

I want to break trees!

Но все же что-то изменилось. Днем мама ушла гулять по пляжу одна – в самую жару! – на три часа. То ли ревновала папу к жене директора. То ли устала от солнца и странных песен. Лабрадор понуро плелся за ней, роняя слюну на горячие камни. За ужином мама молчала, в номере переодевалась тихо и даже ничего не сказала про мои блестки на лице.

После папиного концерта мы пошли прогуляться. В городе редко увидишь столько звезд на небе, а тем более собственную тень от луны. Галька шуршала у нас под ногами, будто рассказывала о своих секретах и об увиденном за день. Папа мурлыкал под нос какую-то мелодию. Мама только покашливала. И это вместо того, чтобы обсуждать платья и прически женщин в зале или цветы и еду за ужином. Мы остановились на берегу у самой воды. Волны неспешно занимались йогой. Луна красиво освещала мамино лицо. Папа спросил, как она себя чувствует и что с ней весь день происходит. Мама хотела что-то сказать, но опустила глаза, посмотрела на воду, на луну и снова кашлянула.

Мне стало страшно. Ведь мама никогда не болела и не упускала возможности пошутить в ответ, а тут… Тишина.

И вдруг – мама запела. Звуки вырвались из нее, как стая голубей взлетает с насиженного у памятника места. Это была одна из любимейших песен владельца кафе у причала. Он включал ее как минимум семь раз в день. Группа My Queen. I want to break trees.

Кажется, мама очень долго терпела и теперь просто не могла остановиться. Она бегала по пляжу, прыгала, размахивала руками и кричала:

 
I’ve found my gloves.
I’ve found my gloves for the first time.
And this time I know it’s for real.
I’ve found my gloves, yeah!!!
 

Честно вам скажу, это было замечательно! Сперва мы с папой покатились со смеху, а потом запрыгали рядом с мамой и начали ей подпевать. Словно рок-звезда, мама забежала по колено в воду. Ветер раздувал ее платье и волосы, и она победно прокричала морю:

 
So baby can’t you see
I want to break trees.
 

Занавес. Папа в концертных ботинках, а я с открытым ртом стояли на холодной ночной гальке и хлопали. Мама повернулась к нам и поклонилась.

Кажется, я зря боялась тараторомузеллы. Мама просто нас разыграла!

Осьминог

Часы на пляже и плаванье в искрящемся море не прошли даром: я запомнила все корабли на горизонте. Баржу – длинную, как тире в диктанте. Спотыкающийся ворчливый пароход. Несколько маленьких яхт. И настоящий парусник. На нем катали туристов, иногда заменяя ветер в парусах мотором под водой.

Поэтому я заметила французский белый кораблик, который следовал за бегунами и поставлял им кислород. И по той же причине я заметила другого новичка, выглянув утром с балкона. Он показался вдалеке, в дымке еще сонного моря.

Как раз для такого важного дела – подглядывания за кораблями – у нас был бинокль. Я аккуратно вытянула его из шкафа. Одной стороной он уперся мне в брови, другой – в горизонт. Ага! Слева появился громадный лайнер с тремя палубами. Такие отправляются в настоящие, долгие морские путешествия. Каюты моргали иллюминаторами. Вдоль палуб тянулись ряды лежаков. И кажется, на одном из ярусов яхты размещался целый концертный зал. Я видела рояль, пюпитры и огромные хрустальные люстры.

К нашему пансионату плыло что-то интересное!

Видимо, папа наблюдал за мной, потому что попросил доложить обстановку. Я доложила. Он кивнул и попросил добавки. То есть сам взял бинокль и уткнулся в морскую дальнюю даль.

– Так-так-так, – обрадовался он. – Я даже вижу виолончель!

За завтраком в столовой Дебюсси не оказалось. Он бегал по набережной, скулил, вилял хвостом и никого не замечал. Явно волновался.

Официант принес записку от Плёнкина, и вот что она нам сказала:

Уважаемый Аркадий!

Завтра к берегу подойдет лайнер «Осьминог», полный туристов и музыкальных инструментов. На нем путешествует легендарный виолончелист Максим Шахматов.

Знаю, у вас очень плотный график и вы работаете над новым произведением. Но капитан и Максим предлагают вам погостить на «Осьминоге» пару дней.

Вам это ничего не будет стоить!

А пассажиры лайнера будут невероятно рады одному вечеру вашей музыки.

Умоляю, скажите «да»!

Плёнкин

Сквозь полупрозрачные, как кисель, шторы столовой папа видел на горизонте белоснежную ложку манной каши – тот самый «Осьминог». Мама всматривалась в папино лицо и ждала, когда он что-нибудь скажет. Ей очень хотелось оказаться на этом корабле.

– Шахматов… – вздохнул папа. – Я наслышан о нем. Он совсем молодой, но уже очень популярен.

– Ты же не боишься оказаться в лучах его славы? – спросила мама и положила папе руку на плечо. Может быть, он вдохновит тебя?

Папа внимательно посмотрел на маму, а после на меня.

– Ты тоже хочешь покататься на «Осьминоге» в открытом море?

Конечно, я хотела. Очень. Но что-то в папином взгляде меня смущало. Такое туманное, будто море перед грозой.

– Я… я… как ты, пап.

Часы, сидящие попугаем на мраморной тумбе у входа, пробили одиннадцать.

– Мне работать пора. – Папа убрал записку в карман и ушел.

Страдающая виолончель

На следующий день мы отправились на «Осьминог». Вместе с нами – еще несколько отдыхающих и директор Пленкин со своей женой Розой. Когда мы все встретились на длинном пирсе, над морем лежал туман. Будущие пассажиры «Осьминога» вяло кивали друг другу – никто еще не завтракал. Только Роза, возвышаясь над собравшимися, все время переставляла три больших соломенных чемодана. Ей не терпелось попасть на борт. Рядом семья считала рыб, подплывших поближе. Мама, папа и два близнеца лет трех. Дойдя до двенадцати, малыши переглянулись и замахали руками, чтобы рыбы скрылись под пирсом и не ставили их в неловкое положение. Двойняшки умели считать только до одиннадцати. Дебюсси лежал у нашего чемодана и бессовестно досматривал последний утренний сон.

«Осьминог» приближался к берегу очень быстро, выпятив грудь. На нем – представьте – уже с утра звучала музыка. Прямо на палубе боевой «свиньей» выстроились музыканты в ослепительно белых рубашках. На ее пятачке сидел Максим Шахматов. Он обнимал виолончель и вслушивался в каждый звук. Играли джаз, но какой-то грустный для солнечного летнего утра.

Первой на борт шагнула Роза. За ней – директор с тремя чемоданами, следом – мы. Близнецы считали ступеньки. К счастью, ступенек оказалось восемь. Лабрадор тоже шагнул к трапу, но его остановил администратор. «Тебе, дружок, туда нельзя», – и он отодвинул пса ногой. В глазах Дебюсси было столько надежды, что мне стало очень его жаль. Но сзади меня подталкивали близнецы. Пес остался на пирсе.

Папа нервно молчал все утро, незаметный среди других отдыхающих, и только сейчас, перед Шахматовым, будто выступил из тени. Шахматов остановил концерт одним взмахом смычка, и они с папой долго трясли друг другу руки и вглядывались в лица. Папино было бледным и усатым. Морщинки вокруг глаз и на лбу расходились ярко-белыми лучиками. Загорелое лицо Шахматова было капризным. Сам он был совсем молодым, лет двадцати, крепкий как пуфик, с блестящими кудрявыми волосами.

Официанты несли кофе. Руки папы и виолончелиста наконец разжались. Со всех сторон ударили трубы, и нас повели в ресторан, а после разместили по каютам.

Мама спросила, что беспокоит папу. Он даже не допил свой кофе – оставил загорать на палубе на две трети наполненную чашку. Папа раскладывал вещи в шкафчике в нашей каюте и ворчал:

– Виолончель… вы видели? – наконец спросил он. – Видели, как она устала? На ней же лица нет!

Мы с мамой переглянулись. Вокруг было столько воды, блеска, цветов, людей, звуков, что именно виолончель-то мы и не заметили.

– Она еле дышит, бедняжка. А ведь всего-то семь утра… – вздохнул папа и опустился в кресло.

Мы с мамой только в прошлом году узнали, что папа чувствует настроение музыкальных инструментов. Он с ними даже разговаривает. Например, как-то раз он полчаса с глазу на глаз беседовал с гитарой в нашем школьном кабинете музыки. А этой весной, услышав звуки саксофона в одном из кафе, бросил горячий, только что появившийся на тарелке чебурек и пошел разговаривать с саксофонистом. Оказывается, бедный инструмент давно пытался сказать, что у него аллергия на цитрусовые. А музыкант лез к нему целоваться после чая с лимоном.

И вот теперь папа все понял про виолончель Шахматова.

Девичьи слезы

Что же понял папа? Секунду, тут нужна предыстория.

Вы помните, мои отношения с музыкой сложились еще в раннем детстве не очень хорошо. Я могла слушать папину игру, танцевать под его музыку и восхищаться новыми пьесами. Но научиться играть самой? Нет уж, ни за что. Мне было интересно болтать с нашим старым фортепиано, разглядывать свое отражение в натертой до блеска крышке рояля или наблюдать за барабанщиками: у них так смешно напрягается лицо и летают волосы, когда они играют! Но – не более того.

На «Осьминоге» папа взял меня с собой на смотр инструментов и концертного зала. Его приветствовали музыканты вместе с Максимом Шахматовым. В руках они держали ноты – полное собрание папиных сочинений.

Чуть смущенный, папа осмотрел духовые, струнные и – мой любимый отдел – барабаны. Но виолончели среди инструментов не нашел.

– Она появится вечером, – сообщил Шахматов, покачиваясь с пятки на носок.

«Не лезьте не в свое дело», – как будто скрипели его ботинки. Папа кивнул.

* * *

С оркестром известный композитор репетировал до позднего обеда. Мы с мамой в это время гуляли по палубе. Любовались облаками. Смотрели, как бегут от борта быстрые струйки воды, заплетенные в косички. Обсуждали мой список чтения на лето.

Вдоль палубы тянулись ряды дверей и иллюминаторов. Заглядывать в чужие окна нехорошо, но в одном из них что-то нас привлекло. Мы уже сделали пару шагов вперед, но, переглянувшись, вернулись к подозрительному окну. За стеклом изгибался корпус виолончели. А на экране небольшого пучеглазого телевизора мелькал черно-белый фильм. Мы присмотрелись: это было старое кино с крошечным актером-комиком, который падал и спотыкался в музыкальном салоне, сбивая с ног пюпитры, тарелки, стулья и… виолончели. Рядом с телевизором на столике стоял аквариум: в нем лежали свежие розы, а по ним ползали огромные пауки! Вы, конечно, не поверите, но нам с мамой обеим показалось, что прекрасная виолончель Шахматова, запертая в каюте, – плачет. Так печально ложились блики на ее корпус и так горестно вздрагивали струны от поворота корабля и резкой волны.

– Это ужасно, – раздался голос горничной у нас за спиной. Она понимающе кивнула и продолжила: – И ведь это не самое страшное… Иногда бедняжка часами смотрит музыкальные шоу на центральных каналах, где поют в караоке на иностранных языках. Или слушает пластинки, на которых люди горланят в ду́ше. А мне еще пыль с этого аквариума стирать. Ох…

На одной из своих работ папа изучал внутренних жаб. Если они заводятся внутри человека, то от музыки начинают возиться, хлюпать и квакать. Представляю, что было бы с ними, услышь они такую пластинку. Я вздрогнула. А вдруг внутренние жабы могли бы съесть этих ужасных пауков и освободить виолончель? Мама кусала губы и явно размышляла, как спасти инструмент. Тут корабль вздрогнул: матрос ударил в колокол, приглашая всех пассажиров на обед.

Да, вы абсолютно правы: поднявшись на борт, папа сразу понял, что Шахматов издевается над виолончелью.

Улыбка

К обеду накрыли овальные столы внутри столовой и на палубе, под сияющими молочной белизной тентами. Нас усадили рядом с Плёнкиным, его женой Розой и Шахматовым. Извинившись за опоздание, мы с мамой сели на свои места. Папа в этот момент открыв рот слушал виолончелиста-садиста. Тот мягко поводил руками, словно балерина, и рассказывал одну за одной смешные истории про… Дебюсси! Шахматов улыбался, глядя то на Розу, то на Плёнкина, то на папу. А теперь и на нас с мамой. Лицемер. Он будто собирал цветы по залу после концерта.

– И вот этот пушистый интриган забрался в раздевалку к девочкам и начал там отряхиваться от воды. Какой поднялся визг! Конечно, после такого никто не заметил, что Дебюсси съел новые мамины сандалии: она успокаивала моих младших сестер и смеялась.

Вмешался довольный Плёнкин: по его словам, лабрадор очень подружился с нашей семьей и везде следует за известным композитором.

– Кажется, он нашел себе новых хозяев! – несмешно пошутил директор пансионата.

Мои брови сами собой недовольно сдвинулись. Но папа глазами посылал мне знаки: «Ничего себе! Как все завернулось! Молчи и слушай».

И мы молчали и слушали. А Шахматов рассказывал о своем музыкальном детстве, как уговорил родителей завести лабрадора, выиграв первый большой конкурс, и… как после уехал из дома. Собаку он забрал с собой на побережье. Но вот уже год как он стал совладельцем лайнера и живет на борту. А взять сюда пса невозможно.

– Дебюсси все время укачивало: он бегал к бортику чаще, чем я успевал посмотреть на часы. Пришлось вернуть его на берег – охранять «Морской». Господин Плёнкин, скажите, ему же там неплохо?

Шахматов улыбался и растягивал слова, будто разматывал старую фотопленку или раскрывал большую книгу. Казалось, он говорит о чем угодно – только не о своей долгожданной любимой собаке или сестрах, которых не видел уже три года.

Вот если бы у меня была собака! Если бы у меня была собака…

Я бы на его месте так не улыбалась!

Улики

После обеда мне очень хотелось рассказать папе об увиденном, но он уже погрузился в работу. Мама как-то раз сказала мне, что время перед концертом – не лучшее для новостей. Я окинула взглядом папину напряженную фигуру и его взлохмаченные волосы. Потом восторженное лицо Плёнкина, сидящего в первом ряду. Толпу музыкантов… И вышла из концертного зала, прикрыв дверь.

Но нельзя же вот так взять и оставить это дело. И у меня есть план! Кажется, ключи от всех кают одинаковые. На «Осьминоге» ждали только приличную публику. Никто не боялся краж и незваных гостей. Проберусь к Шахматову сама!

Время было самое подходящее: все пассажиры лежали на полотенцах и в шезлонгах, принимали солнечные ванны или плавали в бассейне с морской водой. Я быстро нашла нужный иллюминатор и шагнула к двери, за которой страдала бедная виолончель. Вдруг ручка повернулась, и мне навстречу вышел Шахматов с футляром в руках. Он пластиково улыбнулся и направился в зал готовиться к концерту.

Пф-ф! Вот это неудача!

В нашей каюте мама переодевалась в легкое вечернее платье. Она ласково предложила переодеться и мне и по моим горящим глазам, кажется, все поняла.

– Люда, – спросила меня мама, – что ты сделала?

– Мы с Шахматовым столкнулись в дверях его каюты, – опустив голову, тяжело вздохнула горе-спасательница виолончелей. – Я не успела.

Глаза у мамы сузились, как будто она заглядывала в микроскоп. Но она не стала ругаться, ничего не сказала, а только кивнула. Мы собрались и пошли в зал.

Под тяжелыми люстрами-пирамидами собралось столько людей, словно их ждала раздача бесплатных пончиков. Окна были распахнуты настежь, чтобы зал хоть чуть-чуть отдышался. Даже море приготовилось слушать. Шахматов вышел на небольшую сцену в углу и поклонился. Аплодисменты разорвали тишину, как щенок – скомканную газету. За Шахматовым на сцену поднялся папа и тоже получил целую волну оваций в лицо. Музыканты пошелестели нотными листами и начали играть.

Пронзительнее всех инструментов в гуще оркестра звучала виолончель. По ее корпусу бежали золотистые и белые блики. Струны, словно тонкие пальцы, тянулись к залу и просили о помощи и сострадании. Папа стоял рядом и нервно пощипывал усы. А виолончель плакала. Мы с мамой следили за папой и виолончелью, а гости вокруг нас не могли сдержать эмоций. Женщины, да и мужчины потихоньку промакивали глаза салфетками.

Папина музыка, обычно солнечная и светлая, звучала пронзительно и больно. Как будто стоматолог направил свое сверло прямо в сердце. Даже не могу говорить об этом – так было тяжело.

Когда концерт наконец закончился, весь зал встал и мокро от слез захлопал. Шахматова забрасывали комплиментами и цветами – новыми букетами алых роз для его аквариума с пауками. Виолончелиста чуть не унесли на руках. Немного внимания досталось и папе, но он посерел, сник и скрылся. Мы с мамой пробирались сквозь толпу и слушали, как повсюду обсуждают трогательную виолончель.

Расстроенный папа нашелся в номере. Нашему композитору было досадно, что его музыку изменила партия виолончели и что Шахматов нарушил договоренность:

– От музыки не должны страдать ни инструменты, ни люди.

Мое сердце согласно заколотилось, я схватила папу за руку и потянула на палубу: пусть сам заглянет в тот иллюминатор. Он послушно, почти безвольно пошел за мной. По пути я рассказала ему, что мы с мамой увидели перед обедом, о горничной, о моем плане спасти виолончель и о встрече с музыкантом у самой его двери. Но когда мы оказались у каюты Шахматова, я разволновалась еще больше. Не было видно ни аквариума, ни пауков, ни телевизора с плохими фильмами – только задернутые шторы нагло смотрели на нас и недобро улыбались тяжелыми складками.

– Давай заберемся к нему и освободим виолончель? И докажем всем, что Шахматов – негодяй? – Я достала из кармана ключи и потянула к двери папу.

Пусть это будет последняя попытка, но терпеть такую несправедливость нельзя!

Как бороться со злом

Есть вещи, которые могут ужасно не нравиться. Вареный лук в супе, громкие разговоры по телефону в очереди к стоматологу, колючий свитер, мокрая ладошка одноклассницы, за которую нужно держаться на ритмике, скрипучая дверь, ветер с дождем прямо лицо. А особенно ужасно может не нравиться чужая подлость, которую нельзя доказать!

Стоя у иллюминатора Шахматова, папа устало тер глаза и молчал. Я требовала от папы немедленного ответа. Надо было что-то делать и спасать виолончель. В небе звезды уже горели и согласно кивали. Темнота палубы расступилась и пропустила к нам маму все в том же красивом вечернем платье. По моим и папиным лицам она обо всем догадалась и положила нам на плечи руки в знак поддержки.

– Люда. – Папа глубоко вздохнул и пытался меня увести от иллюминатора. – Ты стала уже совсем взрослой, поэтому – знаю – поймешь. Я ненавижу несправедливость. И ты – чему я очень рад – тоже. Но… Бывает так, что вмешиваться в чужую жизнь нельзя. Даже если очень хочется и кажется, что другой человек ужасно неправ.

Я не поверила своим ушам и внимательно всмотрелась в папин рот. У него температура? Кто-то подключился к его усам и управляет его речью? Папа совсем устал в отпуске? Как можно такое говорить?

Но папа продолжил:

– Шахматов – не музыкант. Вернее, музыкант, но действующий совсем не музыкальными методами. Он вызывает у слушателей слезы не своим мастерством, а страданиями виолончели. И если бы где-то существовали музыкальная полиция или министерство охраны музыкальных инструментов, мы бы уже сообщили с тобой о его делах. Но пока… никто и ничто не запрещает смотреть плохое кино, слушать плохую музыку и даже держать дома аквариум с пауками. Понимаешь?

Я начинала понимать.

– Мне жаль виолончель. Жаль, что я согласился поехать в это путешествие на «Осьминоге» и разрешил исполнять мою музыку такому человеку. И – кажется – я стал немного участником этого преступления против виолончели и гостей концерта. Но знаешь что? Единственное и самое важное, что можно сейчас сделать нам с тобой, – это выводы. Я обещаю тебе, а ты пообещай мне никогда не делать подобных вещей. Не издеваться над кем-то или чем-то, не играть не по правилам, не мучать своих близких. Лучшее, что порой можно сделать против плохого, – не становиться плохим. Поняла?

Я кивнула.

Из-за папиных слов я молчала весь вечер. Нет, я не была расстроена – и папа с мамой это видели. Я думала.

Ночью, в темноте нашей каюты висела занавесом тишина. Наутро, едва «Осьминог» причалил к пирсу, мы первыми сошли с корабля, не выпив кофе и ни с кем не попрощавшись.

Дебюсси

На берегу нас встречал Дебюсси. Он сидел на еще пыльной утренней гальке и всматривался нам в лица, будто ждал какого-то сигнала или знака. Папа наклонился и протянул ему руку: «Ну, привет». Лабрадор подлез под папину ладонь и уперся в нее макушкой. Мама потрепала пса по холке.

– Вот ты, оказывается, чей. Вот ты, оказывается, какой, – задумчиво сказал папа. Мы пошли к пансионату, ступая по воркующим камням. Море шелестело у нас за спиной спокойно, ровно и понимающе.

– Почему ты не любишь Дебюсси? – вдруг спросил меня папа за завтраком, нарушив молчание, будто выдернув нижнюю сливу из фруктовой пирамидки на фуршете. Я искала слова.

– Не не люблю, – выкатилось из моего рта первое признание.

И правда, я вовсе не не любила этого лабрадора. Но что-то, засевшее глубоко внутри, не давало мне подойти к Дебюсси близко. Или долго и ласково чесать за ухом. Или говорить ему нежные слова, как это делали родители.

– Я…

– Я понимаю, – грустно и глубоко улыбнулся папа, будто нырнул под воду за блеснувшей на дне красивой ракушкой. – Ты боишься.

И как он был прав. Я и правда боялась.

Боялась привязаться к псу, который был чужим. Который исчезнет из нашей жизни, когда мы уедем из «Морского», и не окажется в одной квартире с нами. Ведь он и был чужим.

– Но разве это мешает радоваться такому умному, доброму псу? Играть с ним и вообще – проявлять чувства? – спросил папа.

Я ужасно хотела собаку, с первого класса. Не жаб в банках, не попугаев на плечах у пиратов, а собаку. И поэтому просто дружить с классным лабрадором мне было тяжело и мало. И папа это понимал.

– Я бы тоже хотел забрать Дебюсси домой, – вдруг мечтательно сказал он. – Нам всем вместе было бы очень хорошо. Но что поделаешь. – Папа протянул руку к золотистой морде лабрадора, сидевшего рядом. – Пусть будет так: мы дружим с псом до конца отпуска и ни о чем не жалеем. И ничего не боимся. Договорились?

Я кивнула. Папа и мама переглянулись и заулыбались. И Дебюсси, кажется, тоже мне улыбнулся.