Текст книги "Он был первым"

Глава 8
Мои университеты

У каждого человека, хоть малость пожившего, есть свои университеты. У кого-то они со знаком плюс, у кого-то – минус, но они есть у каждого. Один из своих университетов – возможно, важнейший в жизни – я проходила на «Ленине».

… 1957 год. Из лучших выпускников судомеханического факультета ЛВИМУ сформировали группу будущих инженеров-операторов, которым предстояло первыми сесть за пульт управления атомным реактором первого в мире атомохода. Каждый из них прошел стажировку на единственной тогда в мире атомной электростанции в Обнинске; отучился на специально организованных курсах. Преподавали на них ведущие сотрудники академического института атомной энергии под руководством И. В. Курчатова, а также тех научно-исследовательских институтов и предприятий, оборудование и механизмы которых были установлены на «Ленине».

Спущенный на воду, ледокол достраивался. Операторы были уже зачислены в экипаж. В соответствии с графиком их профессиональной подготовки на ледокол прибыла группа ученых-преподавателей – принять у подопечных очередной экзамен, и ученики его успешно сдали.

Уезжая, преподаватели оставили двадцать вопросов – с тем чтобы получить на них ответы в следующий приезд. И снова на все до единого вопросы они получили ответы. Но одновременно «ученики» задали ученым сорок своих вопросов. И хотя все они касались исключительно темы управления реактором, сразу найти ответ на каждый преподаватели не смогли. На какие-то вопросы они ответили ученикам только в следующий приезд. Этот эпизод стал предметом законной гордости «пытливых умов» ледокола. О том, как они «умыли» экзаменаторов, при каждом подходящем случае рассказывали с мальчишеской гордостью.

От навигации к навигации «больно умные» набирались опыта, профессионально и карьерно росли. Когда я пришла на ледокол, один из них, Виктор Алексеевич Мизгирев, занимал на нем важнейшую должность главного механика. Руководя всей атомно-механической службой ледокола, главный механик был и непосредственным начальником архивариуса – архив-то технический.

Двери архива и апартаменты главмеха находились на расстоянии двух-трех метров – и об этой детали мы еще вспомним.

Тогда особо не вдумывалась, а сейчас, по прошествии лет, вижу и понимаю, что главными движущими силами Мизгирева при руководстве атомно-механической службой были спокойствие и юмор. Не удивлюсь, если кто-то из работавших под его началом специалистов вообще поставит юмор на первое место. И все как бы само собой крутилось, вертелось и работало, и ни одного серьезного сбоя – ни в технике, ни в производственных отношениях. Кстати, вспомнила, как один из начальников службы радиационной безопасности – Олег Никаноров – серьезнейший физик, который мог найти себе применение в любом научном центре, однажды сказал: «Работаю здесь ради производственных отношений».

…По прибытии на ледокол, как положено, по направлению отдела кадров, я предстала пред очи начальства. Думаю, уже на третьей минуте разговора главмех понял, что в голове «персонажа», назначенного заведовать техническим архивом, какая-либо техника, а уж о ядерной физике вообще помолчим, и ноченьки не ночевала. С другой стороны, с подводной лодки в лес не убежишь, придется именно этого «персонажа» терпеть. И именно им главмех, или «дед», как испокон веков на судах звали главмехов, и начал руководить.

Если в целом главный механик управлял людьми с помощью двух кнопок под названием спокойствие и юмор, то на пульте управления архивариусом у него работала только одна: бесконечная снисходительность. Остальные, видать, были неисправны.

Как известно, морскую качку все переносят по-разному. Я так и не привыкла. Работает ледокол во льдах, но ходить приходится и по чистой воде. Бывало, чуть – даже не шторм, а небольшое волнение – я закрывала архив, шла в каюту и ложилась в койку. При этом полностью отдавала себе отчет в том, что техническая документация по какому-то устройству может понадобиться в любой момент любого времени суток, – меня нередко поднимали и ночью. Понимала и то, что в сейфах архива находится не просто «секретная», а «совершенно секретная» документация, – и к ней имеет допуск весьма ограниченный круг лиц. Тем не менее при малейшей качке спокойно укладывалась, поскольку знала, что меня есть кому подменить.

Единственным человеком в экипаже, имевшиим второй, точно такой, как у меня, комплект ключей и от самого архива, и от его суперсекретных сейфов, был главный механик. Он и подменял архивариуса, сколько бы ни длилась качка.

Члены экипажа про этот «рабочий момент» прекрасно знали, и тот, кому во время качки что-то было нужно в архиве, сразу шел к главному механику. Без малейшей тени недовольства на лице главмех шел в архив и выдавал требуемое. Тем более что он лучше всех, в том числе и лучше самого архивариуса, знал, где там что лежит.

И все это при том… Как уже говорила, заработок членов экипажа «Ленина» был тогда значительно выше, чем в среднем по стране. А уж сколько стоила рабочая минута главного механика первого в мире атомного – и даже не столько в денежном выражении – стесняюсь даже предположить. Но человек спокойно шел и выдавал «бумажки» из архива.

Если с палубы, где находился технический архив, по изящно-округлому трапу спуститься на два пролета, прямо по курсу располагалась каюта старшего электромеханика «Ленина» Аркадия Николаевича Баранова. Что Баранов – один из лучших, если не лучший, электромеханик на просторах Северного морского пути – это не обсуждалось, это все знали. Он был чуть постарше главного механика – в те годы, о которых пишу, ему было уже за пятьдесят.

Какие-то постоянно возникающие «электромеханические» вопросы или его приводили в архив, или меня – в его каюту. И очень скоро я стала ловить себя на том, что, решая тот или иной вопрос, я изо всех сил тяну время, чтоб поторчать возле Баранова лишнюю минуту.

Спокойный, уравновешенный. Один раз видела, что он вспылил, – по делу, конечно. Но вспышка гнева была мгновенно погашена привычным усилием воли.

Помимо уравновешенного характера Баранов отличался удивительным сплавом ума, интеллекта и глубокой внутренней культуры – это замечали все, и его уважали как-то по-особому. Я же и сейчас, спустя много лет, цепенею от свалившегося тогда на меня, в сущности девчонку, даже не журналистского – бог с ним! – а именно человеческого счастья видеть, слышать этого человека, иметь возможность что-то спросить у этого судового электромеханика…

Немало лет вместе работая, близкие по возрасту, Мизгирев и Баранов были спаяны той самой настоящей многолетней мужской дружбой. Удивительное дело, но у них и личная жизнь складывалось похоже.

У обоих – второй брак. Оба они имели уже взрослых сыновей, и у каждого было по маленькой дочке.

Рассказать, что такое пожилой отец маленькой дочки, я не в силах: не могу подобрать слов, чтоб было понятно. Помню, зайдя как-то утром к Мизгиреву, обнаружила его буквально в полуобморочном состоянии. Что такое? Да у дочки – первоклассницы музыкальной школы – идет итоговый экзамен, и пока от жены не пришла радиограмма, что девочка получила «отлично», главный механик был буквально «выпавшим из жизни».

Когда на ледоколе все шло – а так оно в основном и шло – в штатном режиме, Мизгирев и Баранов коротали вечера в просторных апартаментах главного механика, где была нормально оборудованная кухня и прочие по тем временам «бытовые излишества».

По праву близкого соседства однажды просочившись на их вечерние посиделки, я довольно быстро внедрилась в них – с четко отведенной мне ролью. Зачем я им и в чем состоял их корыстный интерес и тайный замысел допуска к чаепитию третьего персонажа, поняла довольно быстро. Дело в том, что за долгие годы совместных посиделок ими было столько передумано, переговорено и перечувствовано, что… Как собеседники они давно друг другу малость осточертели и общались между собой исключительно в пикировке. Но в многолетнем подтрунивании друг над другом уже тоже не было прежней остроты. И тогда так считала, и сейчас: думаю, им нужен был некий порыв свежего ветра, некий раздражитель. А вот и он, то есть она. Сидит, во все глаза, не моргая, смотрит, ловит каждое слово, вставляя в разговор разве что междометия. Да над такой грешно не поупражняться!

…Предвечерний час, мой рабочий день закончен. Закрываю и пломбирую дверь архива. Чутко прислушиваясь к разнообразным звукам – грохот льда за бортом не в счет – самыми что ни на есть тайными тропами пробираюсь к двери апартаментов главного механика. (Помните: это несколько метров.) Осмотревшись, нет ли слежки, прошмыгиваю в каюту, где, как правило, за чайным столом уже сидят двое.

Вряд ли кто в экипаже не знал, что за гоп-компания пьет чай в апартаментах главного механика, и вряд ли кого это сильно волновало. Зато это ежевечернее шоу «прошмыгивания» позволяло чувствовать себя не в арктической мгле полярной ночи, а в атмосфере романов Агаты Кристи. Но даже если бы приходилось не играть в шпионов, а действительно пробираться к этому чайному столу тайными тропами, – я б туда не просто пошла, а поползла, обдирая локти, колени и все что угодно. Было ради чего ползти, во все глаза смотреть и во все уши слушать.

Вот сейчас, спустя столько лет, душа обмирает и куда-то в глубинные недра ледокола проваливается от восторга и ощущения счастья от великой ценности тех минут.

Долгие рейсы, в принципе, способствуют тому, что у моряка есть возможность читать и анализировать – как прочитанное, так и пережитое; размышлять о жизни во всех ее перипетиях, красках и оттенках. Не берусь судить, сколько эти двое пережили, перечитали, передумали. Мне же досталось счастье видеть результат.

Они знали о жизни все. История, литература, политика, искусство… Ну где их «атомно-механическая жизнь» и где, скажем, мировая живопись? Но они знали и ее.

Их суждения обо всем многообразии жизни были так неординарны, глубоки и интересны, что мне только и оставалось, обхватив руками стакан с остывающим чаем, впитывать не то что каждое слово, а каждую молекулу воздуха над этим чайным столом. Кстати, под речовку «мы свои цистерны давно выпили» мне иногда накапывали в микроскопическую хрустальную рюмочку чего-то то ли болгарского, то ли венгерского, но безумно вкусного: в холодильнике «деда» всегда найдется что-то поинтереснее чая.

Кстати сказать, чаепитие с тех пор стало для меня настоящим ритуалом, напоминающим об уникальных людях, с которыми связала жизнь.

Жаль одного: не могу сейчас передать и десятой доли той атмосферы пиршества ума, знаний, интеллекта и человеческой надежности, какую подарили мне звезды.

Глава 9
Судовые журналы

В числе прочего в производственном обучении экипажа использовались два судовых журнала. Один, «Черепослов», издавался в самом сердце ледокола – на посту энергообеспечения и живучести. Второй, «Свербильник», – в службе радиационной безопасности.

В журналах отражалась хроника текущей жизни ледокола. Каждый желающий мог написать там все, что считал производственно или житейски необходимым. И если, допустим, младший моторист хочет донести до старшего механика что-то не совсем приятное, в журнале он может написать это печатными буквами – чтоб не опознали по почерку. При этом все знали, что вряд ли кто из «старших» будет проводить опознание, но для порядка все же существовала «подушка безопасности».

Строжайше соблюдалось лишь одно условие. В «Черепослове» допускалась проза любого жанра – хоть эссе, хоть фельетон, хоть памфлет; «Свербильник» же выпускался только в стихах. При выборе стихотворного размера действовал тот же демократический принцип – хоть ямб, хоть амфибрахий, хоть дактиль…

И любой специалист, допустивший в работе какой-то промах, мог не сомневаться, что к следующей вахте его «трудовой подвиг» будет воспет по полной программе.

Никто не сделан из железа. Бывало, что в журналах корректно, но тем не менее бесстрашно воспевались также и «подвиги», иногда совершаемые капитаном, – он лишь покрякивал, читая, но терпел и репрессий не применял: ни один журнал не был закрыт.

Мудрый капитан понимал, что эти «издания» – клапан сброса напряжения. Что бы у кого ни наболело-накипело, никто не держал камня за пазухой. У человека не накапливались негативные эмоции, и это был гораздо более действенный «производственный урок», чем строгое внушение или даже выговор в приказе. Во всяком случае все заступившие на вахту начинали работу с чтения журнала.

Глава 10
Харасавэй

С появлением на трассах Севморпути атомного ледокола сразу же была значительно продлена арктическая навигация, со временем ставшая круглогодичной. Подчас с неимоверным трудом, но атомоход все же проходил тяжелейший лед, совершенно непреодолимый для дизельных ледоколов. Уже в первую же навигацию он сумел пройти в Чукотское море и доставил на паковую льдину строителей и зимовщиков полярной станции «Северный Полюс – 10».

Практически о каждом высокоширотном рейсе «Ленина» можно было снимать блокбастер. Чего только стоил рейс к мысу Харасавэй полуострова Ямал – туда, где сейчас активно развивается порт Сабетта!

В этом уникальном рейсе на борту ледокола находилась и я.

…Железной дороги нет. Дизельный ледокол и близко не подойдет. И лишь благодаря появлению атомного ледокола стало возможным весной 1976 года провести на Харасавэй дизель-электроход «Павел Пономарев» с первыми трубами для газовиков Ямала, только начинавших укореняться на разведанном месторождении. А то, что Павел Пономарев был первым капитаном «Ленина», мне не кажется простым совпадением.

…С неимоверным трудом, напрягаясь, кажется, из всех своих «ядерных сил», когда иные торосы доходили до верхней палубы ледокола, когда капитан по двое-трое суток не уходил с мостика, буквально по сантиметру ледокол все же ломал тяжелейшие льдины. В один из этих трудных дней свободным от вахты членам экипажа разрешили выйти на лед.

…Стою поодаль от ледокола. Его корпус привычно содрогается от мощнейшего, но, увы, малоэффективного вгрызания в лед. И вдруг, цепенея от страха, вижу, что всей своей многопалубной громадой он стоит на льду!!!

К тому времени я уже знала, что в режиме серьезной работы ледокол не режет лед продвижением вперед, а колет, наваливаясь на него сверху носовой частью. Но чтоб вот так, весь, целиком, стоял на льду? Думаю, обычному человеку, далекому от кораблестроения, такое страшновато даже представить. Но я это видела.

Ужас в моих глазах, очевидно, так впечатлил спокойно стоявших неподалеку механиков, что тут же, на льдине, мне был дан короткий, но внятный урок «О принципах остойчивости ледокола, заложенных в его конструктивные особенности».

У моих педагогов не было деликатности академика Александрова, обучавшего членов экипажа «ядерным премудростям». Лейтмотивом урока было: «Почти год работаешь, могла бы уже кое-что знать». Но лекции и в такой трактовке я была без памяти рада. Даже «стоя на льду», эта махина, с которой я уже сроднилась, на бок не упадет, – какое счастье!

Когда все-таки подошли к причалу, какая же меня ждала награда за пережитый ужас! Прошло больше сорока лет, а как будто сейчас перед глазами: на берегу стоит группа людей. В некотором отдалении, за их спинами, два факела – видимо, горит бьющий из недр земли газ. Неподалеку – собачья упряжка с каюром. А сквозь дымчатую мглу облаков едва-едва, но все же пробивается нежно-оранжевый солнечный свет…

Глава 11
«Не видел столько умных…»

Наряду с выдающимися учеными на ледоколе нередко можно было встретить курсантов ЛВИМУ, проходивших здесь производственную практику. Помню, один из них, совсем юный, получив очередной урок в глубинных недрах машинного отделения, из последних сил ввалился в дверь технического архива, где я работала, а практиканты с утра до вечера что-то мудреное изучали. Рухнув на скамью перед столом с чертежами, паренек буквально выдохнул: «Никогда не видел столько умных людей в одном месте!»

Ах, молодец! Практикант своей еще нежной душой уловил самое главное и самое значимое, что позволяло такой сложной машине, как атомный ледокол, успешно работать в запредельно трудных условиях, – обилие умных людей на ней.

Живые эмоции человека, который не разбирается глубоко в предмете, и его непосредственные впечатления от увиденного и пережитого бывают по-своему интересны.

Как ледокол сражался со льдом, рейс от рейса расширяя границы арктического судоходства, видели все. Но мало кому везло, как юному курсанту, за трудовыми победами увидеть глубинную, внутреннюю жизнь экипажа, узнать о существовании неких неписаных заповедей, без строжайшего соблюдения которых невозможно было обеспечить успешную проводку судов в условиях Арктики.

Все знали, что никто не будет наказан за ошибку в работе. Если ничего не скрыл и сразу же показал, где ошибся, – скорее всего, будешь спокойно работать дальше. Тем самым предотвращались возможные тяжелые последствия ошибок.

Смертным грехом была ложь. За ложь, даже, казалось бы, не влекущую тяжелых последствий, следовало немедленное списание с ледокола, сколь бы ценным ни был специалист. Наблюдала. Не кто-нибудь, а главный физик провинился всего лишь в том, что «состыковал» какие-то показания. И он сам, и другие специалисты знали, что эта «состыковка» ни на молекулу не повлияет на работу ледокола, тут и говорить не о чем. Но когда когда «состыковка» была обнаружена, главный (!) физик атомохода был погружен в вертолет и отправлен на Диксон и в дальнейшем уволен.

Глава 12
Гости «Ленина»

Почти в каждом рейсе на борту присутствовали журналисты – и пишущие, и снимающие. Довольно часто бывали кинодокументалисты.

Большинство кают на ледоколе – одноместные. Но в каждой, помимо койки, есть еще и диван.

Члены экипажа понимали интерес страны и мира к уникальному кораблю и радушно принимали гостей. Плату брали со всех одну: душевный разговор со свежим человеком и новости с Большой земли.

В каждом рейсе присутствовало немало специалистов с предприятий, строивших ледокол, особенно тех, кто участвовал в создании атомного реактора. Да и других гостей хватало. Однако в связи с особой секретностью объекта на борт допускались только свои, отечественные журналисты и фотокорреспонденты.

Звездами первой величины, несколько лет прожившими на ледоколе, были два белых медвежонка. Воспитателем им был назначен электрорадионавигатор ледокола Александр Гамбургер. Подробнее об этой троице расскажу в другой главе. Пока лишь замечу: вряд ли в мире было хоть одно средство массовой информации, не позабавившее своих читателей снимком улыбающегося «медвежьего воспитателя», на котором, как два шаловливых котенка, с двух сторон висят лохматые и донельзя счастливые «воспитанники» – относящиеся, кстати, к самым свирепым хищникам мира.

Бывало, что гости, прибыв со встречным судном, в кромешной тьме полярной ночи как будто солнечным лучиком оживляли окрестный пейзаж. И «вечная зима» уже не казалась такой промозглой, а ночь – беспросветной.

Таким «лучиком» в одном из рейсов стал высадившийся на палубу ледокола десант довольно большого и очень веселого музыкально-танцевального коллектива Московского авиационного института. Молодые, задорные и талантливые, студенты с первых же выступлений влюбили в себя экипаж. Мотором коллектива была маленькая рыжеволосая лохматая девчушка. Руководил же веселым ансамблем тоже еще молодой, сейчас уже не помню, то ли аспирант, то ли преподаватель, а, скорее всего, и то и другое, – Михаил Задорнов. Да-да, тот самый, будущий известный писатель-юморист.

В поисках ярких впечатлений в Арктику стремились попасть и писатели. Самые везучие оказывались на атомном ледоколе. Как-то в одном из рейсов в технический архив зашел довольно молодой человек. Поздоровавшись и подойдя к моему рабочему столу, воскликнул: «Ой, моя книжка!»

В те годы только-только начинал широко издаваться писатель Эдуард Успенский. Он писал непохоже на всех и был настолько талантлив… Ну вспомните: кот Матроскин, старуха Шапокляк – это же чистой воды жемчужины, не потускневшие за десятилетия… И у меня на столе, бесцеремонно потеснив суперважные документы, напоминанием о доме лежала книжка про Чебурашку, крокодила Гену и всю эту веселую компанию.

И вот среди арктических льдов передо мной стоял человек, придумавший всех этих замечательных персонажей, и как простой смертный спрашивал, нет ли у меня парочки конвертов! О том, что посреди Арктики, во тьме полярной ночи передо мной будет стоять «папа» старухи Шапокляк, я и мечтать не могла. Конечно же, ему были немедленно вручены самые что ни на есть суперфирменные, предназначенные для особо важных писем конверты.

Что забыл детский писатель на атомном ледоколе, я тогда его не спросила, да и сейчас не знаю. Возможно, ему просто удалось «выбить» творческую командировку, вот и отправился за эмоциональной подпиткой. Возможно, здесь родился и какой-то литературный сюжет. Главное, что и писатель получил то, что хотел, и члены экипажа, вернувшись из рейса, рассказывали детям, что «вот как тебя» видели того, кто придумал Чебурашку.

«Папа» крокодила Гены на борту атомного ледокола – это круто. Но для меня гораздо важнее была другая встреча на борту ледокола.

Так же буднично, как в архиве появлялся весь народ, в один из рейсов зашел человек, у которого вместо кистей обеих рук были протезы. И сразу можно было восхититься его мужеством: с такими протезами, какие были в те времена, без помощника отправиться в подобное путешествие – уже подвиг.

Поздоровавшись, он представился: «Зиновий Каневский, писатель».

Бог ты мой, Зиновий Каневский!

Его книжек у меня с собой не было, зато дома – несколько! Как и многие в те годы, я читала его взахлеб. Из этих ярко и талантливо написанных книг следовало, что писатель он – во вторую очередь, а в первую – исследователь истории Арктики. Полярный исследователь!

Немедленно отложив все дела, я усадила гостя поудобнее, налила ему чай в самую красивую чашку и с бесцеремонностью молодости уставилась на него. Видя, что ему рады и что его книги знают, гость сам, без моих вопросов, сразу же рассказал, почему у него вместо рук – протезы.

В том самом 1959 году, когда в строй действующих вступил атомный ледокол, в составе группы полярников Каневский находился на архипелаге Новая Земля. Так случилось, что при работе на морском льду в трех километрах от станции они попали в страшный ураган. Их так разметало, что Зиновий оказался один в снежном месиве. Идти было невозможно, и, спасаясь, ему пришлось очень долго ползти. Добраться до укрытия сил ему хватило, но кисти рук оказались так обморожены, что пришлось их ампутировать. Что не помешало ему ни в исследовательских, ни в литературных делах. А для меня помимо радости просто увидеть этого человека, еще большей радостью была возможность, пока он находился на ледоколе, помогать ему в каких-то бытовых делах: заточить карандаш, надписать конверт, что-то подать.