Текст книги "Папа едет на море"

И еще про вопросы

Пока папа плавал, даже больше нырял, пытаясь спрятаться от солнца, я придумала целый список вопросов. Но рядом с влюбленными звездами и молочными зубами они скукоживались на глазах, как свитер после стирки в очень горячей воде.

Отрезать ли мне челку?

Какое имя придумать кактусу?

Подарят ли мне на день рождения собаку?

Вопросы меня волновали. Но я как будто уже знала на них ответы. Или хотела знать не до конца, понарошку.

Накажут ли Максима Шахматова за то, что он мучает виолончель?

Вот что я на самом деле хотела знать!

Этот вопрос гудел в моей голове, как басовая струна. Он был важный.

И когда папа вернулся из моря, спеша занять место под зонтиком, я хотела тут же рассказать ему о своей находке. Но он приложил палец к губам и подмигнул мне.

– Мне кажется, тебе стоит припасти свой вопрос для ужина.

Меня это немного раздосадовало: я ждала его на берегу почти час. Неужели нельзя выслушать пару слов? Или хотя бы сказать, что он сам хотел спросить у Ивана Петровича? Но красные щеки и багровый нос папы покачивались из стороны в стороны: нет, нет, нет.

– У каждого свои важные вопросы. Ты уже взрослая, – сказал папа. И мы ушли с пляжа – словно мартышка и розовый фламинго.

В номере нас ждала преобразившаяся мама. Волны каштановых волос послушно обрамляли лицо ноги. Ногти аккуратной квадратной формы алели на загорелых руках. Мама вздохнула и достала гель из алоэ – скорую помощь для папиных плеч, лысины и носа. Я ушла писать записку Ивану Петровичу.

– Зачем? – Рядом вырос папа. Его кожа всасывала гель алоэ быстрее, чем он сам – манную кашу.

– Я… боюсь спросить не то. Передумать или отвлечься.

– Вот этого не надо. – Папа погладил меня по голове. – Ты как-то слишком серьезно относишься к этому. Это же игра.

Но меня так волновала судьба виолончели! Да и папа еще не знал… что случится потом.

Ужин и молнии

Охая и поправляя шершавую рубашку, малиновый папа под руку вел маму в столовую. С нами здоровались другие отдыхающие, директор пансионата и насупленный Остробородов. Дебюсси радостно завилял хвостом и проводил нас к столику.

– Но мы не будем ужинать, – ласково признался папа официанту. – Только Люда. Нам принесите чай, пожалуйста.

Иван Петрович и Василиса замахали нам из-за круглого столика, который уютно прятался под пальмами. Я вскочила и в два прыжка оказалась рядом с ними.

– Хочешь сырных шариков? – Василиса протянула мне тарелку.

Я взяла один. Горячий пахучий сыр тянулся от откушенной половинки ниточкой и выпускал довольный пар.

Ужасно вкусно!

– Я тоже хочу. – Иван Петрович разом засунул в рот горячий шарик.

– Да… кто может целиком съесть горячий сыр, тот ответит на самые трудные вопросы, – заговорщицки сказала я. Иван Петрович подмигнул мне, надул щеки, словно набрав полный рот воды: давай, мол, задавай вопрос.

Я зажмурилась. Василиса зажала уши и закрыла глаза. Иван Петрович запрокинул голову и открыл рот – чтобы шарик скорее остыл под вентилятором, который жужжал над головой.

Накажут ли Максима Шахматова за то, что он мучает виолончель?!

– Шмакшима Шмахматова? – Иван Петрович проглотил сыр. – Виолончель? – Он вздохнул и посмотрел на меня светло и ласково. – Вода всех рассудит.

Василиса, которая подсматривала за нами сквозь ресницы, радостно надкусила еще один шарик: нет-нет, она ничего не слышала. Разочарование расплавленным сыром стекало по моему лицу. Ну что это за ответ такой? Какая вода? Почему она всех рассудит?

Но Иван Петрович взглядом попросил меня не торопиться и подумать. И я ушла думать. За свой столик.

Там как раз появились овощное рагу и еще одна порция сырных шариков. Родители допивали чай и раскланивались с другими отдыхающими. Папа уступил мне место рядом с сияющей мамой и направился к круглому столику под пальмами.

Склонившись над Иваном Петровичем, он что-то быстро заговорил. На вдохе дедушки выпрямился, на выдохе – согнулся и внимательно выслушал ответ. Мы с мамой с болью проследили траекторию его руки, по привычке потянувшейся к лысине. Он хотел подумать и для этого должен был почесать голову. Но тут же отдернул от макушки руку, словно от горячей сковороды, и просто вернулся к нам.

Вид у него был немного растерянный и счастливый.

– Поехали, – сказал он маме и, только я собралась узнать, что же он спросил, сунул мне в открывшийся рот сырный шарик.

На лист фикуса за окном упала жирная капля дождя.

Серьезный суп

В этот раз в ресторан родители поехали не на кабриолете. Поэтому они совсем не промокли, когда возвращались домой под стук и шум уже разыгравшегося ливня. Я сидела в кресле с ногами и читала. Родители – немного взволнованные, едва распахнув двери и сняв туфли, – сразу включили радио.

– На город идет шторм. На все побережье, – выдохнул слова папа и снова заглотил воздух, будто нас уже накрыло водой. Радио трещало и шумело, ловя нужную волну, и наконец заговорило:

«…Безопасности жителей побережья ничто не угрожает.

Все коммунальные службы переведены в режим повышенной готовности.

Корабли уходят в открытое море, а пассажиры лайнеров эвакуируются на берег…»

– Даже не знаю, где сейчас безопасней: в море или в отеле с видом на море, – усмехнулся папа. Он явно верил не диктору, а своим глазам.

В разговор вмешалась синяя молния. Она прорезала небо и нырнула в далекие вздыбленные хребты волн.

– Ой, – сказала мама.

Родители сбивчиво рассказывали, как прошел вечер. Оказалось, ресторан в соседнем городе ждал их, битком набитый пассажирами «Осьминога». За ужином папа и мама встретили Максима Шахматова. Виолончелист сидел в окружении своих музыкантов и нервно слушал новости и управляющего рестораном. Тот родился и вырос у моря и знал все повадки и выходки погоды.

– Шторм будет сильным. Такого давно не было, с моего детства, – говорил в усы управляющий. И нервно выдергивал из усов волоски. Музыканты обменивались взглядами и снова прислушивались к выпуску новостей: «Осьминог» вместе с другими большими кораблями ушел далеко в море, и сейчас команды передавали на берег сигнал, что они живы. Но от этого становилось только тревожнее: город заполнили пассажиры «Чайки» и «Ветерка», прогулочного катера «Мир» из Анапы и неизвестно как забравшегося сюда круизного лайнера Daisy из Нидерландов. Все они искали где переночевать и волновались из-за шторма. Высокие рыжие голландцы, словно всполохи молний, мелькали в окнах и за столиками кафе и ресторанов. Их понимал только Максим Шахматов. Он вяло переводил отдельные заказы и просьбы найти свободный номер.

Папа немного говорил по-английски, так что помог заселиться в отель «Малинка» целому голландскому оркестру. Правда, перевести для них название он не смог. Только поднес пальцы к губам, как итальянец, и сделал очень довольное лицо счастливого гурмана. Голландцы переглянулись и тут же, в маленьком зале на первом этаже гостиницы, дали концерт в честь папы.

Нотный язык – международный. Поэтому скрипачи, саксофонисты и барабанщики из Нидерландов разобрались во фразе, которую папа быстро написал на салфетке. Это была его новая музыка. И от нее – свежей и чистой как вода – настроение стало улучшаться: засияли глаза уставшей хозяйки гостиницы и сбитых с толку голландцев, и даже в небе вдруг образовался просвет, в котором мелькнула звезда.

* * *

Но звезды! Родители так и не поужинали. Только перекинулись парой строгих взглядов с Шахматовым и послушали музыку. В пансионат они вернулись уже ночью. И теперь папин живот гудел и урчал чуть ли не громче раскатов грома за окном. Мама искала в шкафу какие-нибудь орешки или конфету. А вдруг завалялись?

Тут в дверь постучали. В рамочке проема показался директор пансионата, господин Плёнкин.

– Аркадий… не желаете ли… ночного супа? – Директор будто на ходу придумал причину для визита. С него текло, он весь дрожал и вызывал жалость и сострадание. Очень голодная мама, явно желая ему помочь, сделала шаг навстречу супу. Но к столу приглашали только папу. На какой-то серьезный мужской суп.

Папа вернулся через час.

Ноты – всем

Я вам кое-что не рассказала с самого начала, а ведь это может многое объяснить.

Две недели назад, когда мы вышли за дверь, чтобы ехать на вокзал, зазвонил телефон. Стоя одной ногой на лестничной площадке, папа все же шагнул назад в квартиру и снял трубку. Звонили из Америки. И так как звонок был трансатлантический и ужасно дорогой, в трубку быстро и громко кричали по-английски и сразу просовывали иностранный контракт.

Оказалось, это был продюсер американской киностудии «Весней», и он просил папу срочно написать симфонию. Для большого мультфильма о путешествии на Луну в мыльных пузырях. Музыка нужна была к сентябрю.

Папа почти ничего не понял, но согласился. «Пузыри», «симфония», «сентябрь», «пожалуйста» – веснеевцы уговорили его в четыре слова! Даже мне так быстро не удавалось выпросить у папы что-нибудь… Тут снизу посигналило такси, и мама вздохнула тяжелее, чем ее самый тяжелый чемодан. Папа выхватил ручку из кармана пиджака и быстро подписал договор. Один экземпляр исчез в телефонной трубке, другой упал на пол, и мы отправились на вокзал.

Собственно говоря, поэтому весь отпуск папа провел за пианино и почти не отдохнул. В отпуске он работал. И тут очень кстати оказалось пианино, которое он требовал скорее про запас, чем с конкретной целью. О симфонии для веснеевского мультфильма в пансионате не знал никто, кроме директора. Наверное, еще и поэтому он просил папу сыграть «что-нибудь свеженькое», то и дело заглядывал к нему в актовый зал и вообще акулой кружил рядом.

И вот теперь, когда за окном начинался шторм, Плёнкин со слезами на глазах просил папу дать концерт. И сыграть новую симфонию.

– А вдруг мы все погибнем? – Директор дрожал подбородком и ломал пальцы.

Папин живот протестующее урчал. В столовой и правда наливали ночной суп – сырный, с сухариками. Но руки у Плёнкина тряслись так, что он не мог удержать тарелку и разливал на пол вот уже третью порцию. А папа не мог оставить его в беде и все время пытался ловить тарелки, так и не съев ни капли горячего ароматного супа. Директор извинялся и снова смотрел в окно, за которым шторм и ураган показывали городу увесистые кулаки.

Если кто и радовался разлитому супу, так это Дебюсси. Несмотря на собачий режим, он преследовал папу от самой двери в наш номер до столовой и ел с пола. А папа рассеянно слушал директора и гладил пса, ставшего ему совсем родным. И когда последняя сырная лужа исчезла, лабрадор поднял огромную морду и посмотрел на своего друга глазами-звездами. Звездами!

– Послушайте. – Папа остановил директора, у которого в руках появилась четвертая, еще пустая, тарелка. – У меня есть идея. Нам действительно придется устроить концерт. Но он будет совсем не последним.

– Правда? – Плёнкин, с надеждой в глазах, протянул папе тарелку. – Вы всех спасете?

Тут порыв ветра ворвался в столовую. Он распахнул сразу все окна и двери. Сдернул шторы и скатерти, которые повисли в воздухе огромными снежинками. Салфетки, падая, накрывали растения в горшках. Рамы и двери хлопали. Казалось, тишина столовой взорвалась аплодисментами. Несколько отдыхающих так испугались, что перестали есть. Всем стало не по себе.

– Правда, – сказал папа. – Я правда попробую.

Капитан не корабля

Пока я так совсем не умею, но мой папа может уступить в споре, простить обиду и даже отойти от своих принципов, если нужно сделать что-то очень хорошее и важное.

– Позовите, пожалуйста, Максима Шахматова. Он сейчас в ресторане «Диво». – Бледный папа побарабанил пальцами по пустой тарелке. – А я буду звонить в гостиницу «Малинка». Там остановился голландский оркестр. И еще: обзвоните всех музыкантов на побережье. Пусть берут инструменты и скорее едут сюда.

Голос папы звучал сухо и уверенно, Плёнкин энергично закивал. Точные, уверенные распоряжения тонули в хулиганском вое и реве шторма.

А нам с мамой не спалось. По радио говорили, что ситуация под контролем, дождь скоро закончится и переживать не стоит. Но, судя по звуку, в студии уже протекла крыша и капли с потолка капали на микрофон. Потом что-то треснуло: видимо, за окном дикторской рухнуло дерево.

В полночь, так и не поев супа, но с горящими глазами, вернулся папа. Он вручил нам ручки и листы бумаги и посадил нас переписывать ноты.

– Это моя новая симфония. Я работал над ней весь отпуск. Она должна спасти город от шторма.

Мама – голодная, уставшая, напуганная – посмотрела на папу так, как могла смотреть только она: с верой и любовью. Быстро и красиво расставляя на линейках первые ноты, она спросила:

– Это потому, что после игры голландского оркестра в «Малинке» ты увидел звезду на небе? Это – музыка?

Папа обнял маму за плечи и закивал.

Через полчаса к нам в номер пришла жена директора, чуть заплаканная Роза, три молодых администратора, Остробородов и… Лариса. Все были готовы помогать.

Папа звонил по телефону, встречал съезжавшихся музыкантов и командовал рабочими. Они натягивали огромный тент над набережной и танцплощадкой пансионата, выходившей к пляжу.

– Мы будем играть! Все вместе! – кричал папа, подхватывая стремянку, которую ветер пытался унести вместе с рабочим.

Тут к «Морскому» подъехал целый караван такси. Прибыли голландцы и Максим Шахматов со своим оркестром.

Всех спасет музыка

Море ревело ужасно. Ветер пытался опрокинуть стулья и сорвать тент. Собравшиеся на площадке музыканты и добровольцы-отдыхающие тоже боролись со стихией, чтобы занять свои места. Наконец оркестр расселся, прижав нотные листы прищепками и зажимами для волос из салона красоты. Папа вышел перед толпой и крикнул в громкоговоритель: «Начали!»

Ветер и гроза будто тоже его услышали и заревели с двойной силой. Но чем выше поднимались волны, тем громче становилась музыка. Вода и звук схлестнулись в битве. Они наваливались друг на друга, врезались рогами, сцеплялись лапами и пальцами – и падали. Морская пена взлетала высоко-высоко, но постепенно над площадкой, линией пляжа и пансионатом начал подниматься купол. Он был собран из звуков музыки и прямо на глазах становился шире, плотнее, ощутимее. Я не могла оторваться от этого зрелища, а волны отступали, упираясь в купол и разбиваясь все дальше от берега.

Звуки проникали сквозь воду. Накрывали собой набережную, дома, лодки, тихое море, стаю кораблей и барж. Темнота притихла, успокоилась. В городе гасли беспокойные огни. В иллюминаторах появились зевающие лица членов команды, отказавшихся покинуть лайнер. Только оркестр на площадке «Морского» играл все громче и громче.

К пианистам, трубачам, саксофонистам, скрипачам, виолончелистам, барабанщикам добавились местные жители. Целая толпа тех, кто хотел поучаствовать в спасении города и порта. Им раздали треугольники, маракасы и кастаньеты. Этими музыкантами – очень искренними – дирижировала… я. Звон, треск, шуршание и перестук вплетались в игру оркестра и давали стихии отпор!

Мама и жена директора разносили воду и печенье. Дебюсси, лежа у папиных ног, сопел и бил хвостом в такт музыке. Каждый старался защитить город и помочь музыкантам, как мог.

И вот к рассвету бледный, мокрый от пота и росы, оркестр начал затихать. Зеленое небо прояснилось, море почти улеглось и только далеко за мысом все еще подбрасывало к облакам пенных барашков.

Шторм сдался.

Музыка победила.

Что случилось потом

Штиль одеялом накрыл город, целую ночь боровшийся с бурей и теперь готовый спать даже на пляже. Как мой папа.

Мимо проплывали сонные официанты, сотрудники пансионата и редкие отдыхающие, нашедшие в себе силы на отдых. Почти прозрачный, но счастливый папа выпил за завтраком кофе и дошел до пляжа. Это был последний день отпуска композитора – завтра надо уезжать. Я, мама и верный нам Дебюсси последовали за папой.

Солнце, будто сжалившись над нами, почти не пекло, и мы тоже быстро уснули. Папа – сидя в раскладном кресле, мы с мамой – на надувном матрасе, а лабрадор – под столиком с картами и крахмальными, почти августовскими персиками. Шумело море.

Мне снова и снова снился шторм, горящие глаза папы, молнии, летающий смычок Шахматова, мечущийся между нами Дебюсси и печенье, которое таяло внутри уставших музыкантов. Почему-то все время тихо звенел треугольник.

Спустя почти полчаса концерта во сне я проснулась. Треугольник продолжал стучать. Вернее, это был не треугольник, а ножницы. Они клацали стальными зубами над папиной лохматой шевелюрой. Что? Как это могло случиться? Лариса Ауэрбах решила подстричь папу? Я терла глаза. Горе-охранник Дебюсси и ухом не повел. Мама повернулась на другой бок и засопела. Папа во сне почесал нос, на который упала пара состриженных прядок, и чихнул. И все равно никто не проснулся.

Тут Лариса сделала шаг назад, чтобы посмотреть, как выглядит теперь папина лысина, – а, надо признаться, выглядела она намного лучше!

«И все-таки тебе надо сделать челку», – шепнула парикмахер и клацнула инструментом в руке. Я вздрогнула. Незваная гостья стряхнула с папиного плеча пушистые комки волос и ушла, решительно вонзая каблуки в горячую гальку. Я еще раз глянула на папу – храпящего, уставшего, но аккуратно подстриженного – и снова положила голову на матрас. Нет уж, я тоже хочу спать. Теперь с нами точно не случится ничего страшного. Разве что папа будет чуть-чуть ругаться…

Ах да!

Еще уже за ужином к нам подошел главный повар пансионата. Он снял высокий белый колпак и поклонился папе:

– Почему вы так любите манную кашу? Это как-то связано с музыкой?

Сияя свежеподстриженной лысиной, папа заулыбался.

– Вы не поверите, но совсем нет. С футболом. Я играл в него в детстве. Еще до знакомства с фортепьяно. Знаете, когда целая чашка манной каши падает в живот, там становится очень тепло. И еще мне всегда кажется, что, упав, она поднимается на ноги, разводит руки в стороны и словно вратарь защищает вас изнутри. В дворовой команде я был вратарем.

Папа смущенно глянул в окно на море, а растроганный повар поставил на стол термос с наклейкой «Самая вкусная каша для композитора».

А потом нам передали золотистый конверт. Хрустящая бумага распахнулась большим ароматным письмом. На листе с гербами и завитушками, будто из какого-то музея, совсем детским почерком было написано:

Дебюсси может быть вашей собакой.

Не благодарите.

Это было письмо с лайнера «Осьминог».

Нашей собакой!

После прыгающих букв P и S Максим Шахматов желал нам хорошей поездки домой и просил иногда отправлять фото пса и не давать ему слишком много мясного суфле.

А мы и не собирались.

Фух, вот теперь я точно рассказала всё.