Текст книги "Знаменитые писатели"

Шарль Бодлер
(9.04.1821 – 31.08.1867)

Французский поэт.

Книга стихов «Цветы зла»; поэтический сборник «Обломки»; «Стихотворения в прозе»; статьи об изобразительном искусстве; статьи о творчестве Э. По и переводы его произведений.

Наверное нет в мировой поэзии поэта более трагически-саркастического, чем Бодлер. В нем был заложен такой динамит бунта, вызова и протеста, что эхо взрыва до сих пор слышится в каждой строчке. Если он что-то обличал, то до полного уничтожения, если страдал, то так, что ничего другого не оставалось, как покончить с собой. А если смеялся, то каким-то нечеловеческим смехом. И при всем этом Бодлер был одним из величайших гуманистов и лириков XIX в., воспевшим «цветы зла», чтобы из них проросли цветы добра и человечности.

Шарль Бодлер был родом из семьи интеллигентной и образованной. Получил хорошее воспитание в лицеях Лиона и Парижа. Отказавшись от административной карьеры, он объявил родителям, что хочет стать писателем, но на семейном совете было решено отправить его с деловой миссией по заокеанским колониям Франции. Это путешествие лишь помогло Бодлеру укрепиться в своем настоящем призвании.

После годичного плавания двадцатилетний Бодлер возвратился в Париж, где сразу же вошел в круг романтически настроенной молодежи, увлеченной произведениями французских поэтов и публицистов. Творческая вольница привила Бодлеру вкус к дерзким речам, эпатажу и мистификациям. Врожденный артистизм натуры, эксцентричность только добавляли куражу этому неуемному в своих притязаниях молодому человеку, что много позже послужило благодатной почвой для всевозможных легенд и домыслов.

До стихов дело еще не доходило, хотя что-то Бодлер, конечно же, читал своим товарищам. Пока же, помимо внешних проявлений, шла серьезная внутренняя работа. Бодлер прилежно штудировал поэтов XVII в., гуманистов эпохи Просвещения, параллельно осваивал эстетику живописи и приучал себя к строгой дисциплине творчества.

Первые пробы пера состоялись на журнальной ниве. Бодлер опубликовал несколько статей о живописи, в которых ставил рядом современных художников-романтиков и живописцев времен Французской революции.

В 23 года Бодлеру пришлось пережить серьезную душевную драму. В 1844 г. мать и отчим – генерал Опик – добились через суд права опеки над будущим поэтом. Отныне и до конца жизни он не имел возможности распоряжаться собственными деньгами. Решение суда поставило молодого Бодлера в унизительное положение и усугубило его моральные и физические страдания. Госпожа Опик и нотариус морили поэта голодом даже тогда, когда он стал знаменитым, вплоть до паралича и смерти.

В первые дни революции 1848 г. Бодлер вместе с друзьями основал газету «Общественное спасение», а немногим позже вошел в состав редакции газеты «Национальный трибун». Когда демократы предали восставших рабочих, поэт, рискуя собственной жизнью, вышел на баррикады. Один из друзей, видевший Бодлера во время Июньского восстания, говорил, что «поэт был отважен и готов принять смерть».

В начале 50-х годов Бодлер приступил к реализации главного труда своей жизни, – сборника стихов, который впоследствии вышел под шокирующим для нравов того времени названием «Цветы зла». Его подсказал Бодлеру один из друзей, писатель Ипполит Бабу. Бодлер считал такое название наиболее точным и грозным «портретом эпохи», когда любые цветы не бывают эталоном красоты и нежности, они олицетворяют только зло. Впрочем, первоначально поэт предполагал дать этому сборнику другое не менее вызывающее название – «Лесбиянки».

Приступая к работе, Бодлер намеревался ограничиться небольшой книжкой, которую задумал еще в юности. Но по мере написания стихов план расширялся, книга становилась масштабнее, ее тональность резко обострялась. Здесь сказались и разочарование Бодлера глухими годами реакции, и ненависть ко всему мелкобуржуазному, мещанскому, и крушение надежд на лучшее будущее Франции. Именно в этот период Бодлер написал самые пессимистические статьи и стихи, в которых высказывался о трагедии творческой личности, о недостижимости идеала.

Цветы и зло, несовместимые в природе, соединились у Бодлера в причудливом сплетении реальных и фантастических образов. Гневные интонации, тоска и горечь перемежались с несбыточными надеждами и мечтаниями.

Поэт выделил в книге несколько разделов, центральный из которых получил название «Сплин и идеал». Английское слово «spleen» в данном контексте звучит как меланхолия, тоска по исчезнувшей красоте, а еще шире – как мировая скорбь. Именно она открывает, по замыслу поэта, путь к эгоизму, порокам, лицемерию.

«Идеал» же обозначал у Бодлера не только эстетическую категорию, но и поэзию, творчество, которое противостоит сплину.

Стихотворение «Маяки», в котором Бодлер давал оценку великим художникам прошлого, прямо указывало на то, что искусство призвано выражать и передавать из века в век все великие ценности, отражать явления духа, свидетельствующие о достоинстве человека.

 
И свидетельства, Боже, нет высшего в мире,
Что достоинство смертного мы отстоим,
Чем прибой, что в веках нарастает все шире,
Разбиваясь об Вечность пред ликом Твоим.
 

Картины, изображенные в стихах поэта, потрясают силой страсти. Порой пред ним предстают кошмарные видения, от которых невозможно освободиться, его терзает ненависть, разлитый в обществе эгоизм, иссушающий сердце.

Участь поэта, по Бодлеру, печальна и трагична именно в силу его миссии на земле. Это ощущение явственно передано в концовке одного из самых известных его стихотворений «Альбатрос»:

 
Так, Поэт, ты паришь под грозой, в урагане,
Недоступный для стрел, непокорный судьбе,
Но ходить по земле среди свиста и брани
Исполинские крылья мешают тебе.
 

На пути к достижению идеала у поэта множество преград. Это и характер искусства нового времени, и необходимость ради заработка продавать свой талант, внутренняя опустошенность, разочарование жизнью. У больной Музы родятся и болезненные цветы.

Бодлера всю жизнь преследовали опасения, что ему не удастся выполнить свой художнический долг. Эти опасения вызывались не только личными мотивами, болезнью и нищетой. Враждебна была к нему и официальная критика, преследовавшая поэта во все периоды его творчества. Впрочем, это не мешало ему писать с подлинным вдохновением, страстью, болью и убежденностью в своей правоте. Тем более, что философской, нравственной и социальной тематикой «Цветы зла» не ограничивались. Уже с XXII стиха цикла «Идеал и сплин» начинается раздел, посвященный возлюбленной поэта Жанне Дюваль. Отношения с этой женщиной складывались у Бодлера непросто. Жанна была, как говорили в те времена, «дамой полусвета», ее не жаловали в порядочном обществе. Но Бодлер искренне привязался к ней, считая себя в ответе за ее судьбу. Сама же возлюбленная поэта была равнодушна к его стихам и к творчеству вообще.

И все же любовная лирика не случайно появилась в «Цветах зла». Любовь – это остров отрады, то, что может спасти красоту. Любовь возвышает, она пробуждает духовные устремления. В стихотворении «Sed non satiata» начало звучит возвышенно и страстно:

 
Кто изваял тебя из темноты ночной,
Какой туземный Фауст, исчадие саванны?
Ты пахнешь мускусом и табаком Гаваны,
Полуночи дитя, мой идол роковой.
 

Но Бодлер не был бы Бодлером, если бы он воспевал только идиллию любви. Заключительные строки этого стихотворения звучат как приговор и себе, и своей возлюбленной:

 
Семижды заключив тебя в свои объятья!
Не Прозерпина я, чтоб испытать проклятье,
Сгорать с тобой дотла в аду твоих простынь!
 

Здесь уже в тему любви вплетается тема смерти, что вызывало наибольшие нарекания у критиков. И было из-за чего возмущаться. Самое скандальное стихотворение поэта имело название «Падаль». В нем Бодлер говорил о бренности всего, что нас окружает, в том числе и о бренности идеала, который люди называют женской красотой.

Второй цикл любовной лирики относится к периоду увлечения Бодлера мадам Сабатье. Если по отношению к Жанне Дюваль Бодлер употреблял слово «сплин», то мадам Сабатье, в салоне которой в 50-е годы собирались художники и писатели, для него идеал, светлый кумир, божество:

 
Когда в ней равно все пленяет,
Сравненья отступают прочь,
Она, как утро, озаряет,
И утешительна, как ночь.
 

Последние годы Бодлера были окрашены еще большим трагизмом, в том числе и по причине все усиливающейся травли поэта и судебной расправы над ним. Власти вменяли ему в вину безнравственность, «наводнение печати нечистотами беспутства», «грубый и оскорбляющий стыдливость реализм». Бодлер был приговорен к огромному штрафу, что фактически обрекало на уничтожение не распроданный тираж «Цветов зла» и угрожало поэту и издателям разорением.

На защиту Бодлера встали видные литераторы – Флобер, Дюпон, Дельво, Гюго. Безусловно, поэту это прибавляло сил, но, увы, не снимало чувства горечи и потерянности. В этот трудный для него период он, кроме статей об искусстве и политике, писал новые стихи для книги «Цветы зла» и «Стихотворения в прозе».

Больной, измученный, поносимый властями поэт переехал в Бельгию, где провел самые ужасные дни – в нищете и забвении.

Как вспоминал современник Бодлера Эжен Крепе: «В возрасте сорока трех лет Бодлер казался старцем и являл живой образ мятежного отчаяния. Лоб еще величественно выдается из-под густых и длинных волос, в которых угадывается седина, но какая душераздирающая тоска в темных глазах, какой в них к тому же упорный вызов!.. Поистине это лик отверженного, принявшего на себя все грехи этого мира».

В итоге Бодлера разбил паралич, он лишился речи, и лишь на короткое время к нему изредка возвращалось ясное сознание. 31 августа 1867 г. в возрасте 46 лет Шарль Бодлер скончался.

За прошедшие годы отношение к Бодлеру изменилось кардинально. Сегодня Бодлер признанный классик не только французской, но и мировой поэзии. Поэт, описавший пороки и уродства общества во всех их проявлениях, лишь оттенил нетленные ценности бытия – красоту и божественность земного мира.

Хорхе Луис Борхес
(24.08.1899 – 14.07.1986)

Аргентинский писатель.

Сборники новелл и прозаических миниатюр «Дискуссия», «История вечности», «Алеф», «Сад расходящихся тропок», «Вымыслы», «Другие расследования», «Книга песен», «Письмена Бога».

Трудно представить себе писателя более парадоксального, чем Борхес. Он весь соткан из противоречий, которые каким-то удивительным образом естественно и органично вплетаются в его творчество. Писатель, похоже, постоянно «играл» на самоопровержениях. У него даже есть стихотворение в прозе «Борхес и я», в котором он то убегает, то возвращается к себе.

Многоликость этого человека поистине поразительна. Он сочинял для радио сентиментальные песни в духе городского романса и публиковал глубоко научные эссе. Он подписывал протесты против произвола аргентинских военных, а в это время критики объявляли его писателем, убегающим от реальности. Кто-то бросал ему вслед негодующее «фашист», а он в свою очередь публиковал антифашистские памфлеты. Наконец, есть мало кому известный инспектор городских рынков, и есть почетный доктор крупнейших университетов мира, лауреат бесчисленного множества литературных премий. И все это один человек – Хорхе Луис Борхес, выдающийся аргентинский писатель и мыслитель. Это определение, наверное, можно считать самым точным. Хотя сам писатель не раз утверждал, что он сам как бы нереален, и представляет собой лишь обстоятельства, возникающие вокруг некоего существа.

Хорхе Луис Борхес родился в Буэнос-Айресе 24 августа 1899 г. Его отец, Хорхе Гильермо Борхес, был профессиональным юристом и философом, собравшим огромную библиотеку классической и философской литературы на английском языке. Наличие англоязычных книг было не случайно: по материнской линии отец Борхеса был связан с одним из известных родов в Англии – родом Хэзлем. К английскому языку приобщала детей бабушка Фанни Хэзлем, и надо сказать, что Хорхе Луис овладел этим языком в совершенстве. В шесть лет он уже читал Стивенсона, а в восемь – перевел на испанский язык одну из сказок Уайльда, которая была даже напечатана в журнале «Сур». От английской литературы Борхес воспринял любовь к парадоксам, легкость стиля и занимательный сюжет.

Первая мировая война застала семейство Борхесов в Швейцарии. Хорхе Луису пришлось учиться в Женеве, в лицее имени Кальвина, где преподавание велось на французском языке, с которым у него были определенные трудности. Помог ему соученик Морис Абрамовиц, впоследствии известный швейцарский врач. Он приобщил Хорхе Луиса и к французской поэзии.

Увлекался юный Хорхе Луис и мифами Востока. Он прочел все 17 томов «Тысячи и одной ночи» в переводе английского писателя-арабиста Ричарда Бертона, и эти сказки стали для него любимыми. И если в произведениях Борхеса встречается мысль о бесконечности и текучести культуры, то вызвана она, прежде всего, этой арабской эпопеей. «Произнести «Тысяча и одна ночь», – говорил писатель, – это значит прибавить к бесконечности единицу. Идея бесконечности и книга «Тысяча и одна ночь» – это одно и то же». Борхес считал, что если Шахразада продлевает жизнь своими рассказами, значит время чтения и время жизни совпадают.

Книги стали для будущего писателя проводниками в огромный, непознанный мир, который был и похож и не похож на реальный. И этот мир требовал постоянного постижения, знаний, интуиции. Борхес, кроме английского и французского, самостоятельно овладел немецким языком, чтобы лучше понять философию Шопенгауэра. От немецкого мыслителя он взял только то, что касалось Востока, культуры мифа, таинства сновидений и буддизма. Собственно говоря, и реальная жизнь для Борхеса метафорически становилась книгой, которую надо было прочитать. И оценивал он ее как магическое хранилище мировых ценностей, именуемых простым словом «культура».

Массовое сожжение книг в Германии в годы фашизма показалось деятелям культуры тем же варварским актом, который всегда сопровождал правление древних диктаторов. Такого же мнения придерживался и Борхес, назвавший себя именем древнего китайского мыслителя Шиана, который в гигантской башне оберегал последние уцелевшие книги.

Но только библиотеки были для Хорхе Луиса единственным убежищем для спасения от не всегда постижимой реальности. Две знаменательные встречи определили его творческий путь – знакомство с испанским писателем и критиком Рафаэлем Консиносом-Ассенсом и аргентинским философом Маседонио Фернандесом. С Рафаэлем Консиносом-Ассенсом Борхес познакомился в 1919 г. в Мадриде, куда родители привезли его из Женевы. Вспоминая свою встречу с начинающим писателем, Консинос-Ассенс писал: «Тихий и сдержанный, он укрощал свой поэтический темперамент счастливой трезвостью рассудка; классическая культура греческих философов и восточных сказителей уводила его в прошлое к сокровищам и фолиантам, но он не забывал и о нынешних открытиях». Рафаэль сразу понял, что перед ним большой поэт. В рецензии на поэтическую книгу «Луна напротив», вышедшую в 1926 г., он отмечал своеобразие таланта Борхеса, его религиозность и мистичность.

Сам Консинос-Ассенс был одержим культурой, он боготворил ее и пытался вводить религиозные и философские сюжеты из арабской и иудейской мифологии в художественную прозу. С его подачи Борхес воспринял идею о Боге, пишущем книгу, которая именуется миром, и трансформировал ее. Видимые образы Бога, как считал писатель, – только оболочка, а истинный лик всегда закрыт для смертного.

В 1921 г. семья Борхесов возвратилась в Аргентину. В порту их встретил старый друг и соученик Борхеса-старшего Маседонио Фернандес. И тут же речь зашла о будущем аргентинской литературы. С этого дня Маседонио на долгие годы стал объектом поклонения Хорхе, его духовным учителем. Позже Борхес писал: «В те годы я почти переписывал его, и мое подражание вылилось в пылкий и восторженный плагиат. Я чувствовал: «Маседонио – это метафизика, Маседонио – это литература».

Впрочем, литератором Маседонио можно было назвать лишь относительно. Завсегдатай столичных кафе, любимец богемы, лектор, сам он не удосужился издать ни одной строчки. Все, о чем говорил Маседонио на лекциях, собирали и готовили к изданию поклонники его таланта. Но и этого Борхесу было достаточно для восхищения его неординарной личностью. Вслед за своим учителем он назвал философию разделом фантастической литературы, а единственной реальностью – область сна и воображения. Известные его афоризмы «Реальность – одна из ипостасей сна», «Жизнь есть сон, снящийся Богу», «Просыпаясь, мы снова видим сны» – это, по существу, высказывания, навеянные философскими размышлениями Маседонио. От него же писатель воспринял ироническое отношение к культуре, книгам, читателям, но самое главное – самоиронию, которую Маседонио блестяще реализовывал в форме парадоксов. В одном из писем к Хорхе Луису он извинялся следующим образом: «Я так рассеян, что уже шел к тебе, но по дороге вспомнил, что остался дома». Подобная парадоксальность суждений характерна для многих произведений самого Борхеса. Опубликованы и его многочисленные лекции по религии, литературе и искусству.

Лекционная деятельность Борхеса началась в 1946 г., когда правление президента-диктатора Аргентины Хуана Перуна лишило его скромной должности в библиотеке Мигель Канэ, и он вынужден был искать другой заработок. Борхесу предложили должность инспектора по птице на рынках. Предложение было поистине издевательским и даже жестоким – к тому времени у него начало катастрофически падать зрение. Пришлось согласиться, но близкие друзья Борхеса выхлопотали для него цикл лекций в Аргентине и Уругвае. Позже эти лекции вошли в книгу под названием «Семь ночей творения».

Основные метафоры, сопровождающие творчество Борхеса, относятся к мышлению, памяти и культуре. Предметно они олицетворяются книгой, лабиринтом и зеркалом. Его мировоззрение иррационально и пронизано мистикой. Писатель с увлечением рассказывает о буддистах и суфиях, гностиках и неоплатониках, каббалистах и мистиках, как бы растворяя собственные мысли во множестве идей. Соединяя математическую точность с мистическим порывом, он пытается заглянуть за пределы культуры, чтобы выйти к чистому бытию.

У Борхеса все метафоры становились «вымыслом», даже само это слово. А все реально существующее в мире названо лишь «вероятностью» или «гипотезой». Он как бы видел мир из бесконечного далека, и тот представал перед его глазами во всей своей цельности. Иронически относясь к культуре, этот скептик и мистик приобщал к культуре читателей.

Хорхе Луис Борхес давно уже занял почетное место в ряду выдающихся мыслителей ХХ века. Поражает и его человеческий подвиг: обладатель высших литературных наград, Коммандор ордена Почетного легиона, кавалер ордена Британской империи «За выдающиеся заслуги» и испанского ордена «Крест Альфонсо Мудрого», доктор Сорбонны, Оксфордского и Колумбийского университетов, он писал книги, не видя написанного. Борхес полностью ослеп во второй половине жизни, но это не помешало ему видеть мир в непознанных пока измерениях, найти новые пути в лабиринте человеческой души.

Однажды на вопрос журналиста, существует ли другая жизнь, писатель ответил: «Нет, я уверен, что никакой другой жизни не существует: меня бы огорчило, если бы вдруг оказалось, что она существует. Я хочу умереть весь. Даже мысль о том, что после смерти меня будут помнить, мне не нравится. Я жду смерти, забытья и забвения».

Ни забытья, ни смерти Борхес не миновал. Но вот забвения не получилось. Ныне писатель издается миллионными тиражами на всех континентах, и о нем будут помнить до тех пор, пока существует грандиозное здание культуры, здание, в котором Борхесу жилось и думалось лучше всего.

Иосиф Александрович Бродский
(24.05.1940 – 28.01.1996)

Русский поэт, лауреат Нобелевской премии (1987 г.).

Сборники стихов «Остановка в пустыне», «Конец Прекрасной эпохи», «Часть речи», «Урания», «Новые стансы к Августе», «Пейзаж с наводнением», «Перемена Империи», «Холмы. Большие стихи и поэмы», «В окрестностях Антарктиды», «Новые стихи»; книги и эссе «О Скорби и Разуме», «Меньше чем единица»; пьеса «Мрамор».

Иосифа Бродского нередко называют последним поэтом Серебряного века, хотя, возможно, он вообще последний большой русский поэт ушедшего столетия. Понятие Серебряный век относится не столько ко времени, сколько к уровню культуры. Бродский был человеком высочайшей культуры, в совершенстве овладел несколькими языками, великолепно знал мировую поэзию, был знаком с лучшими поэтами своего времени. Следуя своим предшественникам, великим поэтам века Золотого, он сумел создать свою поэзию, идущую из самой глубины сознания, свой образный язык.

Иосиф Александрович Бродский родился 24 мая 1940 г. в Ленинграде, в семье скромного советского служащего, занимавшего должность фотокорреспондента в журнале «Балтийский флот». Когда ребенку исполнился год, началась Великая Отечественная война. О блокаде Ленинграда он впоследствии говорил, что был слишком мал, чтобы понимать происходящее, знает только из рассказов взрослых, что голод и бомбежки были постоянными спутниками ленинградцев. А мать Бродского вспоминала, как ей не раз приходилось уносить маленького сына в убежище в бельевой корзине.

Ненамного счастливее была жизнь и после войны. Семья жила в крохотной комнатке в старой коммуналке в бедности и страхе перед сталинским режимом. Единственным утешением были книги, они, по словам поэта, «держали нас в абсолютной власти. Диккенс был более реален, чем Сталин и Берия».

Школу Иосиф оставил в пятнадцатилетнем возрасте, закончив только восемь классов, чтобы начать зарабатывать. После неудачной попытки поступить в мореходное училище он сменил несколько мест работы. Был фрезеровщиком на заводе, истопником в котельной, смотрителем маяка, подумывал о врачебной профессии, для чего даже устроился работать санитаром морга. Романтика странствий увлекла его в путешествие по стране в составе геологической экспедиции, с которой Бродский побывал в Сибири, Якутии, на Дальнем Востоке и Тянь-Шане. С ранних лет он не искал благоустроенности, придерживаясь своей формулы: «человеку не следует устраивать пир из своих страданий». Наверное, поэтому бремя самостоятельной жизни, а затем и нелегких испытаний Бродский нес легко и почти беззаботно. Более того, в этих условиях он находил время для самообразования, много читал, изучал языки.

В шестнадцать лет Иосиф написал свои первые стихи, привлекшие внимание друзей и знакомых. Стихи не печатали, но молодой поэт имел возможность выступать с ними перед многочисленной студенческой аудиторией, с восторгом принимавшей каждую строчку.

1960 г. стал для 20-летнего поэта временем знакомства со многими известными ленинградскими поэтами: Д. Бобышевым, А. Найманом, Е. Рейном. Последнего через много лет Бродский назовет своим учителем. В тот же год он познакомился с Анной Ахматовой, посвятившей ему одно из своих четверостиший:

 
О своем я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На еще безмятежном челе.
 

Ахматова, относившаяся к молодому поэту с восхищением и нежностью, в 60-е годы предсказала ему славную судьбу и трудную жизнь. Большую поддержку Бродский ощутил со стороны Надежды Яковлевны Мандельштам, вдовы его любимого поэта. Один из знакомых поэта Я. Гордин вспоминал: «Определяющей чертой Иосифа в те времена была совершенная естественность, органичность поведения. Он никогда не стремился к духовному вождизму, но возможности и место свое понял достаточно рано».

Растущая популярность поэта вызвала обеспокоенность властей. Весной 1961 г. вышел Указ Президиума Верховного Совета РСФСР «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный, паразитический образ жизни». Согласно этому Указу можно было привлечь к ответственности любого «свободного художника». Однако решающим моментом в борьбе с независимой интеллигенцией стала встреча Хрущева с работниками культуры, положившая начало гонению неугодных. Жертвой хрущевской кампании стал и Бродский. 29 ноября 1963 г. в газете «Вечерний Ленинград» появился унизительный фельетон о молодом поэте под названием «Окололитературный трутень». Травля не ограничивалась такого рода статьями. После нескольких вызовов в милицию 13 февраля 1964 г. Бродского арестовали по обвинению в «тунеядстве». В марте его дело рассматривалось Дзержинским районным судом Ленинграда. Несмотря на то что крупнейшие деятели культуры – Ахматова, Чуковский, Маршак, Паустовский, Шостакович – дали положительную характеристику творчеству Бродского, он был признан виновным в «паразитическом образе жизни» и приговорен к 5 годам ссылки.

Полтора года поэт провел в деревне Норенское Архангельской области, после чего был освобожден досрочно по причине, как объясняли власти, излишней суровости приговора.

В 1965–1972 гг. Бродский жил в Ленинграде, изредка печатая свои стихи и переводы в периодических изданиях. Подготовленная для издания книга была отклонена издательствами, но его стихи публиковались в эмигрантских журналах «Грани», «Новом журнале», а также в альманахе «Воздушные пути». В 1965 г. в Нью-Йорке вышел составленный без участия поэта сборник «Стихотворения и поэмы». Первый сборник «Остановка в пустыне», составленный самим поэтом и изданный в Нью-Йорке в 1970 г., стал итоговым для раннего творчества Бродского.

Тягостная обстановка, сложившаяся вокруг Бродского из-за его зарубежных публикаций, вынудила его летом 1972 г. эмигрировать в США. Живя в Нью-Йорке, он пишет стихи, прозу на английском и русском языках, преподает поэзию в различных американских университетах: Мичиганском, Колумбийском, Нью-Йоркском.

В эмиграции Бродский опубликовал сборники стихов «Часть речи», «Конец прекрасной эпохи», «Римские элегии», «Новые стансы к Августе», «Урания», пьесу «Мрамор».

В биографическом плане интересна книга «Новые стансы к Августе», состоящая из 60-ти стихотворений и имеющая подзаголовок «Стихи к М. Б., 1962–1982». В течение двадцати лет одна и та же женщина была адресатом любовной лирики поэта – случай достаточно редкий в истории русской поэзии.

Большой резонанс среди литературной общественности вызвал сборник эссе «Меньше чем единица», признанный в 1986 г. лучшей литературно-критической книгой США.

В 1987 г. Иосиф Бродский был удостоен Нобелевской премии по литературе. В своей речи при вручении награды он говорил о своем понимании сущности поэта и поэзии: «Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихосложение – колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков и алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом».

Прагматичная Америка тоже признала талант русского поэта: в 1991 г. Иосиф Бродский занял должность поэта-лауреата при библиотеке Конгресса США.

Вспоминая о прожитых годах в России, Бродский как-то заметил: «На моей родине гражданин может быть только рабом или врагом. Я не был ни тем, ни другим. Так как власти не знали, что делать с этой третьей категорией, они меня выслали». Для него была важна духовная связь с родиной. Как реликвию хранил он галстук Бориса Пастернака, хотел даже надеть на вручение Нобелевской премии, но не позволяли правила протокола. Тем не менее, Бродский все-таки пришел с галстуком Пастернака в кармане.

После перестройки Бродского не раз приглашали в Россию, но он так ни разу и не приехал на родину, которая его отвергла. «Нельзя войти в одну реку дважды, даже если это Нева», – сказал он. А в одном из интервью поэт уточнил свою позицию: «Я не хочу видеть, во что превратился тот город Ленинград, где я родился, не хочу видеть вывески на английском, не хочу возвращаться в страну, в которой я жил и которой больше нет. Знаете, когда тебя выкидывают из страны – это одно, с этим приходится смириться, но когда твое Отечество перестает существовать – это сводит с ума».

Будучи открытым в общении с друзьями и собратьями по перу, Бродский, тем не менее, тщательно скрывал от посторонних подробности своей личной жизни. Известно только, что в сентябре 1990 г. состоялось его бракосочетание с Марией Содзони, итальянкой русского происхождения из старинного дворянского рода. В июне 1993 г. у них родилась дочь, которую назвали Анной в честь Ахматовой.

Казалось, слава и семейное благополучие станут источником новой энергии поэта, но годы мытарств, моральные травмы, разрыв с родиной не могли не сказаться на здоровье Бродского. В 90-х годах он перенес три операции на сердце, а от четвертой, как говорили друзья, отказался. Это был тот случай, когда разум уже ничем не мог помочь телу.

Иосиф Бродский скончался в ночь с 27 на 28 января 1996 г. от сердечного приступа в своем доме в Нью-Йорке. Умер во сне, как умирают праведники, считают в народе. Согласно желанию поэта его прах захоронен в Венеции на кладбище Сан-Микеле.

Бродский словно предвидел свою судьбу, написав за несколько лет до своей смерти: «Век скоро кончится, но раньше кончусь я». То, что его пророчество сбылось, удивляет мало, – поэтам, видимо, такой дар дан свыше. Важнее то, что Бродский стал последним в ряду русских гениев, имеющих право на подобные пророчества.