Текст книги "Забытые по воскресеньям"

Глава 22

– Ты читаешь свой гороскоп, Арман?

Дедуля пожимает плечами, Жюль обходит его сзади, склоняется, читает через плечо:

– «Овна ждет судьбоносная встреча».

Дедуля снова пожимает плечами, бурчит раздраженно:

– Я этими глупостями не интелесуюсь.

Жюль не отстает:

– Но встреча все равно случится!

Бабуля увещевает его:

– Доедай картошку и не морочь голову деду.

Жюль возвращается за стол, поливает яичницу кетчупом. Мы всегда ужинаем в 18:30. Как куры. Ненавижу это сравнение: в детстве подружки издевались надо мной, обзывая курицей. Ну, не подружки – девчонки, приезжавшие на каникулах к соседям.

За столом я всегда сидела напротив бабули, Жюль – слева от меня, дедуля – справа. Таков был заведенный порядок. Менять его ни к чему, иначе дедуля будет недоволен. Когда у меня появится свой дом, я буду есть за кофейными столиками из светлого дерева, без дурацких клеенок, а сидеть – на разных стульях. У нас вся мебель сделана из дуба темно-коричневого цвета. Дедуля говорит, что это красиво, потому что дерево благородное, а мне оно кажется уродливым. В нашем доме все чем-нибудь защищено. На диванах лежат покрывала. На креслах – тоже покрышки, на всех столах – скатерти, будто дому есть что прятать.

Каждый вечер, после еды, Жюль поднимается к себе, чтобы позаниматься, я иду в свою комнату (если не дежурю) и пишу в тетрадь. Дедуля остается у телевизора. Бабуля в спальне открывает роман Даниэлы Стил, который будет читать год, по две страницы перед сном. На каждое Рождество я дарю ей несколько штук, некоторые из них – с обложками пастельных тонов и названиями типа: «Отныне и вовек», «Сезон страсти», «Кольцо». Не знаю, о чем мечтает за чтением бабуля, наверное, ей просто нравятся светлые тона (как и мне!).

К шести годам я узнала, что у бабули и дедули есть имена. Эжени и Арман. Жюль иногда их так называет: «Эжени, корнишоны закончились!», «Арман, я нашел твои очки!».

Жюль гораздо нахальнее меня.

Я всегда удивлялась, глядя на свадебную фотографию бабули с дедулей: оба такие молодые, а на Эжени приталенное платье. Теперь осиная талия исчезла, бабуля стала похожа на ствол дерева, не поймешь, где грудь, где талия (как у лабрадора!), где бедра, где ягодицы. Она не толстая, а какая-то… раздутая, монолитная. Бабуля даже летом носит специальные чулки – ей приходится беречь вены на ногах. А руки у нее такие шершавые, словно никто никогда их не целовал и не гладил. Я представить не могу, что дедуля когда-то обхаживал бабулю и они кувыркались на широкой кровати. Не могу увидеть внутренним взором, как бабуля делает дедуле… сами понимаете что. Зато легко воображаю всякое разное, когда Элен рассказывает мне о Люсьене.

Дедуля с бабулей почти не разговаривают, а вместе только за покупками ходят. Они никогда не ссорятся, как будто условились раз и навсегда оставить друг друга в покое. Я ни разу не видела, чтобы они целовались в губы, – только в щеку на Рождество, благодаря за подарки, и то только потому, что мы смотрим. Некоторые прячутся, чтобы поцеловаться, наверное, от застенчивости. Они поступают прямо противоположным образом.

Нельзя сказать, что бабуля с дедулей плохо с нами обращаются, они просто отсутствуют. Находятся дома – и никогда в комнатах. Всегда за столом, но не с нами.

По вечерам дедуля присоединяется к бабуле в спальне ровно в 22:30. Но не по воскресеньям. Каждый воскресный вечер дедуля смотрит «Полуночное кино» на «Франс-3». Бабуля уже спит, когда он ложится. Ее палка стоит у тумбочки, вставная челюсть опущена в стакан с водой и шипучей таблеткой, на голове сеточка. Жуткое зрелище… В детстве меня пугала одна только мысль о том, чтобы ночью войти к ним в комнату. Даже с температурой 40° я ждала утра, чтобы иметь дело с «правильной» бабулей.

Я не верю, что она была молодой и жила, не пытаясь покончить с собой, а под ее кроватью не стоял ночной горшок.

Два года назад я вернулась с работы раньше обычного. Дедуля уехал в Макон. На бесплатное медицинское обследование (страховая компания сделала ему такой подарок к семидесятилетию). Из верхней ванной доносился какой-то шум. Стучал молоток, как будто кто-то долбил по трубам. Утром случилась сильная протечка между душем и раковиной, и я решила, что явился слесарь, пошла посмотреть и увидела бабулю в голубом комбинезоне, лежащую на спине под раковиной. Палку она пристроила рядом с ванной, на ногах были незнакомые ботинки, похожие на мужские, но ее размера, под рукой стоял ящик с инструментами, которыми она орудовала с необыкновенным проворством. Я наблюдала, как бабулина рука хватает ключи разного размера и отвертки и ни разу не ошибается. Бабуля меня не заметила, и я оказалась в положении девочки, обнаружившей, что ее бабушка ведет двойную жизнь. Читает сентиментальные романы в одной, а в другой работает водопроводчицей. Сильнее всего меня поразили ее раздвинутые ноги в брюках и удивительная гибкость, наводящая на мысль о том, что не такая уж она и старая. Я тихонько ретировалась и вышла из дома – смущенная, растерянная, словно застала бабулю с любовником. Я зашла в кафе в помещении тотализатора, выпила кофе и вернулась через час, стараясь шуметь погромче. Бабуля была на кухне, одетая в серое платье, которое три года назад заказала по каталогу Blancheporte[27]27
  Blancheporte – популярный во Франции бренд повседневной и домашней одежды.


[Закрыть]. Я посмотрела на ее ноги, и она тут же поинтересовалась, с чего это я вдруг уставилась на старые войлочные тапки.

Ванная выглядела как новенькая.

Вечером Жюль спросил, может ли он принять душ наверху, и бабуля соврала, не моргнув глазом. Сказала, что водопроводчик был и неполадку устранил. Дедуля поинтересовался, во сколько обошлась работа, и она ответила: в тридцать евро без квитанции. Я искала «набор идеального маленького мастера» в садовом сарае и подвале, но ничего не нашла и подумала, что во всем виноваты богатое воображение или глюки. Если только водопроводчик из Милли не близнец бабули!

Я больше не слушаю музыку в подвале – с тех пор как начала писать в синюю тетрадь. Теперь там распоряжается Жюль – играет онлайн или записывает техно.

Думаю, с возрастом я надела траур по музыке, как когда-то по родителям. Мне кажется, раньше я микшировала, надеясь, что их голоса зазвучат вокруг меня, ведь все пластинки принадлежали им. Они продавали пластинки.

После их смерти дедуля с бабулей отказались от помещения, которое наши отцы снимали в Лионе, а весь винил и диски перевезли в подвал своего дома. Музыка ждала в коробках, чтобы мы с Жюлем выпустили ее на волю. Сначала мы купили проигрыватель – слушать пластинки, потом появился микшерный пульт. Его подарили нам Магнус и Ада, бабушка и дедушка Жюля, когда он еще разговаривал с ними.

В следующем году Жюль уедет. Я пока в это не верю. Как и в то, что дедуле предстоит встреча, которая изменит всю его жизнь.

Глава 23

Я возвращаюсь в комнату № 19. Роман сидит рядом с Элен.

– Добрый день.

Он встает:

– Здравствуйте, Жюстин.

Он кивает на «Каменную болезнь». Я оставила книгу на тумбочке, чтобы он забрал ее, когда придет.

– Вам понравилось?

– До безумия.

Он улыбается:

– Надеюсь, чтение не слишком вас расстроило?

Я краснею:

– Нет. Но мне очень захотелось поехать на Сардинию.

Он смотрит на меня:

– У меня там маленький домик, на юге острова, рядом с Мураверой. Я дам вам ключи, когда захотите.

Я опускаю глаза:

– Правда?

– Правда.

Пауза.

– Там можно встретить персонажей книги? – спрашиваю я.

Он смотрит на меня:

– Каждый день.

Я смотрю на него:

– Даже Уцелевшего?

– Особенно Уцелевшего.

Он берет книгу и тут же кладет обратно. Потом встает:

– Я опаздываю, мне пора, если не хочу пропустить последний поезд. Элен сегодня не сказала мне ни слова.

Я смотрю на Элен, думаю о домике на Сардинии и отвечаю:

– В следующий раз скажет.

– Да, – печальным тоном отвечает он. – Может быть. До свидания.

– До свидания.

Он выходит, и в комнате как будто становится темнее. Он никогда не спрашивает, начала я писать для него или нет.

Элен поворачивает голову и улыбается мне.

– Итак, моя прекрасная дама, вы сегодня изображаете молчунью?

– Люсьен не женился на мне 19 января 1934 года в Милли, своей родной деревне. Тот день был очень снежным. Он специально выбрал самый холодный день зимы, чтобы никто не смог прийти… Жюстин…

– Да?

Я подхожу, беру ее за руку.

– Знаешь, почему Люсьен не захотел на мне жениться?

– Потому что кольцо надевают на единственный палец, от которого идет вена к сердцу.

Элен хихикает, как ребенок.

– Безымянный, на левой руке.

Я сажусь рядом, и она продолжает свой монолог:

– Дом папаши Луи замаскировали под мэрию – большой, четырехэтажный, квадратный, прямо напротив вокзала. Люсьен приставил к стене стремянку и повесил сине-бело-красный флаг на водосточную трубу и большую вывеску со словом «МЭРИЯ» над входной дверью. Мои родители никогда раньше не бывали в Милли и ничего не могли заподозрить, а снег скрыл все следы.

Улицы были пусты. Мы ждали родителей перед псевдомэрией, я надела белое платье, очень простое, без кружев.

Родителям мы сказали, что обвенчаемся позже, весной или летом, и тогда я добавлю кружево и фату. Мама огорчилась, что единственная дочь клерменских портных выходит замуж в таком простом наряде. Люсьен выглядел очень авантажно в темно-синем фланелевом костюме, который мне пришлось ушить, так сильно он похудел.

Люсьен взял меня за руку и обнял взглядом. Мы вошли. В тот день я отдала ему обе руки, которыми теперь самостоятельно читала книги шрифтом Брайля. Я была обязана Люсьену всем… Жюстин…

– Да?

– Ты понимаешь, что это такое?

– Я понимаю значение слов, но не встречала человека, о котором могла бы сказать то же самое.

Пауза.

– На первом этаже дома папаша Луи сдвинул мебель и поставил большое бюро и несколько стульев. Люсьен прикрепил к стенам фальшивые муниципальные распоряжения, а на запертую дверь пристроил табличку «Регистрация актов гражданского состояния». Луи обожал играть в мэра, к роли он подошел очень серьезно, хоть и не понимал, зачем Люсьен тратит столько сил на не-женитьбу, а когда тот попытался объяснить, что брак мешает крови свободно циркулировать и превращает мужчин и женщин в рабов клятв, которые невозможно сдержать, просто отмахнулся от него.

Папаша Луи был крупным мужчиной с низким голосом и прекрасно выглядел с трехцветным шарфом через плечо.

Он зачитал выдержки из Гражданского кодекса. Статья 212: Супруги обязаны хранить верность и помогать друг другу. Статья 213: Супруги совместно осуществляют моральное и материальное руководство семьей, обеспечивают детям доступ к образованию и подготавливают их будущее.

Мои родители отбыли сразу после церемонии, памятуя, как рано темнеет зимой.

Она замолчала.

– Элен…

– Да?

– Почему вы сегодня ни слова не сказали Роману?

Она пожимает плечами в знак полного недоумения и сообщает перед возвращением на свой пляж:

– Мы поцеловались, и наш не-свидетель Бодлер прочел стихотворение.

 
Дитя, Сестра моя, уедем в те края,
Где мы с тобой не разлучаться сможем,
Где для любви – века, где даже смерть легка,
В краю желанном, на тебя похожем[28]28
  Стихотворение Шарля Бодлера (1821–1867) «Приглашение к путешествию». Пер. с фр. И. Озеровой.


[Закрыть].
 

Глава 24

В 1935 году папаша Луи за символическую плату продает свое кафе Люсьену и Элен. Название остается тем же. Зачем ломать традицию? Никто ведь не меняет имя старику и не заставляет его отказываться от привычек! Новые владельцы перекрасили стены и на этом остановились.

В светлый зал можно попасть через застекленную деревянную дверь, матовое стекло которой окрашено в красный, синий и зеленый цвета. Два больших окна выходят на улицу, третье – на площадь церкви в романском стиле. Пол деревянный, темный. В четырех зеркальных колоннах отражается калейдоскоп лиц и фигур посетителей, сидящих у оцинкованной стойки. За ней находится чулан-кладовка. Справа четыре ступени ведут в помещение, где оборудованы кухня и ванная с краном, плитой, столом и двумя стульями. Лестница с врезанными ступенями ведет на второй этаж, в скудно обставленную комнату.

Элен заучивает на слух названия всех алкогольных напитков, запоминает, как выглядят рисунки на этикетках, какого цвета содержимое и форма бутылок.

Сначала клиенты объясняют ей, в какой бокал или стакан наливать аперитивы «Бирр», «Сен-Рафаэль», «Амер каботен», «Аркебузу», «Дюбонне», настойку из корней горечавки, вермут, черри, пастис и мальвазию «Сент-Андре».

Здесь никто не жульничает с объемом, ценой и посудой, а среди завсегдатаев появились любители лимонада и оранжада: цвет глаз Элен привлекает деревенскую молодежь не хуже абсента.

Глава 25

Как правило, наши старожилы воняют, потому что не любят мыться. Им плевать, в каком виде они предстанут перед Всевышним.

Утром, во время обряда умывания-мытья-чистки, мы часто ссоримся, а чтобы заставить кого-нибудь принять душ, приходится очень постараться.

Элен никогда не воняет. От нее пахнет младенцем.

Впервые мы остались наедине в рождественский вечер. Я уже месяц работала в «Гортензиях», и мне выпало дежурить. Медсестра велела приглядывать за Элен, потому что у нее был небольшой жар, и я пришла поставить градусник. Она взяла меня за руку, и я чуть не расплакалась: никто никогда не был со мной так нежен. В жесте Элен было нечто материнское – то, чего я не знала. В детстве бабушка прикасалась ко мне только туалетной рукавичкой.

– Какая погода на вашем пляже? – спросила я.

– Прекрасная. Сейчас август. Народу очень много.

– Берегитесь солнца!

– Я в большой шляпе.

– Там красивый вид?

– Средиземное море всегда прекрасно. Как тебя зовут?

– Жюстин.

– Ты часто приходишь?

– Почти каждый день.

– Рассказать тебе о Люсьене?

– Да.

– Наклонись. Подставь ухо.

Я сделала, как она просила, и словно бы услышала голос раковины, которая, как всем известно, всегда произносит то, что хочет человек, взявший ее в руки.

Глава 26

В 1936 году они закрывают бистро 20 августа и не работают до 31-го. Люсьен вешает большое объявление:

ЗАКРЫТО ПО СЛУЧАЮ ОТПУСКОВ

Даже чайка исчезает с крыши.

Одиннадцать дней граждане Милли выпивают в одиночестве. Чинят водопровод, ковыряют землю в саду, пилят дрова, смазывают колодезный ворот, сопровождают жен на мессу.

Деревенское кафе закрыто впервые со дня основания. Даже старики, забывшие, сколько им самим лет, не упомнят подобного.

Люсьен и Элен вновь открываются первого сентября. Бодлер уже топчется перед дверью с вырезанной из газеты фотографией Джанет Гейнер. Он входит в бистро с «новой подружкой», как в храм на венчание.

В этот день все клиенты немножко дуются на хозяев, особенно на Элен, считая, что именно она решила уйти в отпуск. Мужчины в основном хранят молчание – кроме тех моментов, когда разглядывают Джанет Гейнор и заявляют, что она – красивейшая женщина мира, а некоторые могли бы взять с нее пример и причесаться поаккуратнее. Элен не реагирует, она вернулась к привычным занятиям – зашивает дырявые карманы и штопает локти, не замечая своей глянцевой соперницы.

Вечером, через час после закрытия, она находит портрет, забытый кем-то на дальнем столике. Интересно, звезда умеет читать? Этот вопрос она всегда задает себе первым при встрече с любым человеком.

Элен научилась читать в шестнадцать лет. Ей показалось, что, прикоснувшись к алфавиту Брайля, она заново родилась и научилась дышать. Потом пришли слова, а за ними и фразы. Первую, из «Жизни» Ги де Мопассана, Элен никогда не забудет. Этот роман она с тех пор прочла двадцать, а то и тридцать раз: «Ребенком ее почти не ласкали, так как она не отличалась ни резвостью, ни хорошеньким личиком и смиренно, кротко сидела в углу»[29]29
  Мопассан, Ги де. «Жизнь». Перевод с французского А. Чеботаревской.


[Закрыть].

Читая мрачные фразы, вроде такой: «Тогда окружавший ее сырой и угрюмый пейзаж, заунывный шелест падавших листьев, серые тучи, гонимые ветром, наполнили ее такою глубокой и безысходной тоской, что она вернулась домой, боясь разрыдаться…»[30]30
  Op.cit.


[Закрыть] – она ликует. Каждое слово подобно пьянящему глотку солнечного тепла. Раньше, не умея читать, Элен во многом напоминала Жанну, героиню Мопассана, чья юность прошла в монастыре.

Элен казалось, что она скользит по поверхности вещей и людей. Читая, она как будто наслаждается сочным фруктом, о котором мечтала годами, а теперь чувствует его сладкий вкус на губах, языке, в горле и на пальцах.

Жизнь «до чтения» состояла из привычных каждодневных жестов, которые в конце дня погружали ее в глубокий сон, как усталую тягловую лошадь. Теперь ночи Элен населены снами, загадочными персонажами, музыкой, пейзажами, ощущениями.

Элен смотрит на Джанет Гейнор, любуется ее задумчивым и одновременно вызывающим взглядом, бровями идеальной формы, идеальным ртом, идеальными волосами, обнаженной шеей. Элен не хватает духу выбросить портрет, и она засовывает его между двумя бутылками мальвазии «Сент-Андре».

Через какое-то время снимок прикнопили к стене между бутылками лимонада и бокалами. Там он и висел много лет, а закончил свои дни на кофейном автомате, появившемся в заведении после войны вместе с кока-колой. Всякий раз, когда в чашку текла горячая коричневая жидкость, Бодлер заявлял, что пар портит прическу Джанет.

Глава 27

Приближается осень. Сегодня утром я заехала на кладбище перед работой. Я люблю ходить туда с тех пор, как мне больше не нужно туда ходить.

Опавшие листья закрывают даты на памятнике. Однажды я стану старше родителей. Им всегда будет тридцать. Интересно, я выйду замуж? Будут у меня дети? Жюль пробьется в жизни? Я увижу остров Муравера? Найду там Элен? Встречу моего Люсьена? Бабуля будет по-прежнему убираться в гостиной два раза в день под радио?

Не хочу знать. Иногда Жо предлагает мне сеанс ясновидения, говорит, что просто так, смеха ради, но я неизменно отвечаю: «Над будущим не смеются!» Особенно когда тебе двадцать один год.

Я никогда не хожу на похороны наших постояльцев. Занимаюсь ими при жизни, но останавливаюсь на пороге, когда они переходят «на ту сторону».

Только что появились Роза с Романом. Они впервые пришли вместе.

На «поверхности бытия» Элен не шевельнулась, не открыла глаз. Не произнесла ни слова.

Роман попросил вторую вазу для гортензий Розы – в первой стояли его белые розы. Предложить я смогла только очень уродливую и старую, других в нашем заведении не держат.

– Вы начали писать? – шепотом спросил он.

– Да.

Он улыбнулся. Очень нежно.

Я протянула ему вазу, подумав, что из голубизны его глаз вышел бы красивый букет. Его бы и дрянная ваза не испортила. Знаю, что я повторяюсь, но ничего не могу с собой поделать.

– Спасибо.

С тех пор мы не виделись.

Сегодня во второй половине дня Я-уж-и-не-помню-как звонил мне дважды. В первый раз я не ответила. Во второй тоже. Но следующую ночь провела в его доме.

С ним я все время несу вздор и бросаюсь из одной крайности в другую. Мне то хочется поцеловать его, а три секунды спустя, когда он слишком крепко меня обнимает или надевает водолазку на редкость отвратительного вида, так и подмывает выбросить его в окно.

Я всегда была такой. Мечтаю о любви, а когда мне ее предлагают, дико раздражаюсь. Становлюсь злобной и неприятной. Я-уж-и-не-помню-как очень нежен, и мне – неизвестно почему, может, из-за того, что жизнь была сурова? – скорее всего, нужен возлюбленный, колючий, как наждак.

Сегодня вечером я дежурю.

Меня мучает ностальгия – по непережитому.

Глава 28

Иногда Люсьен спрашивает у Элен, не хочется ли ей изменить жизнь, уехать, закрыть бистро, перестать дни напролет дышать табачным дымом и слушать, как люди несут вздор. Иногда Люсьен спрашивает, не хочет ли она встретить другого мужчину. Такого, который женится на ней «по правде» и она будет любить его по-настоящему. На последний вопрос она отвечает: «Конечно нет, ты приносишь мне удачу!»

В 1941 году в кафе папаши Луи по-прежнему приходят завсегдатаи. Большинство мужчин слишком стары для принудительных работ. О траншеях Первой мировой напоминают их шрамы, тремор рук, деревянные ноги и памятник павшим на Церковной площади.

Когда в деревне появляются немцы, они реквизируют продовольствие и двигаются дальше. Распахиваются закрытые двери и ставни, мужчины возвращаются к работе на земле. Ветераны топят печаль и тоску в спиртном под светлым взглядом Элен, которая все так же латает дыры на их брюках.

После трех или пяти стаканчиков – в зависимости от телосложения клиента – она начинает наливать лимонад вместо алкоголя, а те, решив, что хозяйка путает бутылки, потому что не умеет читать, не решаются протестовать и тихонечко просят Люсьена обслужить их «по-серьезному».

* * *

В 1939-м Люсьена призывают на «странную войну». В июне 1940-го он возвращается в Милли.

После уничтожения линии Мажино большинство мужчин отправляют по домам.

Прямо перед его уходом Элен узнала, что Люсьен некрещеный, и захотела стать его крестной матерью, но он не верил в Бога и смеялся над святошами, что ужасно ее злило. Она просила: «Не богохульствуй!» – а он отвечал: «Ты мое богохульство». Элен умоляла, и Люсьен согласился. Оставалось найти крестного. Было решено тянуть жребий среди посетителей кафе.

Люсьен написал имена на бумажках. В тот день присутствовали все мужчины деревни. Даже те, кто обычно пил только и исключительно колодезную воду. Жюль, Валентин, Огюст, Адриен, Эмильен, Луи, Альфонс, Жозеф, Леон, Альфред, еще один Огюст, Фердинан, Эдгар, Этьен, Симон. Называя имена, они чувствовали себя так, словно вдруг прилюдно разделись догола. Обычно все эти люди откликались на прозвища – Тити, Люлю, Великан, Кенкен, Фефе, Каба, Мимиль, Деде, Нано – или реагировали на оклик «Эй, ты!». Исключение сделали только для Бодлера. Люсьен так и написал на бумажке: Шарль Бодлер.

Титул крестного выиграл Симон, разочаровав остальных, которым не повезло в лотерее доброго Бога. Они отправились в церковь – все, без исключения, – чтобы впервые присутствовать на крестинах взрослого.

Кюре закрыл глаза на иудейское вероисповедание Симона. В военную пору глаза закрывали все – даже Святой Дух. Священник окропил голову Люсьена святой водой и произнес:

– Дитя Люсьен, которого представляете вы, крестный отец и крестная мать, обретет таинство Крещения: всемилостивый Господь, любящий своих чад, даст ему новую жизнь. Он возродится от святой воды и Святого Духа. Помогите ему расти с верой. Чтобы эта дарованная свыше жизнь не была ослаблена равнодушием и грехом, но развивалась и крепла в нем день ото дня.

7 мая 1939 года кюре вручил крестильную книжку Люсьена Элен.

Три дня спустя, утром, перед отправлением, Люсьен проснулся, а Элен рядом не увидел. Такое случилось впервые. Он спросил себя: «Что, если это один из предвестников отцовской болезни?» – и долго тер глаза кулаками. Он искал ее, звал – она не откликалась.

В конце концов он нашел записку на кухонном столе, истыканном иголкой Элен. «Возвращайся, дорогой мой крестник, мой нежный брат, мой милый друг, возвращайся…»

* * *

В тот день, когда тянули жребий, Люсьен сплутовал. Элен видела два берета: один – для бумажек с именами всех мужчин и второй, куда он заранее положил клочок с именем «Симон».

Люсьен проставился и во всеобщей суете совершил подмену под стойкой бара.

Элен опустила руку внутрь второго берета, а Люсьен сделал вид, что читает выпавшее имя.

В тот вечер, выметая опилки, Элен нашла 29 клочков бумаги с именем «Симон» за пустыми бутылками. Прочесть их она не сумела, но замела вместе с мусором и заставила исчезнуть в водосточной канаве, чтобы никто их не нашел. Элен не знала, что нацисты делали то же самое.

* * *

Симон появился снежным днем 1938-го. Вошел через заднюю дверь со стороны чулана, как делают те, кто вечно за все извиняется, выпил кофе и объяснил Люсьену – по-французски он говорил с сильным акцентом, – что бежал из Польши, чтобы укрыться на родине прав человека, и что с тех пор у него вошло в привычку никогда не входить через главные двери. Из вещей у него были только скрипка и куртка.

Пятидесятилетний Симон на родине делал скрипки, его мастерскую разграбили и сожгли, но самого не добили – случайно, зато вырезали ножом на лбу слово zydowski – «еврей».

Шрам зажил, но все еще был заметен, особенно когда лицо Симона загорало, поэтому он всегда ходил в маленькой, надвинутой на лоб шляпе. Симон был высокий и худой, с большими сильными руками, совершенно не подходившими к его хрупкому телу. Седоватые волосы росли так густо, что не оставляли ни малейших шансов дождю добраться до макушки.

Перед тем как заговорить, Симон всегда улыбался. Словно ни одно слово не могло сорваться с языка не «сдобренным».

Люсьен и Элен предложили ему пожить у них несколько дней, заняв пустующую до поры до времени детскую.

За стол и кров он должен был играть на скрипке, развлекая посетителей, «заскучавших» в ожидании неминуемой войны, но Симон испугался, что голос волшебного инструмента привлечет «злых волков».

Он впервые снял свою несуразную шляпенку, потер ладонью голову и предложил альтернативу – согласился играть для них двоих. За несколько часов он стал другом Симоном, настоящим другом, чье присутствие рядом чарует своей добротой.

Симон считал Люсьена интеллектуалом, который сделался официантом ради любви, хотя мог бы преподавать, а не разливать дни напролет вино клиентам. Симона восхищало, что Люсьен решил иметь только одну ученицу – Элен.

Стоило ей однажды склониться над Симоном, чтобы зашить проеденные молью дыры на его свитере, и он понял причину самоотречения Люсьена.