Текст книги "Он был первым"

Глава 5
Капитан

– Вот интересно: живет человек и думает про себя: «Возможно, когда-либо и моим именем назовут корабль…»

– Что значит «возможно»? Разумеется, назовут.

Из разговора со старым моряком у входа в Мурманское морское пароходство

В истории мореплавания много уникальных имен. Одно из них, несомненно, – Борис Макарович Соколов. Сейчас это имя, когда-то гремевшее по миру и не сходившее с газетных полос, слегка подзабыто, а новому, молодому поколению и вовсе неизвестно. Но в истории мореплавания и освоения атомной энергии оно останется навсегда.

Пока ледокол строился на Адмиралтейских верфях в Ленинграде, а в Горьком в секретнейшем конструкторском бюро создавалось его ядерное сердце, на самом высоком уровне скрупулезно, «поштучно», формировали экипаж.

Уникальность корабля заставляла руководство как можно более тщательно подбирать ему первого капитана.

На ледоколе предполагалась должность дублера капитана. И после многократных прикидок и раздумий было принято решение капитаном поставить опытного ледокольщика, а дублером – молодого, но уже показавшего себя в работе.

Потомственный архангельский помор, опытнейший ледокольщик Павел Акимович Пономарев командовал разными ледоколами, в том числе легендарным «Ермаком». Не один год стоял на мостике знаменитого «Красина», украшающего сейчас одну из набережных Санкт-Петербурга.

В начале Великой Отечественной войны командовал ледоколом «Иосиф Сталин», под бомбежками проводил суда с важнейшими для страны военными грузами. В 1942 году ледокол получил серьезные повреждения, его капитан был контужен, но быстро вернулся в строй и стал командовать ледоколом «Лазарь Каганович», а с 1945 года – ледоколом «Вячеслав Молотов». И в послевоенное время П. А. Пономарев выполнял наиболее сложные, подчас уникальные рейсы.

В 1957 году именно Пономареву страна доверила капитанство на ледоколе «Ленин», возложив на него высочайшую ответственность фактически перед всем миром. Павлу Акимовичу было уже за шестьдесят, и среди работающих в высоких широтах начали искать молодого судоводителя, который достоин был стать дублером капитана на таком корабле. И нашли – в Антарктиде.

Недавний выпускник судоводительского факультета Ленинградского высшего инженерного морского училища (ЛВИМУ) имени адмирала С. О. Макарова[1]1
  В 1990 г. училище получило статус академии, а с 2012 г., объединившись с Санкт-Петербургским государственным университетом водных коммуникаций, стало называться «Государственный университет морского и речного флота имени адмирала С. О. Макарова».


[Закрыть] Борис Соколов, несколько лет поработав матросом и штурманом в Арктике, был направлен старшим помощником капитана на знаменитый в те годы дизель-электроход «Обь» и в 1958–1959 годах участвовал в одной из его многомесячных экспедиций[2]2
  Речь идет о 4-й Советской антарктической экспедиции.


[Закрыть], по окончании которой, в возрасте 31 года, был назначен капитаном «Оби».

И именно Борис Макарович Соколов в 1959 году получил неожиданный для себя вызов в Министерство морского флота с предложением дублерства, за которым легко просчитывалась перспектива принять первый в мире атомный ледокол.

Спустя два года П. А. Пономарев ушел в свой последний рейс, откуда, увы, нет возврата, подтвердив своей судьбой старинное морское присловье: «Плавать по морю – необходимо. Жить – не так уж необходимо».

Молодой капитан дальнего плавания Борис Соколов принял командование ледоколом «Ленин» летом 1961 года, незадолго до выхода его в первый рейс. И бессменно простоял на мостике «Ленина» четыре десятилетия, до своей внезапной смерти в 2001 году по дороге на атомоход. Умер, оставшись в истории мореплавания единственным капитаном, командовавшим одним кораблем сорок лет. И к этим сорока годам мы еще вернемся.

Борис Соколов, будущая легенда отечественного мореплавания, родился 19 августа 1927 года в деревне Большая Каменка Кологривского уезда Костромской губернии. Судьбу ему определил отец – костромской волжанин, из-за повального голода в Поволжье ставший питерским рабочим.

Жили на Стрельне, и по вечерам отец с сыном любили гулять по берегу залива. Как только на горизонте появлялся силуэт корабля, сын знал, что сейчас отец, подавив в себе какую-то затаенную думку, обязательно скажет: «Борька, ты у меня обязательно должен стать капитаном».

И он будет первым – не по счету, а по достоинству! – в небольшой когорте людей, про которых чуть не со времен Гагарина говорили, что «их меньше, чем космонавтов»: он будет так называемым ледовым капитаном на первом в мире атомном ледоколе, гордости отечественного судостроения.

С первых же дней работы ледокол был на виду у всего мира. Снимки как самого корабля, так и его капитана разлетались по газетам и журналам всего мира. И фото капитана «Ленина», смотревшего в арктическую даль через открытый иллюминатор ходового мостика, в мире было почти так же известно и популярно, как фото в космическом корабле Юрия Гагарина, – кстати сказать, после полета гостившего на «Ленине».

Рассказывая о капитане такого корабля, конечно, надо начать с его профессионализма.

Хорошо помню, с каким восторгом говорили штурманы «Ленина» о том, сколько раз Соколов летал с гидрологами в ледовую разведку, выискивая оптимальный путь для продвижения по льду.

В тяжелом льду капитан, бывало, по несколько суток не уходил с мостика. Вздремнет пару-тройку часов на диване в штурманской рубке и снова – бинокль в руки и к иллюминатору.

У капитана, само собой, была самая большая и, по нашим тогдашним меркам, довольно высокая зарплата. И она всем казалась таковой, пока однажды Соколова не пригласили канадцы – помочь в ледовой проводке. И за десять суток работы заплатили ему столько… Те же штурмана «Ленина» буквально обалдевали от несопоставимости этой суммы с нашими выплатами. Умирая от смеха, один, помню, рассказывал: «Они хотели бы пригласить нашего капитана хотя бы на пару месяцев ледовой проводки, но это могло подорвать бюджет Канады».

Канадцы, конечно, догадывались, что такие люди, как Соколов, работают не за деньги, но не заплатить столько, сколько такая работа стоит в цивилизованном мире, не могли.

Другое дело, что в нашей тогдашней стране хоть за деньги, хоть без денег – просто по-честному (а иначе капитан «Ленина» не умел) мало что можно было приобрести. И к этой теме мы еще вернемся.

В те годы весь мир безоговорочно признал создание мощного атомного ледокола одним из величайших достижений человеческого разума. И это достижение надо было не угробить топорной эксплуатацией. Тем более если представить себе возможные последствия какой-то ошибки…

Какая ответственность лежала на первом поколении атомных ледокольщиков, может быть, по-настоящему понятно только сейчас, когда мы имеем опыт Чернобыля, Фукусимы, «Курска»… Учиться было не у кого, а одного неверного шага достаточно, чтоб на корню скомпрометировать идею и поставить крест на дальнейшем атомном ледокольном судостроении. Именно от того, насколько благополучной и эффективной окажется работа первого, на сто процентов зависело, будет ли в принципе развиваться атомное ледокольное судостроение, без которого в Арктике вообще делать нечего.

Итак, летом 1961 года командование ледоколом принял молодой капитан дальнего плавания Борис Соколов.

Даже весьма далекий от моря человек понимает: если обычный моряк, пусть и обладающий самыми высокими профессиональными качествами, «примет» атомный ледокол, это еще не значит, что он станет его капитаном. Не по судовой роли, а по существу.

Молодой капитан знал, что в каждом рейсе возле атомного реактора находится немало специалистов, что в атомно-механической службе ледокола работают лучшие профессионалы, какие только есть в стране. Но он понимал и то, что без знания сути процессов, происходящих в ядерной установке, и хотя бы основ управления ею командовать таким кораблем нельзя. И он знал: чтобы стать настоящим капитаном, надо учиться, учиться и учиться, как завещал человек, чьим именем назван корабль.

Собственно, самым что ни на есть прилежным учеником Соколов стал с того дня, когда, осознавая свою служебную перспективу, ступил на палубу ледокола в качестве дублера капитана. И потом не переставал учиться ни единого дня – то есть всю жизнь.

Вся почта шла через меня: видя, какие мешки писем, в большинстве адресованные капитану, приходят на ледокол, я добровольно и с удовольствием приняла на себя роль его личного референта.

Рабочих вопросов возникало столько, что в течение дня не раз и не два приходилось подниматься к капитану. Да и он без церемоний нередко спускался в архив. Так, однажды с каким-то бумагами в руках он вошел со словами:

– Валенька (так он меня называл), – вот это нужно сделать, – и сказал, что именно.

– Хорошо, Борис Макарович, сейчас сделаю, – кивнула я.

Капитан уточнил:

– Валенька, это не срочно. Это можно через десять минут.

И если в первую минуту от этого «не срочно» я впала в ступор, то уже во вторую восприняла как преподанный мне урок изживания даже малейшего разгильдяйства в делах, поскольку знала, что именно в таком временнóм режиме капитан и живет.

Согласно уставу морской службы капитан на корабле – весьма могущественный человек. При этом для членов экипажа «Ленина» капитан был «велик и могуч» не по статусу, не по высочайшему в те годы званию Героя Социалистического Труда, а по своей человеческой сути.

Не буду называть имен, но на ином корабле капитан только на трап ступит, а по палубам уже расползается парализующий людей страх.

Все знали, что капитана Соколова запросто по плечу не похлопаешь, попить пивка не позовешь. Но и тени страха перед ним не было, потому что при всей своей жесткости капитан был понятен и предсказуем. На ледоколе сурово преследовалась даже малейшая расхлябанность. Но все знали, что если моряк, как бы он ни провинился, наутро приходит: «Борис Макарович, рубите голову…» – и если он при этом не «лжец и не поганец», то безоговорочно будет прощен.

Боже сохрани, Соколов не был ангелом. На ледоколе, бывало, и гремел гром, и сверкали молнии, и под горячую капитанскую руку можно было попасть не вполне заслуженно – но и перед этой грозой у людей не было страха. Все знали: сейчас капитан оттает и иди к нему с любым вопросом – он и не вспомнит, где там кто по какой мелочи провинился.

Лютым зверем, с беспощадной жестокостью пресекавшим всяческую демократию, капитан становился только в одном случае.

Начиналось с того, что капитан со старпомом уединялись за плотно закрытой дверью. И – завидуйте, всяческие ФБР, ФСБ и прочие – разрабатывали секретную операцию под кодовым названием «Учебная тревога». Секретничали для того, чтоб никто не смог узнать, где в этот раз «прорвет», и не подготовился.

Моряку не надо объяснять, что это такое. Он знает, что в море, особенно в зоне Арктики, в любой момент может возникнуть «нечто», и эти учебные тревоги, возможно, спасут тебе жизнь.

«Ученый народ», составлявший большую часть экипажа, полагал иначе. Крайне раздосадованный тем, что ради какой-то ерунды его отрывают от работы, по сигналу тревоги он, конечно, выходил на палубу, но как? Демонстративно: в домашних тапочках, небрежно наброшенных на плечи спасательных жилетах и с крайним раздражением на лице. И сказать, что вот тут капитан становился хищным зверем, – это ничего не сказать. Наказание следовало незамедлительно и было таким, что, будучи людьми умными, «физики-химики» вскоре поняли, что им дешевле исполнять эти «дурацкие требования», чем пожинать последствия своих прогулок в домашних тапочках. И все стало на место, «лютого зверя» как волной смыло с палубы ледокола.

Шли годы, а капитан Соколов не бронзовел от славы, у него не сносило крышу от власти. И за все годы работы на «Ленине» был, пожалуй, единственный раз, когда он воспользовался служебным положением в личных целях. Рассказываю.

Факт истории: за двадцать шесть навигаций на ледоколе не произошло ни одного мало-мальски серьезного радиационно опасного инцидента, ни одной более-менее значимой судомеханической или судоводительской аварии. Но был эпизод, который, по мнению расследовавших его специалистов, в какой-то мере мог быть отнесен к радиационно опасным.

По причине своей далекости от ядерной физики скажу по-простому: надо было что-то то ли завернуть, то ли наоборот, отвернуть в зоне, где человек подвергался небольшому излучению. Находиться там можно было не более нескольких минут.

Определили, сколько человек нужно для выполнения операции, и по ледоколу был объявлен сбор добровольцев.

Конечно же, добровольцы нашлись в избытке. Догадываетесь, кто, воспользовавшись служебным положением, пошел первым? Правильно, капитан.

Спустя несколько минут экипаж справился с ситуацией, не допустив ни малейшего выброса в атмосферу радиоактивной «грязи».

Если же говорить о том, на что капитан «Ленина» направлял свое могущество…

Кто жил в те годы, тот знает: в нашей тогдашней стране, в которой ни за деньги, ни без них, да еще человеку, на долгие месяцы оторванному от дома, ничего не достать, не купить, – как же нужна была хоть какая-то поддержка!

В главе «Письма» я расскажу, как с палубы ледокола решались вопросы и проблемы, возникавшие в семьях членов экипажа. Но всего письмами не решишь. И частенько бывало, что, надев самый что ни на есть парадный китель со всеми знаками отличия, от значка «Почетный полярник» до Звезды Героя, он брал за руку матроса ли, моториста – кого угодно из экипажа – и шел с ним в высокие кабинеты выбивать кому-то комнату, а кому и квартиру. И нередко жилье таки выбивалось! И когда удавалось хоть что-то добыть для члена экипажа, капитан радовался больше того матроса, кому помог. Знаю по себе.

Через две-три недели после того, как я поступила на ледокол, – а он в это время стоял на базе, готовился идти в рейс, – утром в понедельник с какими-то бумагами зашла к капитану. Просмотрев их, Борис Макарович спросил, как я провела выходные.

– Вчера помогала бывшей коллеге покупать холодильник. Пока она оформила кредит, пока привезли ей домой, день и прошел.

– Ну а ты себе купила? – вскинул брови капитан. – Тебе, наверное, тоже нужен хороший холодильник?

– Да, не помешал бы…

– Ты зарплату на ледоколе получила? Ну так бери матроса, машину и езжайте в магазин!

Что было делать? Покупка холодильника пока не входила в мои планы, но, с другой стороны, хорошо бы и поменять мой старенький, да и капитан почти что приказывает…

Примерно к обеду мы с матросом управились, и я первым делом поднялась доложить капитану, что новенькая «Бирюса» уже стоит у меня на кухне.

– Без кредита купила? Хватило зарплаты? – допытывался капитан.

– Хватило, Борис Макарович, еще и на жизнь осталось.

– Ну то-то! Будешь знать, где лучше: в редакции или на ледоколе.

Донельзя довольный, капитан с мальчишеской улыбкой откинулся на спинку кресла.

Спустя какое-то время я уже знала, насколько ему важно, чтобы, работая на ледоколе, в материально-бытовом смысле человек ощущал себя комфортнее, чем прежде.

Мне довелось работать с несколькими капитанами. Как люди они были разные, в том числе и очень хорошие – и в человеческом, и в профессиональном смысле. Но нигде помощь членам экипажа, всем в равной степени, не шла таким мощным безостановочным потоком, как на «Ленине».

Только я немного освоилась в своем первом рейсе, как у меня появилась святая обязанность: пить чай.

Чем бы я в своем архиве ни занималась, я знала, что ровно без пяти минут одиннадцать утра зазвенит телефон прямой связи с капитаном. Сняв трубку, услышу короткое: «Приходи».

Почему именно вашего покорного слугу капитан выбрал в чайные сотрапезники? Моя версия такая.

Пить чай в одиночку, во-первых, скучно, а во-вторых, на ледоколе было просто не принято. Но бóльшую часть экипажа из-за постоянного наблюдения за приборами нельзя было вырвать из строго очерченного времени вахты. А тут – архивариус… Говорит, что журналистка, – глядишь, хоть на несколько минут можно отвлечься от обыденных забот…

Поднявшись наверх, видела одну и ту же картину: буфетчица Нина Морозова заваривает капитану лечебные травы, какие рекомендовали ему опытнейшие судовые врачи, а мне – просто чай. И раз уж выпало счастье такого ежедневного чаепития, я научилась помалкивать, слушая сотрапезника. Тем более что ему было о чем поговорить.

Рассказывал о детстве, о курсантской юности, но о чем бы ни начинал говорить, почти каждый раз происходило одно и то же: отодвинув чашку, капитан клал на чайный столик как бы случайно лежавший неподалеку лист бумаги, брал в руки ручку и начинал рисовать… счастливое будущее.

В экипаже знали, что при всей уникальности профессиональной судьбы семейно-домашняя жизнь капитана, мягко говоря, была непростой. Если говорить как есть – она была трагичной.

В каком возрасте он женился, я не помню. Осели с женой в Санкт-Петербурге, тогдашнем Ленинграде. Вскоре в молодой семье родился горячо любимый сын. Во всяком случае отец любил своего единственного ребенка с той силой, с какой только может любить столь мощный человек.

Несмотря на длительные разлуки, незримая связь отца с сыном привела к тому, что, окончив школу, юноша поступил в то же Высшее инженерное морское училище имени адмирала С. О. Макарова, где учился отец, и мечтал стать моряком. Увы, не сбылось.

Кажется, еще на одном из первых курсов юноша, гордость и надежда отца, трагически погиб. Однажды, возвращаясь с занятий, он увидел, что мальчишки, по возрасту примерно первоклассники, вертят в руках самодельный пистолет. Как взрослый и ответственный человек он подошел к пацанам, чтоб сделать им соответствующее внушение ну и, наверное, отобрать опасную игрушку. Мальчишки отдавать неизвестно как попавшее к ним в руки сокровище, конечно, не хотели. То ли кто-то из них нечаянно нажал на курок, то ли произошел самопроизвольный выстрел, но для курсанта, тоже, в сущности, еще мальчика, он оказался смертельным.

На рассказ, что значило для Бориса Макаровича потерять единственного ребенка, его гордость и надежду, даже слова тратить не буду – и так всем понятно.

Помолчим и продолжим повествование.

С женой, судя по всему, у Соколова и до этой трагедии были не совсем близкие отношения. А после гибели сына они, видимо, еще дальше отошли друг от друга и вскоре развелись.

Новой семьи, по только ему известной причине, капитан не создал. Детей тоже больше не было.

Пуританином он не был, время от времени в его жизни появлялись какие-то женщины. С одной из них – уже под конец жизни – он даже зарегистрировал отношения. Но это было сделано скорее из каких-то житейских соображений − тепла не было и там. Я общалась с Борисом Макаровичем до самой его внезапной смерти, так что знаю об этом не понаслышке.

Жизнь между тем продолжалась. Со временем он не то чтобы отошел от невосполнимой утраты – конечно нет. Думаю, как все сильные люди, он научился с этим жить. И с годами среди ледяных торосов все явственнее проступала мысль о том, что из долгой «рабочей зимы», то есть навигации, хорошо бы возвращаться не в однокомнатную квартирку на пятом этаже дома без лифта в Мурманске. Он понимал, что рано или поздно придется отойти от дел и хорошо бы осесть там, где он сможет видеться со своей единственной семьей – то есть экипажем.

Поскольку семьи членов экипажа ледокола жили от Мурманска до Сочи и от Владивостока до Калининграда, наиболее удобной для «базирования» капитан посчитал Московскую область. Именно там он мечтал приобрести участок земли и построить просторный дом. Вот его-то и рисовал капитан за нашим с ним чаепитием, и вполне допускаю, что у него это были самые счастливые минуты за весь день.

Понятное дело, свою роль я тут не преувеличиваю, мне просто повезло это видеть и слышать:

– Смотри, вот тут, на первом этаже, будет кухня. Вот тут, на втором – спальня, где будут ночевать гости − члены экипажа. Вот тут, когда приедешь, будешь ночевать ты. Вот тут, на земле, будет несколько маленьких грядок. Ты какие соленья больше любишь?

И вот, впервые в жизни, капитан начал ходить по кабинетам разномастных московских начальников, что называется, для себя. Начальники были разными, но ответ на просьбу разрешить ему как-то приобрести участок он получал один: «Ну что вы, Борис Макарович, при всем уважении к вам по нашему советскому законодательству это совершенно невозможно».

То ли им не хватало московской прописки капитана, которая в те годы имела значение, то ли чего другого, но в каждом кабинете он натыкался на глухую стену. Проблема капитана Соколова была и в том, что давать взятки или хоть что-то делать не по закону он не умел.

Капитана «Ленина» и президента Академии наук СССР Анатолия Петровича Александрова связывали не только плотные производственные отношения, но и личная дружба. И однажды академик Александров, что называется, взял капитана за руку и повел не к кому-нибудь – к всемогущему председателю Мособлисполкома. Фамилию знаю, но она тут никакого значения не имеет.

Встретили их более чем радушно. Всемогущий только что в объятиях не сжимал дорогих гостей. И изо всех сил готов был помочь, вот только…

– Борис Макарович, вы – суперзаслуженный человек и, конечно, достойный многого. Но вот, знаете, бывает, человек говорит одно, а появился участок – он начинает выращивать на нем клубнику и продавать ее…

Это «клубника» так потрясла капитана, что с того дня он перестал ходить во «всемогущие кабинеты».

Участок, где хотел, в Подмосковье, он в конце концов все же приобрел и даже построил дом. Увы, побывать в нем не пришлось ни мне, ни почти никому из членов экипажа. О причине, думаю, все догадались: «база для семьи» была создана незадолго до смерти…

Переведем дух и отвлечемся.

Без тени смущения сейчас расскажу о том, во что не принято посвящать широкие массы, когда речь идет о значимых в жизни общества людях. Спокойно буду говорить «об этом» потому, что все до единого члены экипажа, и я в том числе, уважали своего капитана ровно за то, каким он был.

А был он – простым русским мужиком. Увы, со всеми проявлениями, свойственными этому нашему «мужику». Взрослые люди, видимо, догадались.

Да, именно так. Нечасто, но все же бывало: капитан «врезáл». Тому, кто поспешит осудить, предложу потащить на себе, хоть пару месяцев, ту ношу, которую нес по жизни капитан Соколов, а тогда и поговорим.

Это было, повторяю, нечасто, а с годами – все реже. Он с возрастом менялся: становился мягче, мудрее и нашел в себе силы справиться и с этой «мужицкой слабостью». При этом оставался доступным для людей, прямым и открытым.

По выходным и праздникам членам экипажа разрешалось приводить на ледокол гостей: членов семьи, друзей.

Любимым местом для игр моей дочери-дошкольницы, когда она бывала на ледоколе, был трап, ведущий наверх. Если я, выглянув из архива, не обнаруживала ее на месте, то знала, где мне мою барышню искать. Ее отсутствие означало, что несколькими минутами раньше по трапу поднимался капитан и, увидав Ксению, прихватил ее с собой. И они тихо, как мышки, прошмыгнули наверх.

Предварительно вежливо постучав и заглянув в открытую дверь капитанской каюты, я, как правило, видела одну и ту же картину. В капитанское кресло были впихнуты моя дочь и еще двое-трое таких же счастливцев – каким-то образом они все там помещались. Перед ними на капитанском столе, возле небрежно отодвинутых документов стоит огромная, но быстро опустошаемая ваза с конфетами. А напротив, на диванчике скромно пристроился улыбающийся капитан.

В 1989 году «Ленин» совершил свой последний рейс в Арктику. Отработав тридцать лет и совершив двадцать шесть арктических навигаций, он стал на прикол у одного из причалов Мурманского судоремонтного завода. И тут обнаружилось, что ледокол как вчера построен. Ни обветшалости, ни обшарпанности нет и в помине. В свое время недешево обошлась стране, то есть народу, внутренняя обшивка многих помещений из карельской березы – ну так вот она – как новенькая. И все остальное – такое же.

Забегая вперед, скажу: когда началось переоборудование ледокола под музей, то единственное, что потребовалось поменять, – обветшавшую мебельную обивку. И это означало, что все долгие годы в тяжелейших не только для людей, но и для техники условиях арктических навигаций на ледоколе был хозяин.

Ну а теперь вспомним о сорока годах капитанства Соколова на одном корабле.

Пример благополучной и эффективной работа первенца атомного ледоколостроения привел к тому, что через шестнадцать лет был создан гораздо более мощный и технически совершенный атомный ледокол «Арктика». Капитаном его, естественно, рекомендовали назначить Соколова. Поблагодарив за доверие, он не согласился.

Когда еще через несколько лет на воду была спущена «Сибирь», принять ее опять предложили Соколову, и снова он отказался.

– Ну, сам поезжай, объясняйся с министром, – вспылил начальник пароходства.

Тогдашний министр морского флота Т. Б. Гуженко встретил капитана «Ленина» мягко говоря, эмоционально:

– Ты что выпендриваешься, мы тебе второй атомный ледокол предлагаем, тебе мало? Я согласен, ты достоин и большего, но ничего крупнее атомохода в морском флоте страны нет, мне больше нечего тебе предложить!

– Благодарю за доверие, но прошу выслушать меня, – не смутился ледовый капитан. – На «Арктику» мы отдали восемьдесят своих специалистов, сейчас шестьдесят отдаем на «Сибирь», но меня прошу оставить на «Ленине». Когда его первый капитан Павел Акимович Пономарев прощался с кораблем и передавал его мне, на собрании экипажа я обещал: ледокол не оставлю. И выглядеть трепачом перед людьми не могу.

– Извини, не знал. Больше у меня к тебе вопросов нет, – сказал министр.

Дано слово – и определена судьба.

На протяжении всех сорока лет весь капитанский корпус российского морского флота признавал Бориса Соколова первым среди равных. И, разумеется, достойным того, чтобы его именем был назван какой-то из атомных ледоколов.

По журналистским делам мне не раз приходилось бывать в Горьковском (сейчас – Нижегородском) отдельном конструкторском бюро машиностроения (ОКБМ) имени И. И. Африкантова, где создавался атомный реактор и для «Ленина», и для других атомоходов, и чьи специалисты, особенно в первых навигациях, постоянно присутствовали на ледоколе. И однажды я завела разговор на интересующую меня тему.

– Ну что тут обсуждать, – подняв глаза от бумаг, ответил главный конструктор ОКБМ Юрий Панов на мой вопрос, согласны ли окабээмовцы с тем, что именем капитана Соколова обязательно должен быть назван новый атомный ледокол. – О чем мы говорим, когда таких людей в мире наперечет? Только где они, новые атомные ледоколы?

В то время, когда происходил этот разговор, ледоколов действительно не было: экономика измученной перестроечным временем страны только-только набирала обороты. Но сейчас? С судостроительных предприятий Санкт-Петербурга сходят на воду один за другим, один мощнее и краше другого! А наша страна строит амбициозные планы освоения Арктики. Не верю, что в этих грандиозных планах не найдется места для одного из ее символов.