Текст книги "Просто жить. Рассказы"

Растуды её, эту рифму!

Воскресный день после сенокоса начался как обычно. Все занимались привычными деревенскими делами, которые, как известно, не кончаются вместе с сенокосной страдой.

Друзья, как всегда, мирно сидели на любимой лавочке и разговаривали. Так… обо всём и ни о чём. И не было никакой гарантии в том, что очередная авантюра Тимони не приведёт их к какому-нибудь приключению. А пока они смотрели, как сосед Сенька, лет тридцати от роду, приехавший с вахты на выходные, ремонтировал изгородь, и время от времени давали советы:

– Пуще, пуще налаж’ай, а то бык Яшка опять вывернет все жердины. Вот откормили ирода, по улице спокойно не пройдёшь… прости меня, Боженька! – сплюнул, а затем перекрестился Тимоня. Он вспомнил, как, убегая от быка, лихо перемахнул через изгородь. Едва успел, сам удивился своей прыти. В молодости так не бегал и не прыгал.

– Я ему вы-ы-верну! До осени побесится, а там хрендец будет Яшке, – успокоил Сенька.

– Трудись-трудись… работа, она, известно, из обезьяны человека сделала. Посмотришь на тебя – и радость берёт: беда хороший человек получился! – прогудел Кузьмич.

– Не-е, меня маманя родила, ей спасибо!

– Сеньк, а спроворь-ка ты калитку в заборе, чтоб Кузьмичу через ваш огород – шасть! – и проскочить сразу к своему дому.

– Не-е, мать не разрешит по огороду шастать. А вы у нас, хоть и пенёчки старые, но ещё очень даже ничего, молодым фору дадите. Вот и бегайте вокруг. Движение – это жизнь. Слыхали?

– К-а-ак не слыхали!

Польщённые похвалой в адрес их неувядающей силы, дедки» не стали придираться к выражению «пенёчки старые». Куда денешься от старости, растуды её! Главное, не поддаваться ей! Это старики твёрдо усвоили.

Из-за крайнего дома показался Васька – Сизим грамм, весьма интересная личность. Его прозвище приехало вместе с ним. На сенокос и уборку картофеля в деревню присылали бригады милиционеров, заводчан и ещё бог знает кого. Одним из них и был Васька. Все уехали, а он вместе со своим прозвищем остался, потому как прикипел душой и сердцем к доярке Нинке. Та держала его в строгости, разгуляться не давала, похмелиться – тоже. Но, если выдавался случай, то Васька отрывался по полной программе, воздавая должное всем пропущенным денёчкам. «Сизим» в переводе с коми означает «семь». После подпития, вернее, перепития, Васька бежал к людям. Выхода у него больше не было.

– Сизим грамм не найдётся? – спрашивал он с таким умоляющим взглядом, что отказать было просто невозможно.

Вот и сейчас, широко размахивая руками, он бежал, надеясь на эти семь граммов допинга для возвращения в нормальное состояние. Тимоня, которому палец в рот не клади, толкнул Кузьмича в бок:

– Глянь, Васька побежал по деревне круги нарезывать!

Затем окликнул Ваську:

– Куды несёсся так стремительно? Чё, кочан трещит? Видать, вчерась погулеванил на всю катушку…

– Ох, не то слово, дед! Сам знаешь: хорошо отметить день рождения – дело святое. Дольше проживёшь.

– Да знаю я, чё почём. Сам в молодости такой был. Токо ты чё-то мало просишь – всего сизим грамм. Не та это доза, чтоб начать соображать, что пьянка – погибельное дело! – Тимоня при этом покачал указательным пальцем.

– Так ведь, много попросишь, могут и не дать. А мало попросишь – всё равно больше накапают. Да что я тут с вами… побегу к Клашке-продавщице!

– Во, Кузьмич, – Тимоня привычно прищурил один глаз, – тут тебе тактика, тут тебе и стратегия. Ну, лети, лети, Васёк! Ага-а, так тебе Клашка и разбежаласz, как же!

А Васька уже мчался дальше, растопырив руки, словно для равновесия, и мотая головой, как бык, идущий на кого-то в атаку.

– Обидел бог человека! Така кликуха к нему прилепилася! – вздохнул Тимоня.

– Дед, клички – это у животных, а у людей – прозвища, – вмешался в разговор Сенька.

– Много ты разумеешь! Про-о-звища, – протянул Тимоня. – Кликуха – и всё тут. Вот у тебя, парень, она есть?

– Была. А как же без неё! Ещё в школе приклеили. Фамилия-то моя – Дубовиков. Вот и был я Сенька – Дубок.

– Дуб – это хорошо, ровно кедер наш. Шибко крепкая древесина, – одобрительно, со знанием дела покивал Кузьмич.

– А у вас-то у самих прозвищ нету, что ли? Или были, да скрываете?

– Дак это… нас же кличут в деревне стариками – разбойниками… как в кине, а мы и согласные, – объяснил Тимоня.

– Так это общее прозвище. У каждого своё – интереснее будет.

– А и вправду, Кузьмич, как это мы умудрилися прожить жисть и собственну кликуху не заиметь?

– Дурное дело не хитрое. Токо заикнись – мильён придумают.

– Хорошо – по фамилии, не обидно. Что поделать, если она такая с рождения дадена! – посоветовал Сенька.

– Не-е, так не пойдёт. Моё фамилие – Кузнецов, Тимоня – Плешков. Дак, Кузнецовых, почитай, полдеревни, Плешковых – чуть помене. Если всем дать прозвища по фамилиям, то в деревне окажутся одне плешивые кузнецы. Эт ты, паря, загнул…

– Ну, тогда можно в рифму.

– Это как? – поведя головой в сторону и прищурив один глаз, поинтересовался Тимоня.

– Это, дед, как стихи, когда слова одинаково кончаются. Вот тебя, например, можно звать Тимоня – Тихоня.

– Ты откудова рухнул? Какой я тебе Тихоня? Да я в детстве моём… многострадальном… столь подзатыльников насобирал, сколь ты за всю свою жизнь не накошеляешь!

– А меня, к примеру, как можно обозвать? – спросил Кузьмич.

– Запросто, не фиг делать! Ты Матвей, значит, можно… Матвей – Воробей.

– Ну, ты… мозгами-то своими пораскинь! Куды мне, такому здоровенному дядьке, детская кликуха?

– Ну, тогда не знаю… надо ещё подумать…

– Ладно, Дубок, сами справимся, не будем тебя експлатировать, – махнул рукой Тимоня.

– Ну, глядите… если что – помогу, – и советчик, с улыбкой покачав головой, собрал инструмент и зашёл в дом.

Старики продолжали сидеть на лавочке, пытаясь что – нибудь придумать. Рифма, вроде, и давалась им, да прозвища не те лезли в голову. Не нравились они – и всё тут!

– Да, не выходит пока. Трудно самому себе придумать… прозвищу-то. Надо, чтоб другие. Знаешь, чё? – оживился Тимоня. – У меня идея образовалася…

– Опять? – Кузьмич подозрительно посмотрел на друга.

– Не-е, ну ты послухай! Деревня, она завсегда кликухами богата, а в нашей их чё-то как-то маловато.

– О-о-о, вот ты уже и в рифму заговорил, – заметил Кузьмич.

– А то! Я понятливый. Так вот, сколь ты знаешь кликух в нашей деревне?

– Дак это… Васька – Сизим грамм… Паша – Не беда… Витька – Полкаш… Ольга – Прапорщик… Колька – Крот… Вовка – Репа… мы… ну и теперича Сенька – Дубок.

Кузьмич озадаченно посмотрел на загнутые пальцы:

– Точно, маловато…

– А я те чё толдычу! Давай пойдём по деревне. Кого увидим, того и прозовём… как-то дополнительно. Кода глядишь на человека, хорошая мысля быстрея приходит.

– Как бы по шее-то потом не накостыляли!

– Не бои’сь! Где наша не пропадала…

И друзья зашагали по тропинке. Впереди подпрыгивающей походкой двигался Тимоня. За ним, широко раздвигая носки сапог в стороны, степенно шагал Кузьмич. Первой, кого они увидели, была Клашка – продавщица. Она только что спасла Ваську-Сизим грамм и в самом благодушном настроении сидела у окна, что-то записывая в тетрадь, лежащую на подоконнике.

– Чё, Клаш, доходы-расходы итожишь? – издалека подъехал Тимоня.

– Да вот, копаюсь в цифрах…

– Ну-ну, не ошибись, – громко сказал Тимоня и тихо добавил – в свою-то сторону…

– А вам чего надо-то? Святой водички?

– Не, рановато маленько… пенсия в нашу казну ещё не поступила, – развёл руками Кузьмич.

– Ну да, у вас же прынцып: в долг не брать.

– Ничего не поделаешь: гордые мы, понимаешь…

– Это… Кла-а-ш, – осторожно начал Тимоня, – а ты знаешь, как тебя в деревне кличут?

– Знаю. Клашка-продавщица… а что? – насторожилась женщина.

– Да ничё, – равнодушно ответил Тимоня и пожал плечами. – Шибко просто это и без интересу. Можно и позаковыристея придумать. Например, в рифму…

– Ну, ты у нас изве-е-е-стный придумщик, – одобрительно-насмешливо произнесла Клашка.

Приняв слова продавщицы за чистую монету, Тимоня вдохновенно начал:

– Во, гляди: Клашка – милашка… Клашка – ромашка… Клашка – кудряшка…

Брови продавщицы от удивления поползли вверх. А Тимоня, вдохновлённый тем, что рифма вдруг так легко потекла, уже не думал о смысле слов:

– Клашка – грудашка… Клашка – монашка… Клашка – букашка… Клашка – торгашка…

Брови женщины резко опустились ниже своего уровня, отчего лицо сразу приняло грозный вид.

– Чего-о-о? Я те покажу торгашку. Я – продавец! И тоже гордая!

Тимоня, поняв, что не туда загнул, вмиг сменил тактику:

– Ну, гроза-а… гроза-а… – прикрыв глаза, словно заигрывая, пролепетал он. – Ладная ты баба! Таку токо любить и любить…

– Не юли, кобель старый! – Клашка приподнялась, словно намеревалась прямо через окно схватить обидчика своими крупными руками. – Вот щас возьму и вытряхну душу из твоего сморщенного тела, как… муку из мешка! А ну пошли отседова, сморчки, никому не нужные!

Деды, бойко отскочив от окна, сделали несколько шагов назад и, как по команде, резко остановились.

– Дура – баба! Хто ж тебе, окромя меня, компли’мент сделает да в любви признается? – осмелел на расстоянии Тимоня. – Прынца ждёшь? Не дождёсся… повывелися все. Надо… ето… емигрировать в другу страну!

На последнем слоге голос Тимони тонко взлетел вверх и сорвался. Он посмотрел на Кузьмича, ожидая поддержки, но тот молчал. Слова «никому не нужные» остро и щемяще полоснули его по сердцу. Но он не умел по сравнению с другом быстро лавировать в потоке мыслей и слов, и поэтому, выразительно посмотрев на Клашку и оттянув губы вниз, неожиданно постучал кулаком по макушке. Это было так не похоже на Кузьмича!

Клашка, как выброшенная на берег рыба, открытым ртом похватала воздух и, наконец, нашлась:

– Не стучи по черепушке, последний ум выколотишь, – и покрутила пальцем у виска.

Поняв, что последнее слово всё равно останется за гордым продавцом, старые «сморчки» подались восвояси. А обиженная Клашка обречённо вздохнула:

– Э-э-х, Кузьмич! Лучше бы ты признался мне в любви. Ведь до сих пор нравишься мне, хоть и портишься рядом с Тимоней. Сколь глаза кособочила в твою сторону по молодости-то, пусть и старше был. А ты свою душу закрыл… на все ворота. Э-э-х!

И закончив это запоздалое признание, Клашка с досады так захлопнула окно, что стёкла зазвенели.

– Я ж тя упреждал! – напомнил другу по дороге Кузьмич. – И надо ж было именно к Клашке запе’литься! Чё выкорёживался перед ней? Совсем разъярил бабу! Правильно она обиделась. Да и я, дурак старый, тоже хорош!

– Дак, чёрт его знает, куды меня понесло! – виновато развёл руками Тимоня и с удивлением закончил:

– Надо ж, кака зараза от Сеньки пошла! Растуды её, эту рифму…

– Как теперь с пенсии за поллитрой пойдёшь? И близко не подойдёшь.

– Не дрейфи»! Попросим кого ни то, а потом Клашка отойдёт. Баба она неплохая. Я – то её шибко хорошо знаю, – успокоил друга Тимоня, одним глазом лукаво поглядывая на Кузьмича. Последние слова насторожили Кузьмича:

– Откудова ты её хорошо знаешь?

– А помнишь, я ходил, перевитый про'стыней?

– Помню. Ты тода с лестницы упал и два ребра нарушил.

– То и дело, что ниоткудова я не падал.

– Так это, что… Клашка поломала тебя?

– Да не-е. Кобелём-то она сёдни не зря меня прозвала. Похаживал я к ней в те времена тайком от покойной Степаниды своей.

Кузьмич от неожиданности остановился.

– Как это? Неужель правда? Да ты чё, ополоумел тода? Клашка твоей Стеше и в подмётки не годится! Такая баска’я жена была у тебя!

– Знамо дело… супротив красоты не попрёшь. Токо… не любил я её.

– А пошто женился?

– Да батя всё! Шибко хорошо Стешкина семья жила, зажиточно. Сундуков у их было поболе всех в деревне. Одна дочь, да и та в меня, непутёвого голодранца втюрилась. Крепко на своём стояла. Вот и женили меня на тех сундуках. Степаниде – всё, а мне – ничего, окромя обиды. Ни любви с моей стороны, ни слобо’ды… а так хотелось и того, и ентого. Вот и пошёл я к Клашке. Бунтарский дух во мне заиграл, не иначе. Шибко поперёшный был я тода.

– Да-а-а, – Кузьмич, разведя руками, удивлённо замотал головой, – оказывается, не всё я о тебе знаю. А ты и словом не обмолвился. Друг называется…

– Так чё дурну-то славу об себе да бабах по деревне пускать?

– Ну и ну, выходит, не всё в порядке со сплетнями в деревне! Как же это наши местные кумушки-то оплошали? Такое событие пропустили!

– Дак, Клашка со Стешкой договорилися по-мирному и молчали. Да и я, сам знаешь, – кремень.

Ну, а рёбры-то? – напомнил Кузьмич.

– Дак это… Стешка, как почуяла неладное, так и вытрясла из меня всё. Тубаретку даже не пожалела. У меня ребров-то всего два было поломано, а тубаретка – вся вдребезги. На том всему конец и настал. Ум сразу на место возвернулся. Боле о слобо’де уже и не мечталося. Даже и не снилася она. Нагулялся раз и навсегда. Нормальная жисть, вроде, пошла, никакой хренотени. Правда, о любви так ничего и не могу тебе сообчить.

– Ну, ты и ходок!

– Теперича уж нет, песок из меня шибко помаленьку вытряхается.

– Так я и поверил! Вона как перед Клашкой распинался!

– Дак это по старой памяти всё. – Тимоня тяжело вздохнул, лицо его приняло горестное выражение. – А перед Степанидой я по гроб жизни виноватый. Как её не стало, тода токо и заценил её. Поня’л, что лучшея её никого на белом свете и не было. Любила она меня… и детей ладных нарожала. Да что там! Поздно локтя -то кусать.

Кузьмич, успокаивая друга, легонько потрепал его по плечу. Тимоня, отвернувшись, смахнул набежавшую слезу.

– Часто хожу к ей на могилку, иногда поплачу. Слёз моих там ведь никто не видит. Всё прошу, прошу прощения, а она молчит, никаких знаков не подаёт. Знать, шибко натерпелася от меня, с большой обидой ушла. Ну, ничего, вот уйду туда же, погляжу в ейные очи, повинюся на коленах… испрошу прощения за то, что обижал, мало ласки и внимания давал… за всё. Авось, отпустит мои грехи. – Тимоня снова вытер глаза. – Чё-то вот прожгло душу насквозь. Видать, не совсем я порченый.

– Да не-е, Тимоня, нормальный ты, токо чё-то находит на тебя иногда. Простит тебя твоя Стеша, обязательно простит… любила ведь, – и, помолчав, Кузьмич добавил, – да-а, часто так бывает, задним умом живём.

Старики вернулись на свою лавочку. Некоторое время молчали, переваривая происшедшее. Первым заговорил Кузьмич:

– Раз у нас пошёл разговор за душу, то и я признаюсь тебе кое в чём. Я ведь, когда приехал сюда, сразу твою Стешу заприметил. Шибко красивая была, и на Анютку мою походила.

– Чё ж не отбил-то её? Может, не маялася бы, как со мной. Не жили мы с ей в одно сердце и в одну душу.

– Тебя она любила. Любовь, она ведь такая штука… не спросит, к кому прийти и когда. Заполонила душу – и хозяйничает в ней.

– Да знаю я: любовь зла – полюбишь и козла. Народ, он зазря не сгуторит.

Каждый углубился в свои мысли, и некоторое время друзья молчали.

– А меня-то за какие такие грехи Господь наказал? – тяжело вздохнув, пожал плечами Кузьмич.

– Слухай, а может, ты в прошлой жисти бабником был? Дак и нагулялся уже…

– Ну, ты по себе-то всех не меряй!

– Да это я так… токо непонятно как-то. Ладно, я при жене жил, да и то сподобился налево сбегать. А ты-то такой красаве’ц был, один остался, неужли не греховничал?

– По бабам не таскался. Было всерьёз один раз, когда к сестре ездил, ещё жива была. Глянулся я её соседке, тоже Анной звали. Может, и сладилось бы, да не захотела она сюда ехать: чего, мол, в глуши буду делать? А я в городе не могу. Как я без всего этого буду? – Кузьмич обвёл взглядом деревню, поля, речку. – Да и понял я, что никто не заменит мне мою Анюту. Промелькнула она в жизни моей, как звезда падучая, а след оставила на всю жизнь. Однолюб, видать, я. Живу, как пень при дороге. Притулиться в старости не к кому и тепло некому подарить. Дома пусто, маетно как-то. Хоть бы дитя выжило тода… – голос Кузьмича предательски дрогнул. По заросшим щекам потекли слёзы глубоко одинокого человека, которому суждено было испытать любовь, а затем потерять её.

Тимоня с сочувствием посмотрел на друга, погладил по плечу и вздохнул:

– Да-а, и сильному иногда не грех поплакать. Слухай, а, может, покреститься нам? В соседней деревне монахи деревянну церквушку построили. И Владыка к им наезжает.

– Что уж теперь-то? Сколь нам осталось! В старости-то каждый годик весит всё боле и боле, а пробегает быстро.

– Ну, ты чё-то совсем посмурнел. Слыхал, как один грузинский лётчик поёт: мои года – моё богатство! – пропел Тимоня тоненьким голоском.

Кузьмич махнул рукой:

– То-то и оно, что только это богатство и имеем. А нужно ли оно? Скоро уложат наши кости вон на том бугорке под берёзами. Судьба-то, она у всех разная, да одинаково кончается.

– А туда и вовсе не надо спешить, туда опозданиев не бывает, – замотал головой Тимоня. – Дак как насчёт покреститься-то?

– Поздновато, однако. Грехов накопили вон сколько! Сегодня ещё один взяли на душу – Клашку обидели.

– Да-а-а, неладно вышло, – покачал головой Тимоня. – Слухай, а давай пойдём к ней за прощением!

И друзья снова зашагали к дому продавщицы. Поднявшись на крыльцо, они посмотрели друг на друга, словно проверяя, не раздумал ли напарник по «боевым» действиям осуществить решительный шаг. Затем Тимоня осторожно постучал в дверь. Она открылась сразу же, как будто их здесь давно поджидали. Упершись руками в бока, Клашка молча смотрела на обидчиков. Тимоня долго такого вынести не мог:

– Клаш, ты… это… ну, хоть слово скажи…

– Чё надо, злыдни? – почти не разжимая губ, спросила продавщица.

– Да чё сразу так-то? Ну, хоть улыбнись…

– Если я улыбнусь, то вы плакать будете.

– Ну, хоть извини тода…

– Чё, собрали наконец мозги в кучу? Соображение пришло? А то совсем слабые на голову стали! – она посмотрела на Тимоню уничтожающим взглядом, от которого тот съёжился. – Я, конечно, не городская краля, но и не чучундра последняя в деревне. И не надо так со мной обходиться. Один раз только и не устояла. Думаешь, легко одной жить?

– Ты, Клавдия, прости уж нас, дураков старых, – вступил в разговор Кузьмич, боясь, что Тимоню опять не туда занесёт. – Не держи зла. Да и не с худа так вышло.

– Да ладно, прощаю… только ради тебя, Кузьмич. Возьмись ты как следует за этого шелапутного!

– Возьмётся – возьмётся, – закивал головой Тимоня, – а-би-зательно! Штоб мне умереть… лет через сто!

– Да ладно, живи уж, – Клашка махнула рукой и скрылась в доме.

Старики опять вернулись к своей лавочке. Тимоня сидел задумчивый, часто вздыхая. На лице его не было особой радости от полученного прощения.

– Чё хмаришься? – не выдержал Кузьмич.

– Обидно всё ж таки… стоко разов нас сегодня обозвали – и ни одной приличной кликухи. Одни страшные диагно’сы поставили, особливо мне.

– Да-а, надо за тебя браться, Тимоня. И в кого ты такой шебутной? Родители-то у тебя основательные были.

– Видать, не у тех родителев родился, или я у них не тот получился.

– Ну, вот, опять в рифму, – заметил Кузьмич.

– Не говори мне боле про неё ничё, про рифму эту распоганую! – замотал головой Тимоня. – Душу вытрясла она мне на старости. Сто лет уж не плакал, а тут…

– Да не в рифме дело. Просто старость от бессилия да беззащитности богата на слёзы-то…

Тимоня кивнул на соседку Зинаиду, мать Сеньки, копавшуюся в огороде:

– И чего это жисть всё по хорошим люд’ям шарахает? Вон, Зинаида, така хороша баба, а токо и ей не повезло. Рано помер ейный мужик. Ладна пара была. Теперича тоже одна старость встречает.

– Да-а, жизнь стариковская невесёлая… – тяжело вздохнул Кузьмич. – Токо обрадуешься чему-то, а она тут как тут, опять подкинет горесть какую, словно велит: давай, запрягайся! Нечего, мол, по жизни налегке шагать. И снова мысли несподобные одолевают.

– Эх, знать бы в молодости, что ничего в жисти нельзя возвернуть и поправить! Дак не было того сображения тода! – Тимоня постучал кулаком по голове. – Перечил я своей судьбе. Всё пытался хватить её, злодейку, обоима руками и поворотить в ту сторону», куды мне надо, а об других и не думал вовсе. Стоко дров наломал – на мильён печек хватило бы…

– Ну, это ты, Тимоня, зря…

Зинаида, закончив работу, подошла к изгороди. Она давно почувствовала: что-то стряслось у стариков.

– Об чьей жизни страдаете? Опять чегой-то натворили? С вас станется.

– Да вот, за свою стариковскую жизнь беседуем. Чё-то в ней чёрных полосок поболе, чем белых, – невесело проговорил Кузьмич.

– Ругаете её? Понятно. Жаловаться-то на неё легко. Прожить – трудно. Разная она. Когда хорошее вспоминаешь – короткой кажется, а плохое помянешь – длинной становится. Не бывает она идеальной. Трудно, а может, и невозможно каждый её кусочек достойно прожить. Вот и живём: кто как разумеет, кто как хочет, кому как повезёт. И нечего жаловаться на жизнь. К примеру, ты, Тимоня, разве ж зря её прожил? Дети вон какие! Сам седьмой десяток дохаживаешь на своих ногах, здоровенький. Не каждому мужику Бог столько отмеривает. А что любви у тебя к Степаниде не было, может, не такая уж и беда. Так Господь распорядился, что Стешиной любви на двоих хватило.

Зинаида перевела взгляд на понуро сидевшего Кузьмича.

– А ты чего печалишься? Да, прожил без семьи, зато любовь большая у тебя была, настоящая, которой ты доныне верным остался. Не всякому такая даётся, иной и не знает, что это такое. Главное – себя ты не потерял, и душа твоя не заскорузла, не очерствела. Вот потому и любит, и уважает тебя деревенский народ.

Кузьмич поднял на Зинаиду благодарные глаза:

– Золотой ты человек! Умеешь вовремя хорошие и нужные слова сказать. Нету в тебе зла, одно добро только, которое, ровно долечку солнца, всем раздаёшь.

– Да, ладно тебе, Кузьмич! Не заставляй меня краснеть.

– Ну, вот и наговорили друг другу компли’ментов! И жисть повеселела, и душа просветлела, – оживился Тимоня.

– А чтоб совсем уж хорошо стало, пойдёмте, мужики, чай пить. Утресь я пирожков напекла, Сенька сейчас самовар раздует. Как там молодёжь нынче говорит? Потусуемся, что ли…

Зинаида пошла к дому, Кузьмич поднялся с лавочки, а Тимоня остался сидеть. Он несколько раз перевёл взгляд с Кузьмича на Зинаиду, и лицо его приняло лукавое выражение. Догнав друга, он приподнялся на цыпочки и доверительно, вполголоса, сказал:

– Слухай, тут у меня одна идея образовалася, – и, опережая вопрос Кузьмича «Опять?», замахал руками, – токо не домагивай! Ничё не скажу пока…