Текст книги "Поселок Сокол. Врубеля, 4"

В двухэтажный барак семья дяди Яши въехала, когда он, окончив курсы шоферов, начал работать в тресте очистки, как он назывался поначалу. С торцов этого барака были пристроены деревянные лестницы с перилами, заканчивавшиеся перед маленькой крытой площадочкой и входной дверью второго этажа. Главное «удобство» находилось справа от барака на расстоянии десяти метров. На левой двери дощатого строения красовалась буква «Ж», на правой – «М».

Барак располагался среди сосен. С юго-западной стороны окна выходили на окружную железную дорогу, но редко проходившие мимо грузовые поезда особенно не беспокоили жильцов барака.

В описываемое время соседями по общей кухне у моих родственников была семья Колотевых – дядя Ваня, тетя Дина и их дочь Люда. Мать и дочь – яркие натуральные блондинки, все члены семьи – высокого роста. Их дверь была напротив нашей на расстоянии одного метра.

Справа от Деевых жила тетя Поля Архипова с дочерью Ниной, старшеклассницей, и своим младшим братом – рыжим Петькой. Петька по возрасту больше годился тете Поле в сыновья. На вид он был чуть постарше Нины. Тетя Поля работала дворником, Петька – рабочим на заводе. Нина, кроме средней общеобразовательной школы, училась еще и в музыкальной по классу виолончели. Тонкие стены барака позволяли всем соседям быть в курсе музыкальных успехов Нины.

Моя тетя и соседка Полина не жаловали друг друга. Улыбка на лице у тети Поли никогда не появлялась, по крайней мере, на кухне. Ее дочка выросла в неглупую девушку, поступила в МАИ, но была очень чопорной, ходила всегда с высоко поднятым подбородком, отчего казалось, что она смотрит на всех свысока. Петька был вполне нормальным соседом, но на кухне он почти не появлялся.

Еще две семьи жили рядом с входной дверью в коммуналку. Слева – дядя Гриша и тетя Тамара Пашковы. Дядя Гриша женился поздно на своей землячке из Смоленщины, которая была на восемнадцать лет моложе его. Дядя Гриша был малоразговорчивым, на вид угрюмым. Зато тетя Тамара с лихвой перекрывала этот недостаток своего мужа: она всегда была улыбающейся, приветливой, дружелюбной. Пашковы были долго бездетны и, всем на удивление, родили себе сына, когда тетя Тамара приближалась к своему пятидесятилетию, а дядя Гриша – к семидесятилетнему юбилею. Дядя Гриша прожил еще с десяток лет, а тетя Тамара жива до сих пор. Сын Игорь вырос здоровым и симпатичным, но, к сожалению, рано пристрастился к алкоголю.

Напротив Пашковых жила семья Серовых. Когда я поселилась у тети Нюши, вскоре узнала, что мать Серовых – душевнобольная женщина, надорвавшая свое здоровье, оставшись с тремя маленькими детьми, когда погиб ее муж в первые дни войны.

Старшей дочери Рае в конце 1953 г. было около двадцати лет, средней, Тамаре, лет шестнадцать-семнадцать, а Володя был чуть моложе меня. В начале войны каждому из них было на двенадцать лет меньше. Как росли эти дети, не знаю. При мне они не раз привозили маму домой и отвозили обратно в больницу, когда ей становилось хуже. Старшая Рая, худенькая, с множеством мелких темных родинок на лице, сильно заикающаяся, была в семье вместо матери. Тамара и Володя были достаточно упитанными и на вид ухоженными. Возможно, дети, подрастая, учились ухаживать за собой сами. У ребят были коньки, велосипед, на котором Вовка по весне катал меня на раме вдоль железной дороги.

Вернусь снова к первым дням моего пребывания в новой школе в новом классе. С 1 февраля я продолжила учебу, прерванную из-за операции. В один из дней классный руководитель сказала, что мне нужно сообщить родителям, чтобы кто-нибудь из них пришел в школу. Мне пришлось рассказать, что я живу у тети, а мои родители находятся в Коломенском районе – в ста километрах от Москвы. Классный руководитель как-то очень официально повторила, что ей необходимо встретиться именно с родителями.

Я гадала, зачем понадобились мои родители. «Скорее всего, думала я, – меня хотят отправить из московской школы по месту жительства родителей». Маму снова вызвали телеграммой. В школе ей сказали, что, несмотря на то, что я старательная и способная ученица, но у меня пропущена целая четверть и иностранный язык отсутствует как предмет. Далее маме сообщили, что год выпуска нашего класс – 1955, станет годом, когда впервые будут введены конкурсные экзамены при поступлении в вуз. «Вашей дочери будет трудно участвовать в конкурсных экзаменах, – убеждали мою почти совсем неграмотную маму педагоги, – поэтому ее следует перевести классом ниже, т. е. в восьмой класс».

Мама вопросительно посмотрела на меня. Я пожала плечами, хотя понимала, что я действительно в этом учебном году почти и не училась. Половину сентября мы убирали в подсобном хозяйстве прииска овощи (турнепс, капусту, картофель). В октябре больше десяти дней проболела ангиной. Весь ноябрь ушел на дорогу от Огонька до Москвы. А тут еще химия и английский язык в зачаточном состоянии.

Вечером я написала Миле и Олегу письма, в которых сообщила, что в школе мне предложили перейти в восьмой класс, а через день я стала новенькой в «стареньком» для меня классе. Недели через две пришла радиограмма от Олега, посланная его мамой – радисткой прииска. В ней было написано: «Оставайся лучше в девятом классе тчк Твои одноклассники тчк». Я в это время уже полностью адаптировалась в новом коллективе восьмиклассников. С первых же дней я расслабилась: учиться мне стало легко и приятно.

Через два месяца репетитор по английскому языку объявила мне, что больше не будет заниматься со мной, так как в 8-х и 9-х классах отменены экзамены по иностранному языку. Рахиль Борисовна, моя теперешняя «англичанка», не вызывала меня к доске почти до конца года, зная, что со мной занимается Ирина Ефимовна, Она со спокойной совестью выставила мне годовую «четверку». Я к этому времени научилась читать, переводить со словарем и выполнять письменные упражнения. На уроках, сидя на первой парте первого от окон ряда, я подсказывала всем, у кого были трудности у доски. Рахиль Борисовна спокойно относилась к подсказкам, наверное, потому, что они тоже приносят пользу – и тому, кто подсказывает, и тому, кто повторяет подсказку. А, может, просто не слышала и не видела их: на ее уроках в классе всегда был легкий шумок.

Единственным предметом, доставлявшим мне неприятности в новом классе, была химия, но и Роза Наумовна выставила мне годовую «четверку».

К новым для меня географически картам я привыкла, тем более, что географию нам преподавала добрейшая и интеллигентнейшая Екатерина Александровна Гуськова, наша классная руководительница.

С физикой у меня все было в порядке. Все, что заложил нам в головы Виктор Андреевич Кайрис на Огоньке, все сохранилось в моей памяти. Да и Анна Григорьевна, преподававшая нам физику, не давала нам расслабиться на ее уроках.

А математику у нас преподавала Любовь Иосифовна. Я проучилась у нее всего четыре месяца, а запомнила ее на всю жизнь. И больше всего запомнила потому, что она, когда вызывала к доске Зою Козлову, смотрела на неё влюбленными глазами и почти каждый раз, ставя ей «пятерку», приговаривала: «Светлая ты моя головушка!»

Первого сентября 1954 г. мы узнали, что Любовь Иосифовна летом скончалась от сердечного приступа в возрасте пятидесяти четырех лет. Заменить ее в школе было некем. Она была математиком от бога…

Зато по русскому языку и литературе нашему классу, так же, как и параллельному 8 «В», повезло по-настоящему: у нас была Елизавета Моисеевна Орловская, лучшая учительница школы. И историк у нас был великолепный, к тому же молодой и очень симпатичный.

Учебный год я закончила вполне успешно. Не было ни одного школьного дня, когда я могла бы себя почувствовать в классе и школе некомфортно. Буквально все учителя нравились мне. Мне ни разу не пришла в голову мысль, что кто-то из учителей или одноклассниц может подумать, что я тупая, иначе как объяснить, что меня среди учебного года перевели из девятого в восьмой класс? Скорее всего, моих новых одноклассников да и учителей хорошо подготовила наша деликатная Екатерина Александровна, называвшая всех нас только на «Вы», чтобы все с пониманием отнеслись ко мне.

В классе я оказалась старше всех на год, а некоторые мои одноклассники были моложе на полтора – два года, все, кроме Тани Довбни. Она тоже была с тридцать седьмого года. Очень скоро обозначились мои первые подружки из ближайших соседей по партам. С Галей Буравцевой я сидела за одной партой. Лена Попова и Таня Телина сидели за нами на второй парте – обе умные и прилежные. С Таней Довбней мы ходили из школы домой одной дорогой до трамвайной остановки «Улица Панфилова» и расходились в разные стороны: Таня – в Покровское-Стрешнево, я – направо в Большой Ново-Коптевский проезд. Сблизилась я с Ритой Бурштейн – энергичной, напористой, активной девочкой, сильной физически. Она сидела в нашем ряду на предпоследней парте около окна.

На переменах Рита подходила ко мне, о чем-то расспрашивала, приглашала пойти погулять в коридоре. Однажды она пригласила меня зайти к ней домой после уроков. Рита жила на шестом этаже в угловой квартире с видом на Ленинградское шоссе. Она рассказала, как осенью 1941 года, во время ночного налета немецких бомбардировщиков от авиационной бомбы пострадал именно их угол дома № 7/13, расположенного вблизи развилки Ленинградского и Волоколамского шоссе – напротив МАИ.

Строгая Клавдия Михайловна Комарова, директор школы, требовала от учениц соблюдения порядка и дисциплины в школе. Девочки были обязаны быть аккуратно причесаны и одеты. Волосы должны были быть заплетенными в косы с лентами только темного цвета – черного и коричневого. И лишь Рите Бурштейн удалось отстоять право собирать густые и недлинные волосы в «хвост», завязывая его темно-синим бантом. Она была норовистая, как мустанг, нередко оговаривалась, вступая в короткие пререкания с учителями, но не со всеми.

Девочкам, даже десятиклассницам, строго-настрого запрещалось носить в школе капроновые чулки, которые тогда только-только входили в моду.

Вскоре я стала выделять в классе двух девочек – Милу Арцимович и Люсю Львову. Явно, это были отличницы, причем круглые отличницы, но Люся отличалась от Милы четкой, выразительной речью, а Мила сильно заикалась, и слушать ее было очень трудно. Поневоле хотелось, чтобы Мила поскорее выговорила очередное «застрявшее» у нее слово. Но ее правильные и грамотные ответы учителя не могли оценить иначе, как на «отлично», хотя сами слушали с большим напряжением и нетерпением. От своих соседок по партам я узнала, что у Милы отец – известный ученый, академик, и что Милу привозит в школу личный шофер отца на «Победе», самой престижной отечественной марке легковых автомобилей в начале пятидесятых.

Люся Львова жила рядом со школой в старом доме. Ее родители уделяли своим детям, Люсе и ее брату, много внимания, делали все для того, чтобы дети получили все необходимое для всестороннего развития. Люся обучалась в музыкальной школе игре на скрипке, посещала занятия в различных кружках. Она отлично каталась на коньках и не как я – на «гагах», коньках моей двоюродной сестры, а рассекала лед на настоящих «норвежках»!

На уроках Люся всегда была сосредоточенной, серьезной, спину держала прямо, часто автоматически подвигая указательным пальцем очки поближе к глазам. По моим представлениям, Люся была настоящей отличницей, отличницей высокой пробы. Но вне уроков она была, как мне казалось, обычной, как все, одна только речь у нее всегда была очень лаконичной, суждения – безаппеляционными.

Она и теперь, спустя полвека, мало отличается от Люси прежней: собранная, сосредоточенная, организованная и целеустремленная. Перенеся за последние восемь лет почти такое же количество тяжелых операций, преодолев множество жизненных невзгод, она остается верной своим прежним жизненным позициям…

Привыкла я и к жизни в новой семье. Комната у Деевых была почти квадратная, площадью в пятнадцать-шестнадцать квадратных метров. Справа от печки стоял диван с круглыми валиками по бокам и высокой прямой спинкой и этажерка в углу. Слева от двери находилась никелированная кровать для взрослых. Ближе к окну стояла односпальная кровать для Сережи. Центральное место в комнате занимал квадратный стол, служивший и как обеденный, и как учебный для приготовления уроков. А нас, учащихся, было трое – Сережа, я и Нина. Нина в том году завершала учебу в архитектурно-строительном техникуме, и стол ей был необходим не менее нас.

И тете Нюше нередко требовался стол. Она обшивала всю свою семью, а потом и я прибавилась.

До моего приезда и поселения у Деевых Нина спала на диване, который мог служить спальным местом только для одного человека небольшого роста. С моим появлением в семье Деевых пришлось подставлять к дивану три венских стула. Кто помнит еще такие стулья, понимает, что спать на них непросто. Спинки, окантовка круглых сидений и ножки у них сделаны из гнутых диаметром сантиметра четыре деревянных палок (не знаю, как правильно их назвать). Сиденья у них фанерные, вогнутые в центре. Для сидения за столом они годились вполне, особенно если сидеть на них недолго. А вот спать на них непросто. Поролоновых матрацев, которыми можно было бы сгладить неровности стульев, тогда еще не производили. Да к тому же стулья ночью разъезжались в стороны по полу, стоило только повернуться с боку на бок. Недавно мы с Ниной вспоминали, как мы спали с ней тогда. Правда, ей помнится, что именно она спала на стульях, а я отчетливо помню, как стулья разъезжались именно подо мной, когда, отлежав один бок, пыталась повернуться на другой.

Но суть не в том, кто из нас где спал, а в том, что обеим было неудобно: тому, кто спал на диване, было тесно, а спавшему на стульях – жестко.

В конце весны Нина закончила учебу и стала работать техником-механиком – специалистом по строительной технике. Она терпеливо переносила мое вторжение в их семью, которое затянулось надолго. Я не помню, чтобы Нина когда-нибудь вслух выражала свое недовольство моим пребыванием у них, явно потеснившим ее, как никого, в прямом и переносном смыслах. Сереже было все равно, я ему не мешала, а, оказавшись в восьмом классе, я всегда могла дать ему что-то списать. В те годы мы все учились по одним и тем же программам и учебникам, утвержденным Министерством образования. У Сергея даже появилось больше времени, чтобы погонять с мальчишками в хоккей во дворе или на катке МАИ, находившемся тогда от их дома метрах в трехстах.

Сережа был очень миролюбивым и дружелюбным. Зимой играл в хоккей, летом в футбол – в этих занятиях Сергей проявлял больше усердия, чем в школьных. Он был разрядником по велосипедному спорту, любил гонять на стареньком мотоцикле. Был крепким, с накачанной мускулатурой и с уравновешенным характером. Не любил он только переодеваться, возвращаясь с улицы, чего неукоснительно требовала от него тетя Нюша. И новые вещи он не любил, потому что их следовало беречь.

А с Ниной у нас было больше поводов для общения. Мы были с ней почти ровесницами и почти одинаковой комплекции. Оказалось, что тетя Нюша и Нина – заядлые театралы. Вскоре после моего приезда к ним были куплены билеты на концерт хора им. Пятницкого, в том числе и на меня. Встал вопрос, в чем я пойду на концерт. У меня было только два летних штапельных платья – и все.

Тетя Нюша с Ниной стали перебирать в шкафу Нинины платья. Выбрали мне темно-серое бархатное с низким ворсом платье с черными гипюровыми рукавами. Я себя не узнавала в зеркале. У Нины было несколько удлиненных вечерних платьев, скомбинированных и сшитых тетей Нюшей из остатков и обрезков ткани, из которой шились костюмы для актрис Малого театра.

В течение первых трех лет моей жизни в Москве мы очень часто ходили на спектакли. Билеты, особенно на галерке, стоили очень дешево. Они были доступны практически каждой московской семье. Так вот, до 1957 г., когда я уже сама стала зарабатывать какие-то деньги, я надевала Нинины платья, обувалась в ее черные чешские туфли на среднем каблуке и отправлялась со всеми в театр.

Современным молодым людям да и зрелым тоже, в том числе и мне самой, трудно даже представить себя на месте моих родственников, которые не просто приютили меня на время, а фактически приняли в свою семью на целых семь лет. Родители присылали на мое содержание, пока я училась в школе, двести пятьдесят рублей еще дореформенных денег, а уж одежды на выход мне не предполагалось даже. В музеи, а их мы посетили немало с нашей Елизаветой Моисеевной, я надевала шерстяной вязаный жакет моей тети, который хоть и великоват был мне, но я надевала его с удовольствием. Он был темно-синий. На стоечке, манжетах и карманах был нашит сутаж с ярким орнаментом, что особенно нравилось мне. И хотя жакет «кусался», я чувствовала себя в нем превосходно. Я тогда была 44-го размера, а жакет – 48–50-го, но я была очень довольна им. Одноклассникам моим и в голову, наверное, не приходило, что у меня самой нет ничегошеньки.

Самое главное, я никогда не ощущала себя в семье Деевых «бедной родственницей». В моей памяти абсолютно ничего не зафиксировалось, что как-то ущемляло бы меня, мое самолюбие, кроме одного случая перед выпускным вечером, в котором я сама была виновата. Но об этом попозже.

А пока я продолжала жить у Деевых, нередко болела ангиной, которую привезла с собой из Якутии в форме хронического тонзиллита. Стало болеть сердце, на следующую зиму – зубы. Тетя Нюша вызвала однажды на дом участкового доктора. Пришел Михаил Аронович Гутман – довольно молодой, но уже сильно полысевший мужчина с красивыми чертами лица. Оказалось, что наш доктор – родной брат Эллины Быстрицкой, уже известной тогда актрисы.

Михаил Аронович первым обнаружил, что у меня увеличен левый желудочек, позднее, что увеличено в объеме все сердце. Каких только диагнозов не выставили на моем бедном сердце за всю жизнь! Ну, да ладно, доскрипела уже до восьмого десятка. Не так уж и плохо.

Одним словом, в семье своей тети я прижилась основательно. Тетя Нюша в тот период занималась своим хозяйством и детьми. Без какого-либо занятия ее было не застать. Она шила, мыла, стирала, готовила еду, ухаживала за поросенком и курами. Но если вдруг к ней в руки попадала какая-то заинтересовавшая ее книга, то шитье и стирка откладывались, пока не будет прочитана книга.

Помню, как однажды утром она начала расчесывать свои длинные, очень светлые и шелковистые волосы, стоя около стола, на котором близко от края лежала раскрытая книга. Тетя Нюша медленно проводила крупным гребнем по волосам сверху вниз, не отрывая глаз от книги. Потом переложила гребень в левую руку, отвела пряди волос за плечи и замерла. Она читала в такой позе до одиннадцати часов дня – почти три часа подряд. Ойкнула, взглянув на часы, быстро заплела косу, пришпилила ее, сделав несколько кругообразных движений на затылке, и пошла готовить обед.

Помнится и другой, тоже не совсем обычный случай. Кто-то из нас, скорее всего, Нина, принес накануне выходного дня книгу «Земля Санникова». Книгу нужно было вернуть через два дня. После завтрака мы – тетя Нюша, Нина, Сережа и я, начали читать ее по очереди вслух. Перерывы сделали только на обед и на ужин. Книгу дочитали в тот же день поздно вечером. Слушали молча, сидя за столом целый день.

У нас дома, в нашей семье, таких картин, как это коллективное чтение, конечно, не могло быть. У папы были свои интересы, он предпочитал публицистику, любил читать информацию политического характера. Мама любила кинофильмы, иногда мельком заглядывала в районную газету «Коломенская правда». Дядю Яшу чтение тоже не захватывало. В выходной день, в свободное от бани время, он любил «забить козла» во дворе дома или поиграть в «подкидного дурачка» с женщинами-соседками.

Замечательным ритуалом в семье Деевых были походы в баню. Тетя Нюша подбирала пять комплектов сменного белья, полотенца, мыло, и наша компания шла стайкой к трамвайной остановке. Мы ездили во Всехсвятские бани, находившиеся около метро Сокол. Домой возвращались распаренные, скрипящие от чистоты, всегда с хорошим настроением. Дядя Яша приносил с собой из бани бидончик бочкового пива.

Почему же теперь как-то все у нас не так: то нехватка времени, то неподходящее настроение, то угнетают семейные заботы, то раздражает огромная масса людей в Москве, нескончаемый поток транспорта, надоевшая до зубной боли реклама на каждом шагу. Кажется, люди в нашей столице хлопочут целыми сутками напролет.

Неужели все дело лишь в том, что на мир я теперь смотрю другими глазами, по-другому чувствую, по-другому ощущаю?

Мне кажется, что люди в нашем большом городе почти не улыбаются, совсем не смеются. Доброжелательные люди – редкость, ответственные и сознательные – вовсе перевелись. Куда подевались заботливые отцы, нежные женщины? Наверное, я не там хожу, не туда гляжу, не то вижу, не то слышу? Или, все же, все дело в возрасте?

Почему теперь молодежь большей частью «расслабляется» в ночных клубах, увлекается наркотиками, неразборчивыми связями? Почему поет только со сцены, поет и выплясывает так, что трудно понять – что это, какой вид искусства? Что это за гибрид такой – пение с подтанцовками? А если просто хорошо петь? А если хорошо танцевать – именно танцевать, а не дергаться, как марионетки или паралитики? Зачем на сцене Тимоти, похожий на сбежавшего из длительного пребывания за решеткой уголовника? Зачем?

«Сейте разумное, доброе, вечное…» – призывал русский классик. Кто и где теперь делает такие посевы, где они всходят, в какой части света? Ну, точно не у нас!

С досады бросила ручку и пошла на ближайший рынок. Возвращалась я, нагруженная двумя большими пакетами с рыночной провизией. Шла домой через соседний двор мимо большой детской площадки. Обогнала молодого мужчину, говорившего по мобильному телефону. Проходя мимо него, я услышала обрывок разговора:

– Я уже иду, моя хорошая, я уже иду, моя ласточка, – нежно ворковал он в трубку.

«Ну, вот, а я только что вопрошала в своей рукописи, куда, мол, делись нежные женщины, куда подевались заботливые отцы? А он – вот он, идет позади меня».

Расчувствовавшись, я свернула в свой двор. Навстречу мне по узкой асфальтированной дорожке спешили куда-то две подружки лет тринадцати-четырнадцати, стройненькие, нарядные.

– Ну, ты и б…дь, неужели так ничего и не отдала ей? – спросила первая, на ходу поворачиваясь к подруге. – …уюшки! – нараспев ответила ей та, обходя меня на узкой дорожке.

Меня, как холодной водой окатили с головы до пят. Я остановилась, как вкопанная, оглянулась назад. Девочки деловито шагали, продолжая свой разговор. Бросить пакеты, догнать их и пристыдить? Но ведь они даже не поняли бы: о чем это я? Или обхамили бы меня в наступающих сумерках.

А недели три назад, почти в том же месте, где я сегодня обогнала мужчину, нежно ворковавшего по телефону, я остановилась, чтобы передохнуть, опустила сумки на край тротуара и выпрямилась. Один из проходивших мимо двух мальчишек, поравнявшись со мной, вежливо спросил:

– Вы не дадите сигарету?

– А сто граммов тебе не налить?

– Можно, – весело ответил он и, как ни в чем не бывало, пошел догонять приятеля. На вид ему было лет десять-одиннадцать.

Точно такого же пацаненка мы с Аллой, моей дочерью, видели в Индустрии, когда выезжали от нашего дома на центральную дорогу поселка. Он стоял на балконе второго этажа, курил и сплевывал вниз, под окна почтового отделения. Дочь остановила машину, опустила боковое стекло и крикнула:

– Эй, друг, ты что делаешь? Не рановато ли тебе курить?

– Не-а, – ничуть не смущаясь ответил «друг» и в очередной раз сплюнул на землю.

Я опять готова была разразиться вопросами: почему, почему, почему? Мы, мое поколение, тоже ведь были и десятилетними, и пятнадцатилетними. Кто из нас тогда мог позволить себе подобное? Да, и наши мальчишки тоже наверняка пытались показать себя «взрослыми», пробовали и покурить, но так вот, не считаясь с присутствием взрослых, своих и чужих, смолить, как застарелый курильщик – такое было невозможно сделать! Наверное, потому с такой нежностью мы, мои ровесники, вспоминаем наше детство, нашу юность. У нас все было не так! И никакие оппоненты не докажут нам обратное.

Помнится случай, когда мы учились в десятом классе. Однажды Алик Чижиков во время перемены, стоя около нашей с Галей Буравцевой парты и прислонясь к подоконнику, сплюнул на пол набежавшую слюну. Я возмутилась, заставляя его вытереть плевок. Алька посмотрел на меня, усмехаясь, отчего его ярко-синие глаза утонули в длиннющих темных ресницах. Всем своим видом он показывал, что вытирать плевок не собирается. Я наступала на него, призывая к совести. Прозвенел звонок на урок. Проходивший мимо нашей парты Саша Воронов спросил, посмотрев на меня:

– Чего шумим?

Я возмущенно объяснила. Саша, друживший с Аликом с раннего детства и сидевший с ним за одной партой, посмотрел строго на Альку и кивком головы указал ему в сторону плевка. Алька тут же ботинком ликвидировал предмет конфликта. И все.

Закончился мой первый учебный год в московской школе. Я еще раз перешла в девятый класс. Получилась так, что в девятом классе я побывала трижды: первую четверть проучилась на Огоньке, декабрь и несколько дней января в девятом классе в Москве и вот теперь с сентября начну заниматься опять в девятом классе, но уже с третьими по счету одноклассниками. Восьмой класс московской 149-й школы я закончила с тремя «четверками» – по химии, английскому языку и физкультуре. Настроение у меня было превосходное, и я отправилась на лето к родителям в Индустрию.

Совхоз Индустрия в 1954 г. был еще маленьким: мехцех, конюшня, две фермы для коров, два свинарника, изолятор для больных животных, склады, водонапорная башня, маленькая контора, почта, крохотный магазинчик, ясли на десяток детей, начальная школа, клуб в половине бывшей церкви и баня на спуске к Северке.

Из жилых помещений было два двухэтажных барака, три-четыре деревенских домика. Двухэтажный четырехкомнатный с маленькими кухнями кирпичный дом для четырех многодетных семей был почти единственным из новых построек.

Мой отец к весне перевез из Зарудни купленный на слом дом с просторными сенями, как только подсохла дорога. В первых числах июня приехал из села Редькино Калининской области дядя Саша Погодин, старший брат папы. Дядя Саша плотничал с самого детства. К сборке дома он приступил уверенно и охотно. Через месяц дом был готов. Холодные сени бывшего дома были превращены в жилую часть нашего дома. Из них сделали просторную кухню-столовую, оштукатурив ее к осени снаружи и изнутри, как и весь дом, ставший теперь пятистенным, с четырехскатной продолговатой крышей. Дом стал, как новый: беленький, с голубыми резными наличниками. Вместо прежней соломенной крыши над домом появилась новая – шиферная. Вход в дом был через небольшую терраску, или крыльцо, как называла ее мама.

К осени построили и сарай с отдельным входом для коровы, загонами для поросенка и кур. Папа выкопал глубокий погреб, который по весне набивали на лето льдом и засыпали его опилками. Холод в нем сохранялся все лето. Капусту, огурцы, грибы солили в кадках. Все соленья у мамы были необыкновенно вкусными, хрустящими. Ничего не закисало, не плесневело.

Зимой во дворе замычала молодая корова Нежка, хрюкал Борька, кудахтали куры и лаял молодой пес по имени Север.

Лето пролетело очень быстро. Больше всего запомнилась мне попытка родителей окультурить землю приусадебного участка площадью в тридцать соток. Участок, на котором был поставлен дом, находился на северном склоне, сбегавшем к реке Северке. Он обдувался всеми северными ветрами с холма, возвышающегося до самого горизонта. Земля была твердой, как камень, состояла из одной глины. Лишь очень тонкий верхний слой ее был слегка потемневшим от остатков тощей растительности.

Весь участок распахивали плугом, который с трудом вгрызался в землю, образуя огромные твердые глыбы. Два дня мама водила лошадь за уздцы, а папа изо всех сил налегал на поручни плуга, грозно покрикивая на лошадь, которая его хорошо знала. Уже полгода как он подковывал всех лошадей совхоза.

Образовавшиеся глыбы невозможно было разровнять с помощью бороны – она просто ёрзала по ним. Пришлось все глыбы разбивать обухами топоров, лопатами. Мамины ладони, привыкшие ко всякому труду, не выдержали, превратились в сплошные кровавые мозоли. Даже отцовские ладони кузнеца, сплошь покрытые твердыми ороговевшими мозолями, еще долго болели, напоминая, как начиналась разработка земли. А продолжалась она еще лет пять-шесть, когда щедро унавоженная за эти годы, многократно перепаханная, стала поддаваться не только плугу, но и лопате.

К осени у родителей появились соседи: с левой стороны от них отлили дом из шлака Антиповы дядя Паша и тетя Ариша, справа построили двухквартирный дом из бутового камня многодетная семья Плескачевых и семья Буркиных. Рядом с ними выстроили себе дом Тульские – дядя Вася и тетя Нюра. Через два года оказался застроенным весь правый берег Северки в пределах центральной усадьбы совхоза. Застройщикам совхоз выделил беспроцентную ссуду.

В те же годы совхоз построил четыре четырехквартирных дома на берегу Северки, предоставив их, в первую очередь, многодетным семьями и главным специалистам хозяйства.

Бараки, в одном из которых жила и наша семья до 1943 г., стояли до начала шестидесятых годов. Их снесли, когда были построены двухквартирные финские дома вдоль улицы Центральной по обеим ее сторонам. Многоэтажки и коттеджи – родом из семидесятых и начала восьмидесятых годов. К этому же времени относится и строительство Дома культуры с просторной сценой, вместительным зрительным залом и хорошей библиотекой. Было построено и новое административное здание совхоза, которое по-прежнему местные жители называют конторой, здание школы-десятилетки, интернат для школьников из отдаленных деревень. Совхоз укрупнился, раздвинув свои границы на юг в сторону Озер и юго-запад – до границ с Малинским районом.

Из хозяйственных объектов были построены большой свиноводческий комплекс, фермы для крупного рогатого скота, гараж, современная газовая котельная. В дома был подведен природный газ.

Очередным партийным съездом перед страной была поставлена задача стереть границы между городом и деревней – поднять уровень бытовых и культурных условий сельчан до уровня городских жителей. Я уверена, что в центральной части страны эту задачу можно было решить в течение 10–15 лет. В конце семидесятых молодое поколение совхоза по внешнему виду было уже трудно отличить от городской молодежи. Бытовые условия жизни большинства жителей совхоза стали на уровне города. Однако оставляли желать лучшего условия работы сельчан, особенно животноводов. Механизация труда, культура животноводства были крайне низки. Видно, в масштабах страны на селе предполагалось в первую очередь решить вопросы «социалки», как теперь говорят. В Коломенском районе Московской области она была успешно решена к началу восьмидесятых годов.