Текст книги "Просто жить. Рассказы"

Деревенская душа

Сентябрьская погода после бабьего лета словно забыла про погожие дни. Но это утро выдалось на удивление солнечным. К восьми часам деревенский народ собрался у колхозного склада, ожидая приезда очередного уполномоченного из района. Лица людей были серьёзными, что совсем не соответствовало весёлому настроению природы. Понятно – почему. В последнее время такие приезды не сулили ничего хорошего. В душах сельчан уже давно поселилась тревога, идущая от слов «нерентабельность» и «укрупнение». Эти слова, звучали всё чаще и казались угрожающими. А угрожали они стабильности и тому привычному укладу, на которых держалась деревня. Это касалось всех жителей, поэтому сюда подобрались и те, кому после утренних хлопот можно было ещё отдохнуть.

На одной из лавочек сидели Кузьмич с Зинаидой, которых в последнее время всё чаще видели вместе. Зинаида забегала к Кузьмичу подсобить в домашних делах, а тот, в свою очередь, мелькал во дворе соседки, что-то подправляя, подгоняя, ремонтируя к зиме, пока Сенька был на вахте. Картошку тоже выкопали сообща, сначала – одному, потом – другому. Кузьмич как-то поживел, стал более разговорчивым и улыбчивым, в речи стали появляться весёлые нотки, и даже говорить стал по-другому. Верный друг Тимоня, притулившись к Кузьмичу, время от времени с удовлетворением посматривал на парочку, и на лице его появлялось хорошо знакомое всем лукавое выражение. Потом он с гордым видом переводил взгляд на других, словно давая этим самым понять, что выполнил главное дело всей жизни – соединил двух одиноких людей.

А затем его глаза отыскивали Клашку-продавщицу, и он долго смотрел на неё. Знать, в его голове вызревала новая идея. Клашка наверняка понимала, какого рода она, эта идея. Взгляда, как раньше, не отводила и о презрительной ухмылке забыла. Ей почему-то стал нравиться его лукавый, иногда, впрочем, довольно серьёзный взгляд. Она думала о том, как тоскливо будет одной тёмными зимними вечерами в ухоженной избе. Вспоминала о том времени, когда много лет назад тайком принимала Тимоню у себя, испытывая при этом угрызения совести и вину перед Степанидой. Но ей было хорошо с ним. А вот теперь он свободен и, кажется, совсем не против того, чтобы соединиться с ней. Устала она везти жизненный воз одна. А Тимоня вон ещё какой здоровенький и крепенький! Всё легче будет коротать быстро бегущие годики вместе-то. А что шебутной, так это не такая уж серьёзная помеха. Остепенится рядом с ней, куда денется!

Тимоню и в самом деле одолевали мысли о том, чтобы соединиться с Клавдией. (После истории с рифмами он только так её и называл). Ходил даже на могилку жены и советовался с ней об этой возможности. И показалось ему, что Степанида на фотографии слегка улыбнулась. Тимоня принял это за одобрение. Конечно, с дочкой ему неплохо жилось. Но его мужицкое «я» несколько страдало, потому что хозяином в доме был другой – зять Серёга. И вот теперь Тимоня обдумывал, как ему решиться на откровенный разговор с Клавдией. Не подвёл бы язык, который у него-то уж точно без костей, легко, нигде не застревая, перекатывается с гладкой дорожки на колдобины.

Подошедший бригадир сообщил, что «гость» задерживается. Народ стал расходиться по рабочим местам. На лавочках остались сидеть те, кому некуда было спешить. Тимоня, который долго молчать не умел, вздохнул:

– Cкукота пошла, никаки идеи в голову» не влезают.

– Опять? – задал свой извечный вопрос Кузьмич. – И чё тебе не сидится спокойно? Любуйся себе осенней красотой, радуйся, что ещё здесь, на этом свете живёшь. Сколь нам осталось встретить понедельников-то? Сколь нам Бог отпустит той жизни?

– А нихто не ведает про ето. И я, про чё не знаю, про то врать не стану. Но скажу тебе так: меньче, чем было.

– Это и козе понятно.

– А я так думаю, – вступила в разговор Зинаида. – Хорошо, что человеку не дадено знать, когда его последний час придёт. Живёшь и живёшь себе, надеешься, что старуха с косой и завтра промахнётся. Так что, угомонись, Тимоня, и живи спокойно.

– Дак и не я это маюся, а душа моя чё ни то просит. И чё ей надобно? Никак не згадаю.

– Душа… душа. Все говорят про неё, а что оно такое, эта душа? – задумчиво произнёс Кузьмич. – Не увидишь ни так, ни в зеркале. Не потрогаешь руками, не учуешь на запах, голоса её не услышишь, за хвост не ухватишь. А такую власть над человеком имеет! И никакой разум ей не указ.

– Да-а, – протянул Поликарп, – вроде как и нет её, а вроде как и есть. Живая будто! Говорят же, что она болит, плачет, ноет, радуется, поёт. Вот ведь, лешак! Совсем, как человек.

– Дак ить разная она, душа-то… у каждого своя, – приняв глубокомысленный вид, замахал руками Тимоня, готовый развить свою теорию дальше. Но его перебила Дарья:

– Ой, да у всех у вас, мужиков, душа одинаковая! Как выпьете, так она ещё просит, аж свербит.

– Да чё ты в му’жеской душе разумеешь? – завёлся Тимоня. – В своёй разобралась бы. Пошто Сашку поедом ешь? С дровами мается один, сенокос опять же на ём. Огородом тоже занимается в одиночестве… в етом… в гордом. Ягоды мужик из лесу воло’чит. Всю зиму» по капканам шляется. А ты где? Ну и выпьет кода, дак ведь душе успокоение потребно. А ты всё тюкаешь… тюкаешь его… ровно дятел деревину.

– На то он и мужик, – тоном, не терпящим возражения, произнесла Дарья.

– И чего ты, Дарья, всё злобствуешь, а? На весь мир ополчённая, а на Сашке своём всё зло срываешь, – осуждающе посмотрел на женщину Кузьмич.

– Чёрствая у тебя душа, Дарья, ой, чёрствая! – вступился за Санька» и Поликарп, который дружил с ним. – Не только скотине, но и мужику нужна ласка и обходительность. А ты только себя и любишь. Неправильно это. Так-то, Дарья – краса, стрижена коса!

– Ой, да идите вы все! – резко махнув рукой, со злостью бросила Дарья и пошагала к дому. Навстречу ей попался Андрей Ильич, приехавший в отпуск к отцу.

– Чего такая озабоченная, тётка Дарья?

– Да вон, сидят филосо’фы, всяку ересь несут. Может, хоть ты чё-то дельное им скажешь. Всё-таки в городу живёшь, да и учитель к тому же.

– Здорово, односельчане! – поприветствовал Андрей Ильич сидящих.

– Здоровея не видали! – бодро ответил Тимоня и, глядя вслед Дарье, безнадёжно махнул рукой:

– Стевра она, и душа у ей стевренная. Никаких понятиев у бабы нету. Выпить-то организьма просит, а не душа. Один врач по телевизеру объяснял так. Дескать, бродит по нутру какая ни то микроба, котора так и просит: «Дай выпить! Дай выпить!». И называется она алкоголизьмой, во-о-т. Нихто с етой заразой сладить не могет. Мозг командовает: хватит! А микроба своё толдычит: пей, пока на етом свете обретаешь, на том никто не нальёт даже сизим грамм. – Тимоня, опомнившись, посмотрел на Ваську, ожидая, как тот отреагирует на слова «Сизим грамм», которые до сих пор так и оставались его прозвищем. Тимоня с Кузьмичом пытались привить ему новую кликуху, но она так и не прижилась к Ваське. А тот, глядя сейчас на Тимоню, согласно покивал головой.

Кузьмич хитро посмотрел на друга:

– Говоришь, не может сладить с ней никто, а сам-то как обуздал её, заразу эту?

– Дак, думаю, душа за дело взялася, потому как надоела ей эта хренотень. Иногда так набирался, что куды тебе! И ковыляла моя душа вместе со мной, спотыкалася. Маетно было ей, однако. Ой, как маетно! А не бросила меня, сильный мунитет у ей оказался. Так и живём на пару. Шибко душа власть взяла над алкоголизьмой. Та и пикнуть не смеет. Дак вот пришла моя очередь, теперича я с ей маюся, с душой-то. Молодая она у меня, на пенсию не хотит, всё чё-то просит и просит. А чё – сказать не может.

– Ой, Тимоня, туды тебя! – загоготал водовоз Нифонт. – Да ежели б она умела говорить, то у тебя б давно уже уши в цигарку скрутились. Небось, такие слова нашла бы, каких ты вовек не слыхал и не придумал бы. Стоять, Зорька! Куды попёрла, зараза? – закричал Нифонт кобыле, которая, воспользовавшись тем, что хозяин отвлёкся, поплелась по кочкам к скотному двору, разбрызгивая воду из бочки. Услышав окрик, она резко остановилась, отчего из ёмкости выплеснулось ещё не одно ведро воды. Тимоня, лукаво прищурившись, не утерпел:

– Умная кобыла, хучь и старуха. Знает, что пора на работу шлёпать, некода лясы обтачивать. Ответственная душа у ей! Не то, что у тебя, Нифонт. Иди – иди и слухай свою Зорьку, она худому не научит.

И на лице Тимони опять появилось лукавое выражение. Он пригнул голову Кузьмича к своей и зашептал:

– Вот тебе ещё одна кликуха – «Стоять, Зорька!». Нифонту – в самый раз. А то, как рявкнет в одном конце деревни – в другом слыхать.

– Да ладно тебе, пора уж и закончить с прозвищами.

Тимоня, с сожалением поглядев на друга, подумал: «Отходить стал напарник от общих партизанских делов-то. С Зинаидой ему интересне’й. Видать, штопает она его душу помаленьку, заживает рана-то. Дак и хорошо ето, шибко хорошо! Ладно, Кузьмича пристроил, теперича об себе надо кумекать». Тимоня перевёл взгляд на Клавдию. Знать, и в самом деле надо прибиваться к её пристани. Тут он вспомнил, о чём говорили до этого. Вот ведь, Дарья! Испортила весь разговор. И он продолжил:

– Дак я и говорю, душа-то у всех шибко разная. И кажин считает, что она у него самая правильная, самая луччая, самая добрая!

– Точно, так и есть. А со стороны глянешь – с гнильцой она у некоторых, – поддержал Тимоню доселе молчавший Афанасий. – Возьми, к примеру, Егоршу. Не простил он отца за то, что тот не» дал ему денег на новую машину, а помог си’ротам из детского дома. Не’любо стало. А отец из-за разладу нервничал, и случился приступ сердечный, помер, не успели спасти. Так Егорша теперь мается, рад бы повиниться, а поделать уж и нечего.

– Значит, оголилась самая уязвимая, наверное, часть души. Совестью называется, – вступил в разговор молчавший до этого учитель. – Хорошо, что, хоть и поздно, да проснулась.

– Да, – вздохнул Кузьмич, – у иного душа дальше своего порога доброты не имеет. Себе, себе, себе! Съёжилась она до размеров ломаного гроша и ничего не стоит. Покуда счастливый – не замечаешь ничего вкруг себя. А как беда обнимет да сдавит так, что продыху не будет, тода только и начнёшь что-то видеть и других станешь понимать.

– А бывает душа широкая, как тазик, что стоит под потоком, – Поликарп, разведя руки в стороны, показал размеры предполагаемого тазика, – Сколь ни черпай из неё добра, а она снова полнится. Нет у ней границ, если она добрая и жалостливая.

– Ильич, вот ты больше слухаешь, чем говоришь, – Тимоня с интересом посмотрел на учителя. – Скажи свою мнению: верно мы гуторим аль, может, юренду каку несём?

– Да, нет, милые мои, всё вы правильно говорите и умно мыслите. Наши древние мудрые предки всегда рядом с добротой ставили красоту. Вот ведь как получается: не всякий красивый человек имеет добрую душу, а тот, у кого душа добрая – всегда красив особенной внутренней красотой. И не может добрый человек некрасиво жить, чувствовать, любить.

– Вот чё верно, Ильич, то верно, – одобрил Кузьмич. – По жизни так должно быть: не к себе в первую очередь – а от себя, не себе – а другим. А иначе как жить-то в этом мире? Как человеком остаться?

Тимоня снова с удивлением смотрел на друга: «Вона как заворачивает! Раньче таким молчуном был, а теперича разговорился, да как! Раскрывается помаленьку его нутро. Знать, Зинаида к етому делу причастная, не иначе. Расшевелила его всё ж-таки. Ох, кака молодчина!»

– А вот ты, Андрей Ильич, теперича вроде как бы городской житель, а вроде нашим остался, деревенским, – с интересом глянул на учителя Афанасий. – Не оторвался навсегда от деревни. Так какая твоя душа – городская аль деревенская?

– Деревенский я был, есть и буду, и душа моя деревенская. Человека из деревни можно вывезти всегда, а вот деревню из человека – никогда.

– Видно это, – кивнул головой Кузьмич. – Обличьем, вроде, пообтесался, а душу не потерял. Замечаю тоску в твоих глазах, кода глядишь на округу. Чё ж не вернёшься – то?

– Верно ты подметил, Кузьмич. Душа моя не истлела от городской суеты. А всё, потому что с детьми работаю. Душа у них открытая, совсем, как деревенская. Не замутнённая ещё ничем непотребным: ни ложью, ни выгодой, ни подлостью, хотя редкие исключения бывают, потому что от семьи многое зависит. А сюда я хоть сегодня вернулся бы, да сами знаете: школы здесь никогда не было и не будет, учить некого уже. Вспоминаю, как сам учился, рос с первого класса по интернатам. Понимаю, почему деревенька дышит на ладан, и почему не возвращается молодёжь назад. Смалу сознательно отучали детей любить самое дорогое – землю свою, дом родной, берёзку под окном… истребляли в них душу деревенскую.

– Да, повылетали детки из родной клетки и подставляют душу под разные испытания, – покачал головой Афанасий. – А может, это и к добру, с другой стороны. Видать, однако, есть крепость в деревенской душе аль нет. Так вот и скажи, Андрей Ильич, чем уж так отличается деревенская душа от городской?

– Есть в Смоленской области поэтесса одна, Галина Мачульская. Живёт в деревне. Сама – инвалид, ноги отказали. Думала, что жизнь закончилась. А душа деревенская не дала ей сгинуть. Так вот она написала:

 
У деревенских душа такая —
Царят в ней солнце и доброта.
У деревенских душа нагая,
Она по-детски проста, чиста.
 

– Верно, потому и нагая, что простая. Что на уме, то и на языке, и на лице, и в песне, и в частушках, – отозвался первым Поликарп, не ведая, что попал на крючок, на который его тут же поймал Тимоня:

– А что, Поля, смогешь вот так, с ходу, выдать людя’м частушку про душу, пущай и без гармоники?

Поликарп долго не думал:

 
Никакой лужёной глотки
Не видал я у души,
Но, когда захочет водки, —
Наливай и не греши.
 

– Ну, эту частушку ты Дарье подари, – ухмыльнулся Афанасий. – А теперь чё-нибудь – для нас.

– Да в раз!

 
Деревенская душа
Проще всякого гроша.
Хоть и радость, хоть беда —
Всё наружу завсегда!
 

– Всё, как у етой… поетессы, – восхитился Тимоня и произнёс мечтательно, – жил бы ты, Поля, в городу, может стал бы большим поетом и деревню нашу прославил бы. И чё ты сбежал от дочки?

– Нет, я вам так скажу, мужики: чего я там не видал, в этом городу? Не прижилась в нём моя деревенская душа. Места ей там мало. Верьте – не верьте, а я дотуль шибко почувствовал это!

– Сильно город строгает иную душу деревенскую. Немного от неё остаётся – тоненькая дощечка всего. Гнётся, звенит до времени. А надавит кто – и сломается ни за понюх, – задумчиво произнёс Андрей Ильич. – Вот и не возвращаются назад те, у кого дощечка эта хрустнула.

– В деревне душа естественная, – поддержала Зинаида. – А естественная потому, что не по камню ходим, по землице родной ступаем. А она вечная и сильная. Как ни морозь её, как ни заливай дождями – ничего ей не деется. Своя она, потому пропасть не даёт. И душа под стать ей – такая же живучая.

– Вот и именно, – утвердительно махнул рукой Афанасий, – достаётся ей в жизни бед… горя… слёз поболе, чем радостей, а она только сильней становится. Не хрупчеет, а крепчает и крепчает…

– А главно дело, не жадная она вовсе, лишку – то не просит, – замахал руками Тимоня. – Вот моей душе, к примеру, чё потребно? Ароматистый хлебушек утром достанешь из печки, нюхнёт она етого запаху – и рада. Внучки» расшалятся, егозы такие, и ей от смеху веселея становится. Гармонику услышит – ейные ноги сами в пляс кинутся. А вот твоей, например, душеньке, Зинаида, чё надобно? Много ли?

– Да нет… по молодости, конечно, большего хотела. А сейчас дому родному, как никогда, радуюсь… и цветочку в поле… и песенке птичьей… и ветерку тёплому…

– А я вот приезжаю сюда и сразу на скалу забираюсь, – с еле уловимой дрожью в голосе промолвил Андрей Ильич. – Глянешь на деревеньку сверху – такой маленькой кажется, а роднее и нет ничего на свете. Душа разворачивается от любви к ней, к бескрайнему простору таёжному, к синему небу чистому, к полям, реке… и поёт душа, потому что счастлива, потому что не отнять этого никому. Вот и получается, что у деревенской души особый статус.

– Заковыристо гуторишь, я тебе скажу, Ильич. Чё ето такое – статус? – замотал головой Тимоня.

– А это – как диагноз, как болезнь…

– Опять диагно’сы пошли! – не дав договорить, всплеснул руками Тимоня.

– …только боль от этой болезни сладкая, – закончил учитель.

Со стороны колхозного склада послышался грохот колёс и пустой бочки. Поравнявшись с шорней, Нифонт крикнул:

– Чё сидите-то? К конторке идите, приехал очередной душегуб!

– Вот уж точно сказал, – горько усмехнулся Кузьмич, – свернётся сейчас душа от «радостных» новостей.

Все встали и потянулись к конторке, а учитель остался сидеть, глядя вслед уходящим. Он думал о том, что всегда жалел односельчан: всю жизнь тяжело работают, и живётся им нелегко, обходятся самым малым. Мучился от того, что, в общем-то, ничем не может им помочь. А оно вон как всё обернулось! Много всякого наговорили про душу – и всё правильно. Когда в одиночку думаешь, то мысли быстро перескакивают одна через другую, не ухватишь. А высказались вслух – и словно точку поставили. Всё на место встало. И не жалеть – завидовать им надо! Неожиданно для него, а, может, и для них самих раскрылись сегодня их души, похожие своей цельностью, простотой, честностью, чистотой, любовью к жизни, деревне, природе. И в то же время – разные. Это ведь не Тимоня сейчас шагает, а весело подпрыгивает его душа. Невесомая, как пёрышко… лёгкая, как облачко… незлобливая… в чём-то по-детски наивная… озорная и неунывающая. А рядом – основательная, верная, добрая душа Кузьмича, под крылышком которой приютилась по-женски мудрая, чуткая, беспокойная и отзывчивая душа Зинаиды. Да кого ни возьми! Афанасий… Поликарп… та же Дарья, душа которой мается, потому что ищет место своё. Найдёт – и успокоится. Важно то, что все эти люди – на своём месте.

Есть она! Есть деревенская душа! И не истребить её, не переломить ничем, не заплевать никакой гадостью… и не выбить ту силу, которую даёт земля – матушка.

2015 г.

Селезень

Дядька с племяшом обожали друг друга. Имя у них было одинаковым. Только младший старшего всегда звал дядей Ваней, а сам в зависимости от возраста, настроения, ситуации и других обстоятельств был Ваняткой, Ванькой, Иванком, Иваном и даже Иваном Ивановичем. Несмотря на большую разницу в возрасте, им было интересно вместе, всегда находились общие дела. Может быть, всё было так, потому что у дядьки были две дочери, а он всегда хотел иметь сына. Как бы то ни было, всяких нестандартных историй с ними случалось немало. Та, о которой пойдёт речь, произошла перед уходом Ивана в армию.

Это было время, когда всю деревню охватил «утиный бум». Кто-то один привёз откуда-то домашних уток – селезня с самкой. И вскоре их потомство гуляло уже в каждом дворе. Все самки рождались одинаково белыми. И селезни были красавцами, что называется, один в один, причём в каждой стае держали только одного самца.

Дом дяди Вани стоял у самого затона, который весной сильно разливался. Здесь собирались по утрам все деревенские утки. Привольно плавая в воде, они не подозревали, что становились приманкой для диких уток. Те на пути перелёта садились для отдыха сюда же. Дикие стаи из осторожности плавали в противоположном краю затона, подальше от крайних домов. И домашние утки подплывали к ним сами, очевидно, принимая их за своих.

Оба крякающих сообщества перемешивались так, что издали на глаз трудно было определить, где – свои, а где – чужаки, хотя дикие самки были обычно серыми. А вот селезни – и те, и те – имели одинаковую «боевую» раскраску. С наступлением вечера домашние утки делились на семьи, и каждая, чинно вышагивая за вожаком, безошибочно находила свой двор. Такой порядок очень облегчал жизнь хозяев и притупил осторожность некоторых. И вот что из этого однажды вышло.

В один из тёплых майских дней Иван помогал дядьке чинить крышу сарая. С верхотуры всё было видно, как на ладони. Бросив взгляд на затон, дядька заметил:

– Чё-то уток в затоне стало много. Видать, «дикари» присели отдохнуть.

– Дядь Вань, а ты не боишься, что вместе с дикими утками и ваши улетят? – пошутил Иван.

– Эх, Ванька, ничего ты не понимашь в птицеводстве. Ну, скажи, зачем домашним лететь в каку-то там тьмуторокань, если живут оне на полном нашем иждивении, да ещё в тепле? Нам бы хоть один день так пожить, кедер-ёлка! Да и не летают оне, потому как крылья-то у их у всех чуть подрезаны. Размаху не хватит, чтоб поднять свой жир в воздух. Да чё я тебя вразумляю, сам знаешь. Утки-те и у вас есть, – спохватился дядька.

Вскоре ремонт был закончен, а это дело, как водится, надо было отметить. Зайдя в дом, дядя Ваня крикнул:

– Зоя, подавай обед, да не забудь чего-нибудь покрепче, а то крыша недолго будет служить.

– Как починили, так-от и будет служить.

При очередном взгляде на затон Иван вдруг воскликнул:

– Смотри, селезень подплыл совсем близко к мосткам. Интересно, свой или чужой?

– Чужак, однако. Наш-от свой гарем ни в жисть не оставит. А этот чё-т вынюхиват, не иначе. Вот нахал! А ну, пошли, надо показать ему Кузькину мать!

Дядька вынес из дому ружьё, и они пробрались к старой бане. Вода разлилась так, что от неё до бани было метров пять. Стекла в маленьком окошке не было. Неловко пролезая в низкую дверь, дядька наступил на медный тазик. Грохот спугнул селезня. Он быстро поплыл в противоположный конец затона.

– Спугнули, кедер-ёлка! Ну, ничё-ё, подождём… нам не привыкать… и подольше в засадах сиживали.

Селезень, отойдя от испуга, снова приблизился к мосткам.

– Глянь, больно наглый чужак попался! Щас мы отправим его в су-у-уп…

Дядька стал прилаживаться. Окошко находилось низко, стрелять можно было только лёжа, но мешал большой живот. Тогда стрелок решил лечь набок. По ошибке примостившись на правый бок, понял, что так будет несподручно – правая рука должна быть свободной. Он стал переворачиваться на левый. Ванька, с трудом сдерживаясь от смеха, наблюдал за его телодвижениями, которые сопровождались кряхтением и сопением.

– Гляди, Ванька, как надо охотиться. Учись, пока я живой. Ну, всё, красавец, теперь ты наш.

Ваньке стало совсем смешно: чему учиться-то! До самца каких-то десять – пятнадцать метров. Сбивали и подалее!

Приладив к себе «кузькину мать», дядька поставил палец на курок, но селезень, будто почуяв свою близкую кончину, внезапно нырнул.

– Ага, в прятки играть вздумал. Эту игру мы зна-а-а-м… из детства нашего… босоногого. Некуды тебе деваться, милок. Нету у тебя выбора, ёлка-кедер… подождём…

Ванька не сдержался и прыснул от смеха. Выбор у селезня был: мог вынырнуть далеко от мостков и скрыться за ближайшими кустами. Но, видимо, удача была сегодня на стороне охотника. Самец вынырнул тут же. Грянул выстрел. Баба Зоя, вздрогнув от неожиданности, подумала: «Ну, вот! Завтра будет утиный супчик».

Дядька, довольный до невозможности, бросив добычу в сенях, сказал:

– Зоя, пусть полежит, я потом сам ощипаю утку.

Затем потянул Ваньку за рукав:

– Пошли к вам. Отец твой тоже должен выпить за нашу удачу.

Трапеза была в разгаре, когда через порог перевалилась разгневанная баба Зоя с селезнем в руках. Ванька, который был трезвее всех живых, понял, что ожидается тяжёлый финал так хорошо начавшейся пьесы.

– Ваня, я тебя спрашиваю: это что такое, а?!

Баба Зоя, держа селезня за лапу, поднесла его в запале к самому лицу мужа. Тот, отпрянув, остановил указательным пальцем качающуюся, как маятник, голову утки:

– Ты чё, Зоюшка? Зрение потеряла? Селезень это. Да? – спросил он присутствующих, словно и сам уже засомневался.

– Чей это селезень, я спрашиваю?!

– Ну, ты каки-то странные вопросы задаёшь, на допрос похоже. Откуда мне знать? – дядька с умным видом развёл руками. – Природный он, однако…

– Да, допрашиваю, потому что селезень-от наш, родной! Утки-то одне пришли домой, без вожака! Хорошо, что муштрованные! Я глядь-поглядь потом: ни одной утки в затоне не видать, даже диких! Всех распугал! В сенях и нашла своего родимца. Вот, видите, – растянув селезня за крылья, она стала его подносить ко всем поочерёдно. – Одно крыло подреза’л он, другое – я. Моё-то ровнёхонькое, а его вон… как будто бороду подрезал тупыми ножница’ми.

Дядька, сообразив, наконец, что попал впросак, для начала попытался пошутить:

– Зоя, крылья-те не наши, а селезеня.

– Сам ты селезень непутный! Как теперь потомство будем получать? Чужие-то улетят, на наших не позарются!

Дядька после «оскорбления» решил пойти в атаку:

– Сам он виноват! Нечего было свой гарем бросать на чужаков! И, вобше, имею я право съесть свою собственную утку? Имею! – дядька стукнул по столу. – А селезень – дело наживное!

Баба Зоя, оторопев от такого наступления, сразу присмирела. Все сидевшие уже давно покатывались со смеху, наблюдая за этим концертом. Отец Ивана успокоил сестру:

– Чё распалилась-то? Чай, не корову потеряла. А селезня мы найдём. Вон у нас один подрастает, скоро настоящим мужиком станет. Садись за стол, помянём селезня, царствие ему в кастрюле!

Слегка пригубив спиртное, баба Зоя отошла от потрясения и опять стала той самой тётушкой, которую Ванька любил за весёлый нрав.

– И, вправду, чё я так разошлась-то? Подумаешь, какой-то селезень!

– Какой-то! – рассмеялся дядька. – Я думал, ты его об мою физиономию растреплешь-от, бедного! Уже и с красотой прощался…

На следующий день два семейства, объединившись за столом в доме дядьки, с удовольствием хлебали утиный бульончик, не забыв перед этим выпить по стопке. Не за «упокой» селезня, а за своё здравие, конечно. Дядька, как мог, расхваливал суп:

– Вкусно, кедер-ёлка! Жирён, был, однако, наш самец! Дики-то утки весной тоже упитанные, но на перелёте каку-то часть своих запасов жировых всё одно теряют. Не-е – т, хорошо, что своего подстрелил. Правда, Зоя?..

2016 г.