Текст книги "Поселок Сокол. Врубеля, 4"

На полях появились мощные трактора и зерноуборочные комбайны, на дорогах обновился автотранспорт да и сами дороги изменились в лучшую сторону, стали шире, покрытие – надежнее. А вся страна покрылась сетью великих строек.

Но вот кто-то из «великих экономистов» обнаружил, что в нашей стране замедлились темпы роста общественного производства, что мы вроде находимся в периоде стагнации и даже загнивания. И вот уже наша страна начала разворачиваться в обратную сторону, к новому «светлому» будущему – к «светлому» капитализму. Появились «светлоголовые» экономисты – «чикагские мальчики» Егор Гайдар и Толя Чубайс. Пока наша страна разворачивалась вспять, она потеряла огромные территории, оголила часть своих границ, настолько ослабила свою военную мощь, что миру стало понятно: Россия сама себя поставила на колени, и ей теперь вряд ли подняться с них.

Сколько теперь потребуется времени и неимоверных усилий в государственном масштабе, чтобы вернуть стране ее былой высокий авторитет не только в глазах всего мира, но и в глазах собственных граждан, чтобы можно было снова гордиться ею, снова полюбить ее!

В угоду кому и во имя чего были разрушены наши прежние идеалы, наши понятия и представления о настоящей дружбе, любви, человечности? Как теперь обустроить жизнь основной части наших граждан, чтобы снова вселить в них уверенность в завтрашнем дне, уверенность в своем будущем, в будущем своих детей и внуков?

Как преодолеть теперь индивидуализм, продолжающийся укореняться в нашем сознании? Как вернуть людей к пониманию своей ответственности за жизнь, здоровье и воспитание собственных детей? Как оздоровить теперь отношения между полами?

На юбилейной встрече со своими московскими одноклассниками по случаю сорокалетия окончания школы в 1996 г., подводя итоги собственной жизни, я заявила, что выполнила все свои основные жизненные задачи: добросовестно трудилась в течение почти сорока лет, вырастила и воспитала сына и дочь, обеспечив им условия учебы, внушив им, что упорным трудом они смогут достичь решения собственных жизненных задач.

Однако через десять лет, на следующей юбилейной встрече, я жаловалась своим одноклассникам, что меня очень беспокоит судьба моих детей. «Дети, – говорила я, – не уверены в своем завтрашнем дне, они не планируют свою жизнь на несколько лет вперед. Они практически не могут назвать ни одной удачной семьи среди своих друзей и знакомых, семьи, которую можно было бы назвать счастливой».

По реакции одноклассников, заметно постаревших за последнее десятилетие, было видно, что они хорошо понимают меня, что их заботит то же самое, что и меня: наши дети, вступившие в самую трудоспособную пору жизни, перегружены житейскими проблемами, напряжены из-за неуверенности в завтрашнем дне, опасаются остаться без работы, заболеть. Наши дети отчетливо видят, что в нынешней жизни преуспевают далеко не самые талантливые и самые умные.

Кто-то из присутствующих на вечере встречи сумел перевести разговор на воспоминания о нашей юности, о том, как все мы оказались в одном 9 «Б», когда неожиданно для всех нас стало известно, что отныне девочки и мальчики будут учиться вместе. Раздельное обучение с 1 сентября 1954 г. было отменено.

Грустную ноту, которую я внесла своими рассуждениями о нелегкой судьбе наших детей, быстро перекрыли воспоминания о самом первом дне в школе, когда мы оказались вместе.

Мы – это девочки, ставшие к этому времени юными девушками, и мальчики, большая часть которых предстала перед нами гладко выбритыми в то сентябрьское утро.

До начала урока мы сгрудились в двух стайках, обнаруживая, кого не стало среди нас из прежнего состава. В классе оказались те, кто жили близко от школы. Таня Телина, Таня Довбня и я были оставлены по каким-то другим соображениям, так как все мы жили далеко от школы.

Екатерина Александровна, наш классный руководитель, предложила дать возможность девочкам сесть на свои прежние места.

Мы быстро расселись так, как сидели прежде, или с небольшими изменениями. Мальчики спокойно заняли оставшиеся свободными парты в соответствии со своими привязанностями друг к другу. Начались занятия, знакомство друг с другом и новыми учителями.

Девочки были разочарованы, когда на урок истории вместо обожаемого нами Михаила Яковлевича вошла Панна Алексеевна. По сути она была добрым человеком, не обращала внимания на подсказки, терпеливо слушала, поджав губки, плохо подготовленные нами домашние задания, терпимо относилась к тому, что мы невнимательно слушали ее, когда она, присев на правый край парты, стоящей рядом с учительским столом и свободной от учеников, начинала рассказывать нам новый материал, часто заглядывая в сильно пожелтевшие от времени конспекты. Когда же Панна Алексеевна, скашивая глаза вправо, не могла сразу отыскать нужную ей строку, она произносила «э-э-э…», тем самым заполняя вынужденную паузу, мне становилось как-то не по себе. Было как-то неловко, что учитель может тоже, как и ученик, плохо подготовиться к уроку.

На уроках истории мы имели возможность готовиться к следующему уроку даже тогда, когда Панна Алексеевна уже сидела на краешке парты, видела всех нас и кто чем занимается. Думаю, не только из-за нашей возрастной жестокости, но из-за ее неумения заинтересовать предметом и заставить соблюдать дисциплину, мы почти с первых дней учебы в девятом классе стали называть ее между собой «Пантюхой».

Однажды, когда уже началась третья четверть, кто-то из учеников, входя в класс после перемены, крикнул не без удовольствия:

– Истории не будет! Пантюха ногу сломала!

Не успели мы обсудить эту новость, как вскоре открывается дверь в класс, и твердой походкой входит молодая женщина небольшого роста, упитанная, с крепкими и «толстыми», как мы определили, ногами. Правой рукой она прижимала к себе наш классный журнал, в левой держала длиннющую указку. Подойдя к столу, она положила указку на стол, положила перед собой журнал, как-то резко стукнув им о стол, и раскрыла его. Мы сели, как только услышали команду «Садитесь!», и приготовились к перекличке, которая всегда проводилась новыми учителями с целью знакомства с классом.

– Воронов! – услышали мы явно не первую фамилию в списке класса.

– Я! – четко ответил наш чемпион по самбо среди юношества Москвы.

– К доске.

Саша с недоумением посмотрел на Дину Юльевну – так звали учительницу – его только на прошлом уроке спрашивала Панна Алексеевна. В журнале «пятерка» стоит. Саша чуть вразвалочку пошел от последней парты к доске. Дина Юльевна предложила тему. Саша начал неуверенно отвечать. Он успел сказать только несколько фраз, как учительница остановила его:

– Садись! Два.

И тут же:

– Чижиков, к доске!

Алька пошел, как на Голгофу. Посадив на место Алика, оценив и его ответ «двойкой», Дина Юльевна обратилась к классу:

– Запишите тему, – и она назвала ее, взяв указку в обе руки.

Психологическая атака завершилась.

Мы сидели в неимоверном напряжении. Каждый из нас понимал, что в такой обстановке будем оценены все одинаково – «двойкой».

А тем временем Дина Юльевна уже рассказывала об историческом значении восстания декабристов. Она ходила от окна к двери и от двери к окну с указкой в руках, рассказывала тему, чеканя слова, приводя интересные исторические факты. Закончила изложение нового материала, подытожив сказанное и велев записать основные положения.

Дина Юльевна учила нас в течение всей третьей четверти. Я конспектировала каждый ее урок. Открывать учебник истории было незачем. К доске я была вызвана два раза за четверть. Ее «пятерки» были для нас чем-то вроде медали. «Двойки», выставленные Саше и Алику, не сказались на их четвертных оценках. Ей было важно встряхнуть нас, заставить признать ее с первых минут знакомства с классом. Уроки Дины Юльевны запомнились на всю оставшуюся жизнь. Нам стало известно, что ее отец был профессором истории. Ей тогда было 29 лет.

Одна незадача была у меня с Диной Юльевной: обращаясь к ней по имени-отчеству, я каждый раз коверкала ее имя. Мой язык был способен произнести ее имя только как «Юлия Диновна», ну, хоть убей меня! Видно, я крепко робела перед ней, хотя бояться-то мне вроде было нечего.

Выздоровела Панна Алексеевна, пришла к нам на первые уроки с палочкой. И пошло все сначала. В аттестате у меня по истории была выставлена «пятерка», которая едва-едва тянула бы на «троечку» Дины Юльевны.

Как я уже упоминала, печальным было в начале учебного года известие о смерти Любови Иосифовны, преподававшей нам в восьмом классе математику. Я уже писала, что заменить ее было некем, вернее, невозможно. Вместо нее математику стала преподавать Лидия Антоновна. Лицо у нее было довольно приятное: улыбающаяся голубоглазая крашеная блондинка лет сорока пяти. Мы, старшеклассники, были уже способны оценивать внешность учителей, особенно девичья часть класса. Наше заключение было следующим: верхняя часть туловища у Лидии Антоновны нормальная, а вот нижняя – тяжелая, а ноги очень короткие.

Вскоре у Лидии Антоновны появилось и подпольное имя – «Ладья». Это имя включило в себя и первые буквы ее имени и особенности ее походки. В класс она вплывала широкодонной, устойчивой лодочкой. Мы не испытывали к ней неприязни, она почти всегда входила в класс, приветливо улыбаясь. Но, к сожалению, математиком она была слабоватым, часто допускала ошибки при объяснении нового материала, пропускала наши неточные ответы и решения. Доказывая новую теорему, она часто оборачивалась в сторону Жени Силантьева. Если он молчал, Лидия Антоновна продолжала объяснение материала. Были случаи, когда Женя, не вытерпев, говорил с последней парты одно слово:

– Неправильно!

– Что неправильно, Силантьев, что неправильно? – растерянно спрашивала Лидия Антоновна.

Женя басом называл ошибку, или неточность, не вставая. В то время говорили, что у Жени отец – академик, но живет он и работает в Саратове. У него другая семья.

Интересно, почему школьники дают прозвища только некоторым учителям, внешне даже вполне симпатичным? Правда, прозвища появляются в старших классах. Думаю, что внешность здесь не причем, вернее, играет далеко не главную роль. Прозвища появляются у учителей, откровенно слабых и плохо владеющих классом.

Нашу обожаемую Елизавету Моисеевну мы про себя для краткости называли «Елизаветой», и только. Анну Григорьевну, нашу «физичку» мы побаивались, она не позволяла нам быть невнимательными в течение всего урока. Она страдала от мигрени и гипертонии, лицо у нее всегда было строгим и иногда очень строгим. Может, мы не все любили физику, но все старательно изучали ее. По-другому было нельзя. Помнится случай, когда Анна Григорьевна вызвала Шурика Клопотова вырабатывать электричество на динамомашине. Шурик, сильно робея от близости грозной Анны Григорьевны, перепутал какие-то клеммы, и динамомашина вышла из строя. Анна Григорьевна, страшно выпучив глаза и сделавшись пунцовой, жутким голосом обругала незадачливого энергетика, прогнала его с кафедры и поставила жирную «двойку» в журнале.

Нежно и снисходительно относились мы к уже пожилой тогда нашей учительнице биологии Анне Семеновне Лариной. Она обожала свой предмет, очень хотела, чтобы и ее ученики полюбили его, но возраст у нее был преклонный. Она часто дремала при наших посредственных ответах у доски, что очень нас устраивало.

Роза Наумовна самозабвенно любила свою химию и пыталась эту любовь привить нам. У нее щеки разгорались густым румянцем, когда она старалась передать нам свои знания. Она была очень добросовестным преподавателем и подпольной клички не имела, насколько я помню.

Бывшая выпускница нашей школы Рахиль Борисовна в меру своих сил и преподавательских способностей пыталась научить нас английскому языку. Но очень серьезно к ее предмету относилась, пожалуй, лишь одна Люся Львова. Как, впрочем, и к другим предметам.

Недавно узнала, что Рахиль Борисовну панически боялась Таня Довбня. Мне показалось это невозможным, но Таня сама мне сказала об этом несколько дней назад в разговоре по телефону.

На уроках английского языка стоял легкий гул, как в пчелином улье. Более громкий гул стоял у нас в десятом классе на уроках психологии, которые вела Раиса Матвеевна. Я хорошо помню ее в ярко-зеленом кремпленовом костюме с ярко-красной помадой на губах. У нее были очень пышные рыжеватые волосы, лицо – полное, как и вся ее фигура, но лицо доброе и приятное.

Психология, видно, никому из нас не нужна была, разве только Вале Штейнбоку, нашему будущему доктору-анестезиологу. На уроках Раисы Матвеевны каждый из нас занимался, чем хотел. Отвечавших у доски слушала лишь одна Раиса Матвеевна. В классе стоял гул уже не как от одного улья, а как от целой пасеки. Она совершенно не владела классом. А в 9 «Г» она преподавала также и литературу с русским. Может, психология была не ее предметом, не знаю. Мне иногда было жаль нашу учительницу, особенно тогда, когда она, объясняя новую тему, пыталась говорить громче, чтобы преодолеть гул в классе. Нам на уроках психологии было неинтересно.

Зато нам необыкновенно повезло с литературой и русским языком. Эти предметы вела у нас «звезда» школы – Орловская Елизавета Моисеевна. С нами она прошла через всю нашу жизнь. Расстались мы с ней навсегда лишь в апреле 2006 г., в тот день, когда тремя днями раньше она праздновала вместе с нами в ресторане пятидесятилетие со дня выпуска нашего 10 «Б» класса.

Больше пятидесяти лет Елизавета Моисеевна была главным стержнем нашего классного сообщества. Она всей душой любила наш класс, и мы отвечали ей тем же.

Я до мельчайших подробностей помню, как она входила в наш класс, неся подмышкой классный журнал, глядя перед собой. Подойдя к столу, клала журнал, шлепая им о крышку стола, опиралась обеими руками о край стола и, слегка подаваясь туловищем вглубь класса, несколько мгновений окидывала нас внимательным и доброжелательным взглядом.

– Сегодня, я вижу, все на месте. Очень хорошо! Кто горит желанием выйти к доске? – и, глядя в журнал, называла фамилию.

В течение всего урока Елизавета Моисеевна видела всех нас, слышала всех нас, чувствовала всех нас.

– Подожди, Миша Коньков, остановись, – прерывала она отвечавшего и с иронией продолжала, – пусть Погодина Валя найдет сейчас то, что она так старательно ищет у себя в портфеле.

– Ну, вот, она уже нашла. Продолжай, Коньков, – говорила наша «Елизавета», поджимая губки маленького пикантного рта и хитро прищурив глаза, которые напоминали в это время угольки в ресницах. Я же в это время, чувствуя себя доброжелательно пристыженной перед всем классом, быстро принимала позу внимательно слушающей ответ товарища.

Уроки проходили быстро, интересно. Никто из нас не высчитывал, когда тебя Елизавета Моисеевна может вызвать к доске. Никакой закономерности в этом вопросе на ее уроках не существовало. Она могла поднять любого из нас в любой день. Оценки наших ответов были объективными, так же, как и разбор сочинений. Уж если кто-то из нас написал сочинение лучше обычного, она обязательно это отметит. Если же кем-то написано ниже возможностей этого автора или безбожно «содрано» откуда-то, то будет обязательно публично отмечено и это. Но отмечено будет также с необидной иронией и, главное, справедливо.

Лишь спустя сорок лет после окончания нами школы Зоя Козлова, наш признанный математик, рассчитавшая к этому времени миллионы километров космических трасс, на одной из наших встреч полушутя сказала Елизавете Моисеевне:

– А меня Вы однажды сильно обидели. Я целый день добросовестно готовилась к классному сочинению, а Вы мне поставили за него «трояк».

Елизавета Моисеевна встрепенулась, изобразила глубокое сожаление, улыбаясь при этом:

– Ой, я теперь себя иногда так ругаю! Думаю, зачем я «тройки»-то ставила?! Жалко, что ли было? Теперь мне кажется, я бы ставила всем одни «пятерки». И она крепко прижала к себе обиженную ею когда-то Зою. Зоя щедро ее простила. Мы все от души смеялись.

Нам, ее ученикам, наша учительница всегда казалась красавицей, хотя объективности ради, красавицей она не была. Но все ее существо принадлежало нам, мы постоянно чувствовали это. Нам нравилось, как она одевалась преимущественно в платья и костюмы из хороших тканей синего и черного цвета, но обязательно с белыми воротничками, блузками. Всегда была в обуви на невысоком каблуке, чистой и свежей. Черные, сильно кудрявые и густые волосы зашпиливались так, что прическа всегда была опрятной. И минимальные украшения.

Твердая походка, умный взгляд, богатейшая речь и острый на слово язык – все вместе было тем, что так необходимо для учителя-словесника во все времена.

Все долгие годы общения с Елизаветой Моисеевной она была для нас примером, которому хотелось следовать. Взрослея, мы все меньше ощущали разницу в возрасте между собой и нашей учительницей. Мы становились ровесниками по внешнему виду и мироощущению.

На последнюю встречу с нами Елизавета Моисеевна пришла, как всегда, тщательно одетой и причесанной, в туфлях на среднем каблуке, с подкрашенными губами, слегка припудренная.

Она произнесла много нужных и правильных, теплых и сердечных слов в наш адрес, в адрес своих самых любимых учеников, как она всегда называла нас. И каждый из нас находил для нее в ответ искренние и добрые слова.

Елизавета Моисеевна станцевала с Толей Мироновым школьный вальс. Она поговорила на этом юбилейном вечере с каждым из нас, наказывала нам беречь себя, детей. Часа через три она засобиралась домой. Я напросилась проводить ее. Такси было заказано заранее, и мы с букетами цветов и подарками втиснулись с ней на заднее сиденье. Провожать вышли все участники вечера.

Мы едва успели отъехать от ресторана, как водитель ругнулся вдруг и резко остановил такси.

– Колесо накрылось, – угрюмо произнес водитель и направился к багажнику. Там он довольно долго громыхал какими-то железками, вытаскивал «запаску», потом начал снимать поврежденное колесо. Он сердился, ворчал, швырял на мокрую мостовую ключи, монтировку. Переулок был почти неосвещенным, накрапывал дождь.

Елизавета Моисеевна очень переживала, шепотом выражала опасение в том, что водитель откажется везти меня в обратный путь. Я успокаивала ее, убеждая, что все будет нормально.

Наконец, водитель, снова загремев железками в багажнике, захлопнул его крышку и, ворча уже не так сердито, включил зажигание.

– Мы же не виноваты, что колесо лопнуло, правда ведь, Валечка, – прошептала Елизавета Моисеевна.

– Конечно, – также шепотом ответила я.

Когда подъехали к ее двенадцатиэтажному дому на 3-ей Радиаторской улице, что на Войковской, Елизавета Моисеевна категорически отказалась от моего дальнейшего сопровождения.

– Если ты не послушаешь меня, я рассержусь на тебя, а потом не смогу уснуть. Ты мне сразу же позвони, как только вернешься назад в ресторан.

Я не стала долго сопротивляться: было очевидно, что она боится, как бы водитель и в самом деле не уехал, пока я провожаю ее до квартиры. Мы расцеловались.

На обратном пути я рассказала водителю, по какому поводу мы собрались сегодня в этом ресторанчике. Он очень удивился:

– А я подумал, что это ваша подруга. Ну, надо же, как она хорошо выглядит и какая подвижная!

– Она еще и умница какая! – добавила я к его характеристике нашей учительницы.

Елизавета Моисеевна позвонила мне на следующий день. Настроение у нее было превосходное.

– Ты знаешь, Валечка, – говорила она, – Мне кажется, что мои подруги не очень верили мне, когда я им рассказывала о нашем вечере. Мне кажется, что они про себя думают: «Преувеличиваешь ты все, подруга, выдаешь желаемое за действительное!»

– Мы их давайте позовем на нашу следующую встречу, – предложила я.

Она рассмеялась счастливо и молодо.

Через день я набрала ее номер, чтобы спросить, не звонила ли ей Наташа Голубева: что-то ее телефон не отвечает. В трубке послышался мужской голос.

– Ой, извините, пожалуйста, я, видно, ошиблась. Я звоню своей учительнице.

– Вы не ошиблись, – ответил мужчина. Я – ее сын.

В его интонации я почувствовала что-то неладное.

– Что с Елизаветой Моисеевной? Она плохо себя чувствует?

– Елизавета Моисеевна вчера вечером скончалась, – горестно ответил ее сын.

– Юра, Юра! – закричала я. – Не может этого быть.

– К сожалению, ЭТО случилось, – еще горестней ответил Юра и попросил меня связаться с Наташей Голубевой. – Елизавета Моисеевна всегда говорила, что когда вдруг случится то, что случилось с ней вчера, позвонить в первую очередь Наташе.

Мне не нужно было объяснять, почему следует звонить в таком случае именно Наташе. Наташа многие последние годы звонила Елизавете Моисеевне ежедневно. Она была в курсе всех возможных проблем нашей учительницы. С ней она обговаривала все вопросы, в том числе и те, которые могут возникнуть в особых ситуациях.

Такая ситуация образовалась в самый неожиданный момент: Елизавета Моисеевна скончалась в один из самых счастливых для нее дней в последние годы.

Наутро мы, наш 10 «Б», собрался в том же составе, что и три дня назад на нашем юбилее. Было море цветов и море неподдельной грусти и скорби. Одно утешало: наша любимица умерла так, как она мечтала – мгновенно и во сне.

За истекшее время со дня похорон Елизаветы Моисеевны мы не раз собирались группами по 8–10 человек и каждый раз вспоминали ее, представляя себе, что бы она сказала или как бы ответила в том или ином случае.

Мы, ее ученики, передали своим детям очень многое из того, что получили от нее сами. Все наши дети и внуки хорошо знают ее имя и знают, за что мы любили ее.

Удивительно то, что Елизавета Моисеевна, не являясь нашим классным руководителем, уделяла нам не только много внимания, но и времени. Мы смотрели вместе с ней «Ревизора», «Горе от ума», «Грозу», слушали «Евгения Онегина». Нас она водила на могилу Маяковского, в его музей. В музеях Бахрушина, Л. Н. Толстого, на выставке картин Дрезденской галереи в музее А. С. Пушкина весной 1956 г. – везде мы были с нашей «Елизаветой».

Это под ее руководством проходили не забываемые нами до сих пор литературные вечера в школе. Спектакль, поставленный по пьесе В. Маяковского, в котором участвовали многие мои одноклассники, каждый раз, как только речь заходила о нем в разгар наших встреч, вызывает у всех такие эмоции, как будто он проходил вчера. Тут же проговариваются отдельные сцены. Все молодеют, смеются до слез. Участники этого спектакля до сих пор помнят свои роли и воспроизводят отдельные эпизоды дословно, только еще более выразительно, чем тогда.

Мои одноклассники помнят мое сочинение «Я горжусь своей Родиной». Я сама его почти не помню, а они помнят, потому что его хвалила сама Елизавета Моисеевна. Она же часто говорила нам, что наш класс она любила больше других: «В вашем классе я отдыхала, – говорила она, – у всех глазки умные, любознательные».

А класс наш и в самом деле был в некотором роде особенным. Большая часть мальчиков, пришедшие к нам из школы № 686, знали друг друга с самого раннего детства. Они жили в большом доме, вплотную примыкавшем к школьной территории. Саша Воронов, Леша Грицай, Боря Рощин, Виталик Каравашкин, Марат Криворученко, Валя Штейнбок, Алик Чижиков, Толя Миронов, Женя Силантьев, Володя Румянцев, Шурик Клопотов – все из этого дома. Марик Покровский и Гена Буткевич тоже жили в одном доме, который находился рядом с большим домом.

Немало было и девочек, живших рядом друг с другом и со своей школой: Рита Бурштейн, Рая Шатова, Рая Царькова, Зоя Козлова, Люся Львова, Наташа Голубева, Рая Ямнова. Неподалеку от них жили Тоня Сергомасова, Лида Шорина.

Я назвала тех, кто действительно росли в общих дворах и учились в одних классах. Но и те, кто жил достаточно далеко от школы, не испытали трудностей привыкания к новому классу. Каждый из нас, девочек и мальчиков, были учениками уполовиненных классов.

Худякова Лида пришла в наш новый класс во второй половине учебного года. Высокая, красивая, жизнерадостная Лида легко влилась в наш коллектив. Мальчики смотрели на нее восторженными глазами, особенно некоторые из них. Через два-три месяца совместного обучения постепенно начали определяться наши личные предпочтения. Заметить их постороннему глазу было непросто, они были у каждого из нас в душе. Но они были. Наши предпочтения были неустойчивы, еле уловимы, менялись со временем. В классе царила атмосфера чистых дружеских отношений, которые у некоторых из нас позднее переросли в легкую форму влюбленности. Еще позднее две пары наших одноклассников создали свои семьи.

Как-то совершенно незаметно миновал очередной учебный год. Так же быстро промчались летние каникулы. В начале нового, финишного, учебного года девочки нашего, теперь уже 10 «Б» класса, обнаружили, что наши мальчики заметно подросли за лето, возмужали. Эти изменения особенно бросились в глаза тем девочкам, которые не встречали своих одноклассников все лето. Миша Коньков, Витя Комов, Боря Рощин, Гена Буткевич вымахали за лето с коломенскую версту. Еще больше раздался в плечах наш самбист Саша Воронов. Появились и первые подпольные курильщики, хотя в итоге к нашему семидесятилетию курят у нас всего два-три «мальчика» на весь класс и ни одной «девочки».

…А в это время мои одноклассники по Огоньку, завершив учебу в школе, навсегда покинули этот большой таежный поселок. В конце сентября я получила письмо с обратным адресом: Иркутск, ИВАТУ, 3-я рота, Суверневу Альберту. Письмо было неожиданным само по себе, т. к. в течение последних полутора лет от Олега приходили только радиограммы с поздравлениями по поводу приближающихся праздников.

В письме Олег сообщил, что он и Юра Константинов поступили в Иркутское военное авиационно-техническое училище, которое готовит техников – специалистов по ремонту и обслуживанию военной авиационной техники. Из письма я узнала и то, что брат Юры Константинова – Саша, тоже наш одноклассник, поступил в Бугурусланское училище летчиков гражданской авиации. Эдик Ненашев остался на Огоньке, намереваясь жениться на учительнице начальных классов. Я помню, что он еще в восьмом классе влюбился в Ломакину Любовь Николаевну во время репетиций спектакля «Цыгане», в котором исполнял роль молодого цыгана, а она – Земфиру. Возможно, Эдик и жениться собирался именно на ней.

Узнала я и о том, что Гутя Романова поступила в Якутский университет, а Галя Бекетова и Нэлли Дерюшева – в Иркутский пединститут. Мила Тихомирова, писал Олег, уехала с мамой в Якутск сразу по окончании 9-го класса, так как ее отец был переведен на работу в трест «Джугжурзолото» еще в начале 1954 г. Мила намеревалась поступать в Благовещенский мединститут.

Я крепко взгрустнула, прочитав письмо. Только теперь я реально ощутила, что потеряла в своей жизни целый год: я с сентября 1955 г. только начала учебу в десятом классе.

Через несколько дней я собралась с духом и написала в ответ Олегу большое письмо. Я поздравила всех огонекских одноклассников, поступивших в вузы, а Олега и Юру поздравила как будущих защитников Родины, покорила себя, но привела в свое оправдание убедительные, на мой взгляд, аргументы в свою защиту, объяснив, почему я была вынуждена тогда, полтора года назад, «спуститься» классом ниже: большие пропуски из-за длительного переезда, болезни, операция, незнание иностранного языка, отставание на год по химии и т. п.

Ответ Олега на мое письмо пришел, на удивление, очень быстро. Он не только не упрекал меня. Наоборот, он убеждал меня, что все было сделано правильно, что в такой ситуации лучше чувствовать себя уверенной в своих силах, чем переживать за каждый полученный «трояк».

Окрыленная такой неожиданной поддержкой со стороны Олега, который в январе 1954 г. прислал мне радиограмму, основное содержание которой заключалось во фразе: «Оставайся лучше в девятом классе», я написала ему нежное письмо. С него началась между нами регулярная переписка, а каждое письмо с приветствий: «Милый Олежек, здравствуй!» – «Здравствуй, милая Валюша!» С обеих сторон пошли дружеские, участливые письма, с выражением беспокойства, если кто-либо из нас задерживался с ответом.

Я могу сказать, нисколько не кривя душой, что в середине прошлого века взаимоотношения между старшеклассниками строились исключительно на основе личного выбора, никак не связанного с положением родителей. Все в классе знали, что мои родители живут в сельской местности, что мой отец – кузнец, что я живу в семье тети в старом бараке. Никто только не мог понять, почему я так упорно не хожу на дни рождения своих одноклассников, хотя меня приглашали на них не раз. А у меня просто не было собственных денег, чтобы купить в подарок ну хотя бы книжку. Спрашивать деньги на подарок у тети Нюши не поворачивался мой язык: родители присылали на мое содержание сумму, предназначенную лишь для моего пропитания.

Каждый раз, когда кто-то из одноклассников приглашал меня на день рождения, я придумывала какой-либо повод, чтобы отказаться, а чаще оправдаться, почему я не пришла. В один из первых учебных дней в десятом классе на перемене ко мне подошел Марик Покровский и пригласил на день рождения в ближайшее воскресенье. Он объяснил, что у него вообще-то день рождения 13 августа, но праздновать его они с мамой решили тогда, когда начнется учебный год.

– В августе все еще кто где, и ты в том числе, – сказал Марик, – и я заметил, что ты, Валя, ни к кому не приходишь на дни рождения. Почему?

Осеннее солнце слепило ему глаза, опушенные темными ресницами. Я впервые отметила про себя, что глаза у Марика на солнце бирюзовые, взгляд у него мягкий, теплый.

Он повторил свой вопрос:

– Почему ты не приходишь? Ты меня слышишь?

– Слышу, – ответила я.

– В воскресенье ко мне придешь? – настойчиво добивался он ответа от меня.

– Угу, приду, – сказала я, раздумывая, как мне отчитаться перед Мариком в следующий понедельник.

Понедельник наступил. Марик подошел к моей парте и, внимательно глядя мне в глаза, спросил без обычной улыбки:

– Валя, мы с мамой тебя ждали. Почему ты не захотела придти?

– Я не смогла, правда. У меня старший брат пришел из армии. Я ездила повидать его.

– А-а, ну тогда понятно. А я уж думал, что ты просто не захотела.

– Нет, ну что ты, я бы обязательно пришла, – бессовестно сочиняла я.

Не могла же я тогда рассказать, что не хожу на дни рождения потому, что у меня не бывает денег.

С того дня я стала замечать, что Марик относится ко мне как-то по-другому. Иногда я перехватывала его взгляд, направленный на меня. И он тут же отводил глаза в сторону. Он стал чаще спрашивать меня о чем-либо, обращаясь иногда по малозначащим вопросам. Однажды он спросил о моем старшем брате, чем он занимается после армии, и есть ли у меня еще брат или сестра. А мой старший брат в это время еще продолжал служить в армии до июня 1956 г.