Текст книги "Такая вот жизнь, братец"

В том, что Мартин полностью зациклен на Чосере, я убедился, глядя, как любовно он прилепляет к лицу усы и бородку и напяливает на себя балахон и чалму средневекового барда. В тот вечер он выступал с чтением «Пролога» к «Кентерберийским Рассказам», стоя в своём наряде перед немногочисленной аудиторией, состоящей, в основном, из домохозяек и отставных чиновников на пенсии. Люди слушали его с интересом…

– Ну, кому нужен твой Чосер? – набравшись храбрости, спросил я его как-то вечером, после обильного возлияния в столовой, – это же такая древность!

– Вот тут ты не прав, – с улыбкой заметил Мартин, нежно поглаживая свою любимицу-кошку Фокси, которая, как ни в чём не бывало, слизывала масло с его бутерброда. – Нам, современным людям, как раз Чосера-то и не хватает. Мы перестали ощущать полноту жизни, как это делали наши предки 600 лет назад. Чосер – это терапия для всех нас, это как Боккаччо, Сервантес, Рабле… Если с него стряхнуть академическую пыль и слегка почистить, он засверкает, как золотой слиток.

– Но это всё – весёлые сказки, – упорствовал я, – кому это сейчас может быть интересно?

– А, вот, интересно, и даже очень многим. Люди идут к нам на спектакль с удовольствием. Они отдыхают от сложностей современной жизни. Современное общество – больное. Мы все – шизофреники. Во всём раздвоенность, фальшь. Мы не живём, а играем в жизнь. Во времена Чосера люди верили в реальность жизни.

– Ты хочешь сказать, что люди были более примитивными, не видели противоречий, – не сдавался я.

– Нет, они просто были более искренними в своих чувствах и поступках.

– Не знаю, – с притворной задумчивостью тянул я своё (по правде сказать, я уже клевал носом). – А как же Шекспир! У него герои – такие злодеи, подлецы и врали, каких нам даже не снилось.

– Шекспир – это уже совсем другая эпоха, – отозвался Мартин. – Это – Ренессанс, самоутверждение безбожного человека. А Чосер – это ещё Средневековье, когда человек не мыслил себя без Бога. Для него этот мир был просто блужданием во тьме:

«This world is but a thoroughfare of woe,

And we pilgrims passing to and fro.»

Что этот мир, как не долина тьмы,

Где, словно странники, блуждаем мы?

«А сам-то ты в Бога веришь?» вертелось у меня на языке, но я решил эту тему не развивать – слишком сложно.

В тот вечер, как мне казалось тогда, я понял, почему Мартин относится ко мне так радушно (хотя это до сих пор остаётся для меня загадкой). Он лелеял надежду (как оказалось, призрачную), что я смогу помочь ему поставить «Кентерберийские Рассказы» в Союзе. Он, конечно, в своё время неплохо заработал на этой постановке, даже, можно сказать, обогатился. Она шла пять лет без перерыва в Уэст-Энде (лондонская театральная Мекка), потом взяла штурмом Бродвей, а затем прошла с триумфом по многим странам. Мартин поставил ее в Праге и Штутгарте, свозил в Австралию и Японию, и даже ухитрился протащить ее за «железный занавес», поставив в Чехословакии и Польше. Но это всё было в прошлом.

– Да, она делала приличные сборы, – продолжал Мартин. – Деньги текли рекой. Но и потрачено было немало. В организацию ежегодных фестивалей была вбухана не одна сотня тысяч фунтов. Да и открытие Центра Чосеровского Наследия требует огромных вложений. А где их взять? Вся надежда на Натана. У него же родичи заведуют «Глаксо».

«И на меня, тоже», подытожил я тогда. «Значит, не зря они меня так опекают». У меня снова появилась цель в жизни.

……………………………

…Чем славен Лондон? Известно, что Москва знаменита своим Кремлем и Красной Площадью, Париж – Эйфелевой башней и Елисейскими полями, ну а Лондон чем, спросите вы? Думаю, что правильный ответ будет – его парками. Конечно, здесь есть много всего, поражающего воображение: и великолепные памятники (один памятник Сэру Уинстону Черчиллю чего стоит), и Сити, и здания Парламента, и Собор Св. Павла, и многое другое. Но… именно лондонские парки стали своего рода отдушиной в моём, в общем-то, унылом здешнем житье-бытье. Я очень скоро понял, что делать мне здесь, вроде как, совершенно нечего (не в плане этой поездки, а с расчётом переезда сюда на ПМЖ). Без гроша в кармане здесь не прожить (хотя есть такие, которым это удаётся). Кое-какие деньги мне все же выдаются, т.с. на карманные расходы, но в остальном приходится полагаться на собственную сообразительность (которой нету!). Я совсем не знаю «местных обычаев». Любой необразованный иммигрант, проживший здесь пару лет, может меня во многих вещах, что говорится, «заткнуть за пояс». Тут, вот, недавно меня отправили в магазин купить электролампочку, так я враз обмишурился: купил с патроном с резьбой, какие используются у нас в Союзе, а надо было со штырьками. … Меня ещё в магазине спросили: «Вам какого типа»? А я не понял. … И таких примеров можно привести сотни. Взять, хотя бы, уличное движение. Переходишь улицу, и никак не можешь заставить себя посмотреть вначале направо! Правда, водители, как правило, останавливаются и ждут, видя, как я кручу головой во все стороны. Или их знаменитые автобусы – красные даблдекеры. Заходишь, платить не нужно, зато на выходе изволь. И вход, и выход в одни двери (которых нет!). Или метро: суёшь в отверстие билетик, он выскакивает (а иногда остаётся внутри!) и створки открываются, пропуская тебя на платформу. Да что там: здесь всё другое! В универмагах я заметил, что оброненная рубашка или блузка так и остаётся лежать на полу (тут везде ковролин!) и никто её не поднимет! Да и размеры одежды здесь совсем другие. Я, тут, зашёл в «Маркс и Спенсер» – их универмаг, рассчитанный, как мне сказали, на «среднего обывателя», – решил прикупить кое-что Тусе (она просила бюстгальтер и юбку), так хватил там горя! Ну, с «бра» (так у них лифчики называются) я разделался быстро – была у меня «домашняя заготовка». Когда продавщица спросила какого размера ее «вы сами знаете, чего», я ей молча показал кулаки и она поняла, что называется «без слов». А вот, с юбкой вышел «казус». Мало того, что Тусин размер оказался редким, и продавщица с трудом подобрала мне подходящую симпатичную белую плиссированную юбку, так я ещё и у кассы дал маху. Смотрю, кассирша берет мою юбку и как-то ловко открепляет большую красивую пуговицу на ее поясе. «Простите», говорю, «вы что делаете! Я её хочу с пуговицей»! А она в ответ улыбается и говорит, показывая на выход: «Вас с ней не выпустят. Это – cat’s eyes, защита от воров». Вон оно что! А я и не знал. Я так ей и сказал. «Я, говорю, из Союза». «Откуда?» спрашивает. «Из СССР, из России». «О, Россия, спутник»! «Да-да», отвечаю я, и мы расстаёмся, оба довольные собою.

Это чувство беспомощности и полной зависимости от своих «хозяев» сильно угнетает. Надо стараться угодить им (Мартину), но как! Они и без меня прекрасно обходятся. Можно было бы помогать им по хозяйству, но нельзя! – статус не позволяет. Все же я – университетский преподаватель и должен поступать сообразно своему статусу. Т.е. ничего такого не делать. А только участвовать в «занимательных» беседах, которые мне уже надоели до чёртиков.

Известно, что «будучи в Риме, делай всё, как римляне», другими словами, «со своим уставом в чужой монастырь не суйся». А главное, будь всегда весёлым, общительным и во всем соглашайся с ними, но так, чтобы они не почувствовали этого! Вот я и придумал себе escape или «уход» из действительности – прогулки по Лондону – тем более, что живу в самом центре этого необъятного мегалополиса. Здесь всё под боком.

Обычно я сматывался из дому сразу после завтрака под предлогом, что мне нужно «размяться». Наша улица, Лэдброк Роуд, ведёт прямо к ближайшей станции метро, Ноттинг-Хилл Гейт, откуда рукой подать до первого из четырёх главных парков, Кенсингтон Гарденс. Проходя мимо нашего посольства на Кенсингтон Палас Гарденс, я с любопытством оглядывал торчавших у его ворот людей («и чего они у нас забыли»? ), затем нырял в «зелёную зону» и – «прощай любимый город» с его бесконечным шумом машин и вонью выхлопных газов. Тишина, простор, зелёная травка, по которой можно ходить, минуя дорожки. Многие люди просто лежат на траве, облюбовав себе место под ближайшим каштаном. Я углубляюсь внутрь зелёной зоны, подхожу к знаменитому пруду «Серпантин» в центре парка. Здесь уже всё цивильно: дорожки укатаны красноватым песком, берег обложен плиткой, лебеди… Я бреду по аллеям, мимо «Уголка Ораторов» (правда, в такой час тут ещё никого нет), захожу в следующий, Грин-парк, иду мимо Виктория Мемориал в Парк св. Джеймса (Иакова), и вот, я уже на набережной Темзы. Можно пойти направо, или налево: куда хочешь! В одну из таких прогулок я совершенно случайно вышел на Трафальгарскую Площадь (оказалась рядом) с её знаменитой колонной в честь адмирала Нельсона. Она стоит в окружении четырёх громадных львов, между лапами которых постоянно кто-нибудь позирует перед фотокамерой (колонна, действительно, хороша, но наш, питерский Александрийский столп, – лучше!). За спиной Нельсона расположилась знаменитая Лондонская Национальная Галерея. Вот она-то и привлекает моё внимание. К моему великому изумлению вход в музей оказался бесплатным (не то, что в наш Эрмитаж!), чем я не преминул воспользоваться. Правда, в вестибюле стоят урны для пожертвований, но это, ведь, «на ваше усмотрение»! Опустив глаза долу, под презрительным взглядом охранника, я следую наверх по лестнице. Музей огромен и под завязку набит шедеврами западноевропейского искусства. Здесь и Ян Ван Эйк, и Эль Греко, и Сандро Боттичелли, и Альбрехт Дюрер, и Иероним Босх, и Рембрандт, и Тициан, и Микеланджело, и многие другие гении: всех не перечислить! «Да, сюда надо будет зайти ещё раз, это же такая возможность!», – говорю я себе, с трудом отрываясь от необыкновенно свежих, жизнерадостных пейзажей Констебля (насколько он живее, одухотворённое нашего Шишкина!). Увидев морские пейзажи Тернера, я буквально сражён их мощью и экспрессивностью. Вот, уж, действительно, где буйство красок и космическое видение мира. Насколько он опередил своё время! Проходя по залам, читаю интересные объявления. Например, «We regret that there is no wheelchair access to the platform areas in this room. Visitors are advised to ask the warder on duty if assistance is required. (Мы сожалеем, что в этом зале нет подъездов для инвалидных колясок. При необходимости, посетители могут обратиться за помощью к смотрителю зала)». Или: «The carpet in the room is in poor repair and visitors are advised to take special care. It is planned to close the room for total refurbishment later this year, at which time the carpet will be removed (Ковролин в этом зале в плохом состоянии и посетителей просят быть особенно осторожными. Мы планируем закрыть этот зал на ремонт позднее в конце этого года, и тогда ковролин будет снят)». В одном из залов наблюдаю такую сцену: перед картиной стоит гид и что-то объясняет экскурсантам, которые (в основном, молодёжь, конечно) расположились прямо на полу, благо здесь везде мягкий ковролин, – ребята сидят и слушают, а некоторые даже что-то строчат в свои блокнотики. Пробежав по залам, я попадаю в какой-то закуток, где моим глазам предстаёт очередной шедевр: огромный, метр на полтора, картон (подготовительный рисунок?) Леонардо да Винчи. Композиция изображает Богоматерь, сидящую на колене у св. Анны, и рядом двух младенцев: Иисуса и Иоанна Крестителя. Несмотря на подготовительный характер рисунка, фигуры и особенно лица прописаны так, что просто глаз не оторвать. А главное, что меня поражает, так это ощущение внутренней связи, переданное в жестах и выражениях лиц. Взгляд св. Анны направлен на лицо Марии, а она, в свою очередь, смотрит на Иисуса, который держит в руках не то птичку, не то цветок, и полностью поглощён собой. Иоанн-Предтеча тоже внимательно следит за движениями рук Христа, так что последний является как бы центром всей композиции. Потрясающе! Рядом висит табличка с пространной аннотацией. Вот что я узнаю из неё. «Небольшой участок картона был в 1987 году повреждён выстрелом из ружья, направленным в грудь Марии. … Такие рисунки обычно изготавливались для перенесения содержания на заранее подготовленную поверхность панно или настенной фрески, после чего их (рисунки) выбрасывали (!). Основные контуры рисунка протыкались на поверхность будущей фрески. Но с рисунком Леонардо этого не произошло, и он остался нетронутым. Повреждения от выстрела были вызваны осколками разбитого стекла, но не дробинок патрона». Стало быть, кто-то ухитрился пронести в музей обрез, делаю я для себя вывод. Как же это ему удалось. И тут я вспоминаю, что на входе тебя никто не проверяет. Люди проходят в музей в пальто и с сумками. Вот, такая, вот, халатность, в сочетании с высоким уровнем культуры музейного дела.

Но главный сюрприз ждал меня впереди: две «Махи» Франсиско Гойи! Они висели вместе, как и было задумано художником (хотя, говорят, что «Обнажённая маха» была спрятана за «Махой одетой» и открывалась с помощью специального механизма), и были видны издалека в просвете прохода, ведущего к ним через анфиладу залов. Оказывается, мне крупно повезло: я попал на выставку этих двух картин, привезённых сюда специально из музея Прадо! Увидев их, я уже не мог оторвать взгляда, и, словно в трансе, двигался им навстречу. Они манили меня своим сиянием, и чем ближе я подходил, тем сильнее становились их чары. Вначале это был, как бы, лунный свет, но, оказавшись в зале, в непосредственной близости от них, я полностью подпал под их колдовское очарование. Картины, как бы, соперничали друг с другом: от них исходил аромат некоей тайны и скрытой чувственности. Вначале я не мог оторвать взгляда от «Махи обнажённой». Её соблазнительные формы, напряжённая поза женщины, открывшейся художнику во всей ее ослепительной наготе и одновременно не желающей показывать свои прелести никому больше, приковывали взгляд, возбуждали желание. Правда, физиономия этой красавицы как-то не вязалась со всем остальным, ну, да ведь, это – маха, девушка (скорее, зрелая женщина), живущая любовью! Вторая картина – полный контраст с первой! Куда подевалась грубая маха! Перед нами утончённая, экзальтированная светская львица, прямо-таки, аристократическая гейша, ещё более соблазнительная в прозрачном шифоне и ещё более недосягаемая! Её поза более свободна, непринуждённа, более царственна. Эта женщина знает себе цену. И то, что нам позволено видеть сквозь прозрачные одежды, ни в коей мере не означает, что мы увидим это воочию! Она принадлежит (да и принадлежит ли!) только ему одному, создавшему её во всей её неповторимости. А мы, простые смертные, можем только восхититься её колдовским сиянием и живописным совершенством, восхититься и возблагодарить Создателя, который дал нам человека, способного передать это волшебство.

В общем, мой поход в Лондонскую Национальную галерею оказался удачным – есть что вспомнить. Интересная деталь: и Гойя, и Бетховен оба оглохли приблизительно в одно и то же время в начале XIX века, и оба задали тон искусству столетия, выразив в своих шедеврах драматизм надвигающейся эпохи.

…Я уже много слышал о музее восковых фигур Мадам Тюссо. Все мне советовали побывать в нём. И вроде бы не главная достопримечательность Лондона, но всё же. Все туда идут. Ну, и я тоже – решил отметиться. И вот я стою перед входом в круглое, с большим зелёным куполом здание музея на знаменитой Бейкер-стрит. Вход платный (не то, что в Национальную галерею, или Музей Виктории и Альберта, где я тоже побывал), билет стоит 5 фунтов, цена немалая. Стоит ли? Но, все же, пошёл. Первое впечатление – отрицательное. Всё-таки, это, в лучшем случае, пародия. Есть что-то гротескное в размалёванных, отдающих маслянистым блеском лицах, в их выражениях. Но, что странно: чем дольше вглядываешься в них, тем сильнее подпадаешь под их дьявольские чары. Вроде и понимаешь, что неживые, а вот, что-то всё равно притягивает. Неприятно. Но есть и настоящие шедевры. Например, «портрет» Мадам Дюбарри, фаворитки французского короля Людовика XV – «Спящая красавица», – выполненной, будто бы, наставником Мадам Тюссо ещё до Французской Революции. Изящная, миниатюрная женщина расположилась на подушках (?), и она… дышит! Бесподобно. Украдкой поглядываю на окруживших ее туристов, застывших в изумлении, и спрашиваю себя: а они-то живые? Интересен зал исторических деятелей, но они совсем не похожи на их оригиналы и это снижает впечатление. Тут и английские короли: Генрих VIII со своими женами, Карлы I и II. Современная королевская семья представлена в полном составе. Елизавета Вторая сделана прекрасно, хорош и Чарльз со своей красавицей-женой. А вот и наш Горбачёв, – он стоит почему-то рядом с Лениным, – и ни тот, ни другой на себя не похожи. Из американских президентов запомнился Эбрахам Линкольн: худой, взгляд мечтателя. Рональд Рейган – подтянутый, моложавый, Буш старший – ужасно противный. А вот Агата Кристи – совсем, как живая! Чарльз Диккенс сидит за столом, рядом Ганс-Христиан Андерсен и Виктор Гюго. Юный Моцарт настраивает скрипку. Он блондинистый и очень маленький. Бетховен – за роялем; не понять, молодой он или старый – худое, измождённое лицо, острый нос. … Перехожу в «Комнату Ужасов». Спускаясь по кривой, скользкой лестнице, слышу неровные, приглушенные удары колокола. Что это, Биг-Бен? Вхожу в полутёмное помещение. Вот экзекуция: казнь на электрическом стуле. На нем сидит мужчина, за ним приборы. Вот расстрел преступника, который (как явствует из надписи) сам выбрал этот вид казни. Вот Шарлотта Корде рядом с заколотым ею Маратом: впечатляет. Вот гильотина, в ней женщина, на которую вот-вот упадёт нож. Вот голова казнённого Робеспьера и др. якобинцы (?). Вот сцена повешения, а дальше ужасы людей, замученных в одиночных камерах. Вот маньяк-убийца, заклеивающий обоями у себя на кухне дверь в подвал, в котором он прячет свои жертвы. И т.д., и т. п. Дальше – эпизод Трафальгарской битвы. Вид с палубы английского фрегата: фигуры заряжающих моряков, слышен грохот выстрелов из орудий. На другой стороне корабля умирающий адмирал Нельсон – одна рука оторвана, и смертельная рана в груди. В общем, шоу на любой вкус.

…Прошли две недели из трёх, отпущенных мне судьбой на визит в Лондон, но у меня впечатление, будто я здесь уже, как минимум, полгода. Очевидно, о переезде сюда на ПМЖ надо просто забыть. Я слишком старый, да и пользы от меня чуть. … Мартину эта головная боль совсем не к чему. У него уже был прецедент такого рода. Очень давно, примерно в то же время, когда мы с ним встретились, он познакомился с примерно таким же юношей, как я (ну, может быть, помоложе) в Югославии и вскоре вывез его оттуда в Англию, устроил у себя дома, откормил, дал образование, и вообще, «вывел в люди». Парень приобрёл специальность, стал бизнесменом, сколотил состояние и даже основал собственную компанию (правда, я не очень понял, чем он, собственно, занимается). Кстати, этот джентльмен на днях объявился здесь, и мы познакомились. Этот высокий, крепкого сложения и весьма привлекательный собой серб (хорват?) с белозубой улыбкой коммивояжёра, приятными манерами – этакий донжуан из Дубровника, – произвёл на меня впечатление весьма нахального, но тонкого прохиндея. Ещё до знакомства с ним, в разговоре с Мартиным, когда я заикнулся о желании как-то «зацепиться» здесь, он сразу сник и тут же спохватившись, воскликнул, «А, вот, Младен тебе поможет! У него есть связи в России»! Из чего я понял, что больше эту тему поднимать не стоит – она идёт в разрез с моим статусом здесь, да и «нельзя смешивать бизнес и удовольствие», как говорят англичане. Младен тоже очень быстро ушёл от ответа. Он дал мне свой московский телефон и пообещал «что-нибудь придумать». А что он мог придумать! Он чем-то торгует, не то насосами, не то пылесосами, а может, всем понемножку, и такие дилетанты, как я, не внушают ему доверия (впрочем, тут я его понимаю: «не в свои сани не садись»). Выяснилось, что у него и с Мартином далеко не простые отношения. Он очень хотел стать совладельцем дома – этого золотого куска земли в самом центре Лондона – и превратить его в доходное место. В надежде на это, он усердно снабжал его деньгами, которые Мартин тратил на свои фестивальные мероприятия. Когда накопилась приличная сумма, Младен предъявил ему счёт, чем сильно огорчил своего бывшего «благодетеля». Короче, они здорово поцапались, и Мартин вежливо показал ему на дверь: видимо, Младен несколько перегнул палку, думая, что долги Мартина сделают его сговорчивее. Но не тут-то было. В дело вмешался Питер, за которым стоит могущественная компания «Глаксо», где он владел пачкой акций на правах родственника. Долги были покрыты, и Младен остался с носом. … А тут ещё я со своими проблемами. Услышав от Мартина эту историю, я почувствовал себя совсем паршиво. И так-то сижу у него на полном пансионе, и ещё имею наглость лезть со своими просьбами. И я решил попытать счастья на стороне.

…Был у меня в Ленинграде один знакомый, не то, чтобы приятель, а так: вместе учились в университете. Звали его Фима, Ефим Барбан, только учился он на вечернем факультете. А совсем недавно я узнаю, что Фима в Лондоне, причём узнаю это не от общих знакомых, а из «Русской Службы» Би-Би-Си. Это была передача о джазе, и голос ведущего, тоненький тенор с присущим ему грассированием, показался мне до ужаса знакомым. «Но, это же Фима!», восклицаю я и жду конца передачи. Однако, в конце человек, говоривший голосом Фимы, объявляет: «Вёл передачу сотрудник… Джеральд Вуд». Вот тебе и на! Фима стал англичанином!

Надо сказать, ещё в студенческие времена Фима выделялся среди нас своей эрудицией и внешностью. Во-первых, он был старше нас, и уже это придавало вес всему, что он говорил. Во-вторых, (а может быть, это было главным), он был (почему, был, он и сейчас есть!) авторитет во всём, что касалось современной американской литературы и музыки (хотя и не имел никакого музыкального образования). Ну, и в-третьих, это был породистый мужик! Настоящий «кент»! Холёное, еврейское лицо, жгучий взгляд миндалевидных глаз, сардоническая усмешка, всегда одет с иголочки, всегда модная стрижка. Было в нем что-то мефистофелевское. Думаю, он пользовался успехом у женщин. Познакомились мы на подготовительных курсах. Фима проникся ко мне уважением, узнав, что я играю на виолончели. И сразу подал хорошую идею: попробовать себя в джазовой импровизации! Как, на виолончели? А почему бы нет!

Джаз был у нас не в чести. Это в Штатах он цвёл пышным цветом, а у нас в 1959 году были «Ландыши, ландыши, светлого мая букет…», да «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня…». Короче, советская эстрада. Были, конечно, и Эдди Рознер, Лундстрем, но кто о них слышал? Единицы. А об американском джазе мы знали по фильму «Серенада Солнечной Долины» с оркестром Гленна Миллера. А Фима уже тогда серьёзно интересовался джазом, щеголял такими терминами, как «би-боп», «кул». Он стал одним из первых пропагандистов «серьёзного» джаза в Ленинграде, читал лекции с прослушиванием оригинальных долгоиграющих пластинок (откуда он их доставал?) в ленинградском ДК им Кирова, где наши джазисты тогда ютились. Как это им тогда разрешили! (и как их потом гоняли!).

Я тоже, по молодости, увлёкся современным джазом, слушал передачи Голоса Америки – «Time for Jazz» – с бессменным ведущим Уиллисом Коновером. Какой это был голос! Просто завораживающий: мягкий, бархатистый баритон, который создавал соответствующую ауру. До сих пор в ушах стоит: «This is Willis Conover in Washington D.C. with the Voice of America Jazz Hour». Меня тогда особенно поразила группа «Модерн Джаз Квартет» с их интерпретациями И. С. Баха. Это было что-то необыкновенное! Баха я полюбил, ещё учась в музыкальной школе, после посещения концерта канадского пианиста Глена Гульда. Это был незабываемый вечер. Он выступал в Малом Зале Филармонии, народу было ползала, никто о нём не слышал. У меня был абонемент, поэтому я и пришёл. И вот, смотрю. на сцену выходит молодой человек в смокинге и длинном белом шарфе, обмотанном вокруг шеи, садится за рояль и начинает долго крутить ручки стула, настраивая высоту. Наконец, настроил, оказавшись чуть ли не под роялем. Потом он весь сгибается, упёршись носом в клавиатуру, и начинает играть фуги из «Хорошо Темперированного Клавира». Но как! Все аж замирают. В зале – полнейшая тишина, которая длится всё время, пока он играет. Все просто в ступоре. Поток звуков вливается тебе в душу, словно благовонный нектар. Я вышел из зала в полном потрясении, и тогда моей единственной мечтой было достать фото Глена Гульда, которое я вставил в дорогую рамку и держал у себя на письменном столе. Потом было открытие Пабло Казальса с его интерпретацией Сюит Баха, Даниила Шафрана, Свингл Сингерс и Мишеля Леграна, которого мы с мамой слушали живьём в Городском (?) Саду на Невском проспекте. Бах стал частью моей жизни. Вот на почве любви к Баху и моего восхищения MJQ (Модерн Джаз Квартет) мы и сошлись с Фимой. Встречались мы с ним редко. При всей моей любви к джазу я совершенно не интересовался его историей. Мне это было скучно. Поэтому в разговорах с Фимой я все больше молчал и слушал. Я думаю, ему со мной было неинтересно. Однажды, уже после моей поездки в Индонезию, откуда я привёз шикарный по тем временам портативный магнитофон «Филипс», я встретился с Фимой, чтобы переписать у него Диск MJQ «Contessa» и дал ему записать мои присланные из Штатов винилы. Потом я встречался с ним. Тоже случайно, когда преподавал в ЛГУ, а чем он занимался, я понятия не имел. Он об этом не распространялся. Жил он тогда в коммунальной квартире, но в центре. Он тогда много говорил о музыке, литературе, и я понял, что он что-то пишет. В другой раз он «засек» меня во дворе филфака. Я только что распростился с одной американкой, которую мне «определили» в обучение русскому языку на факультете. Это была очень странная девушка, олицетворение полной безвкусицы в одежде и макияже. На ней вечно был какой-нибудь балахон, лицо все в прыщах, волосы свисали вниз нечёсаными патлами. Может, она это делала специально, может, жизнь в условиях нашей общаги (хотя и для иностранцев) сломила ее, а может, просто, ей было не до того. Я не знаю. Внешне она была непривлекательной. Но доброй, приветливой и тактичной. Она была женой одного американского аспиранта (которого я даже не знал), и по-видимому, «компетентные органы» желали знать, чем тот кроме своей научной работы занимается здесь. Поэтому, мне надо было отчитываться о наших «уроках». Мы встречались в подвальных аудиториях филфака, проводили час-полтора, болтая на разные темы, в основном о литературе и искусстве. Мне с ней было трудно. Это был настоящий американский английский, которого я не «нюхал». Она увлекалась поэзией, и написала мне целую тетрадку стихов американских поэтов (списав их, как потом выяснилось из антологии). Она задавала мне тот или иной стих, просила «обязательно!» прочитать и поговорить (в общем, всё делала правильно!). Я с трудом мог разобрать ее почерк, так что до разбора содержания опусов EE Cummings или Alan Ginsburg не доходило. Так мы «проваляли дурака» пару месяцев, а потом подошло время ей уезжать. На прощание она сделала мне великолепный подарок: принесла на урок авоську американских пейпербэкс – книжек в бумажных обложках. Я был в восторге: любая книга «оттуда» ценилась у нас на вес золота. Я шёл по двору, рассовав книги по карманам и в портфель, и тут на входе в здание нарисовался Фима. Увидев меня с книгами, он понимающе улыбнулся, и стал расспрашивать «откуда дровишки». Я ему всё рассказал, как есть. Просмотрев томики, он попросил меня одну: она была нужна ему для его дипломной работы. Это был роман The Adventures of Augie March by Saul Bellow. Я ему её отдал, не колеблясь (мне их в тот момент просто некуда было девать) и на том мы расстались. Потом я его ещё раз видел в метро: он стоял в переходе между станциями и с задумчивым видом оглядывал интерьер. Наверно, ждал кого-то. Я к нему тогда не подошёл – уж больно странным мне тогда показался его вид (теперь-то я понимаю, что он тогда прощался с Питером перед отъездом в «Туманный Альбион»). И вот, теперь, уже сам пребывая в «Туманном Альбионе», я вспомнил о нем, и решил навести справки.

Я позвонил в «Русскую Службу» Би-Би-Си и попросил к телефону Фиму. Мне сказали, что такого здесь нет. Тогда я назвал фамилию Дж. Вуд, и меня соединили с Фимой. Услышав, что я в Лондоне, Фима не удивился (он, по-видимому, из тех, кто ни чему не удивляется), мы договорились о встрече. На следующий день мы встретились на улице Стрэнд перед массивным, серым зданием Буш-Хауса. Мы обнялись (чего я никак не ожидал от Фимы), зашли в здание Би-Би-Си, и он провёл меня бесконечными коридорами в их редакцию. Это было помещение с низким потолком, разбитое на закутки со столами. На столах – страшный бедлам: стрекочущие пишущие машинки, газетные вырезки, лотки с торчащими из них пачками бумаги, смешные объявления на стенах. Атмосфера очень непринуждённая. Ребята (в основном, евреи) сидели за столами, стояли, тихо беседуя друг с другом, курили, напряжённо всматривались в маленькие экраны компьютеров. Слева у двери – крошечная кабинка для записи, в которой уже сидел Алексей Леонидов, в наушниках на голом черепе и очках в стальной оправе. Было слышно, как он объявляет: «Говорит Лондон. Начинаем…». Так вот, как это делается! Как всё просто, обыденно! Пока я все оглядывал, стоя в дверях, меня «засек» их начальник, англичанин. Фима на минуту отошёл к себе в свою комнатушку, и я стоял один. Он тут же меня заметил, и я увидел, как он меняется в лице: «в редакции «чужой», а он не знает!» Он решительно направился ко мне, начал по-английски: «Can I help You?», но тут подскочил Фима и всё объяснил. Мы прошли к нему в конторку, и он рассказал мне о своих «достижениях». На полке стоял целый ряд видеокассет с его репортажами. Он встречался со многими выдающимися музыкантами современности. Мне запомнилась одна фамилия: Штокхаузен. Ничего о нем раньше не слышал. Оказывается, это один из столпов современной электронной музыки. Фима встречался и с нашими новаторами в области музыки: Альфредом Шнитке, Софьей Губайдуллиной, Эдисоном Денисовым, не говоря уже о многих американских и европейских джазменах. Я выразил своё искреннее восхищение его успехами и поинтересовался, как у него дела на личном фронте. По тому, как он опустил глаза, я понял, что об этом ему говорить не хочется, и быстро перевёл разговор на себя. Я вкратце поведал ему историю моего приезда в Лондон. Узнав, что я здесь «по делу», в качестве «гостя» Чосеровского фестиваля (и к тому же совсем без денег), он оживился и сказал, что на этом можно заработать. «Ты можешь рассказать об этом в прямом эфире. Я тебя сейчас познакомлю с Зиновием Зинником и он всё устроит». Я был несколько ошарашен таким поворотом дела и стал отказываться, но Фима отмёл мои сомнения, сказав, что здесь «и не такие выступают». «Ты же культурный человек, преподаватель ЛГУ. Имеешь право!» Мы подошли к симпатичному человеку с грустными глазами циркового клоуна (ещё один еврей, подумал я) и Фима представил меня ему: «Это… преподаватель Ленинградского Университета. Приехал сюда на Чосеровский фестиваль. Хочет подлиться с тобой своими мыслями о театральной жизни в Лондоне». Все это время я лихорадочно прокручивал в голове различные варианты отказа от интервью. Но вслух, сам того не понимая, воскликнул: «Как, это вы, тот самый Зиновий Зинник, который открыл нам двери в «культурную» Европу («что я несу», пронеслось в голове)? Зиновий тут же нашёлся: «Нет, я – просто коридорный. Обслуживаю господ. Здесь и там». И он бросил на меня пронзительный взгляд, словно давая понять, что за его словами стоит нечто большее. Потом приветливо улыбнулся и продолжил: «Да я и сам из Питера. Как там филфак? Ещё стоит? И гараж всё ещё во дворе? А весной вода заливает подвалы»? «Филфак на месте», откликнулся я, пытаясь что-нибудь «надыбать». «Перемены не всегда к лучшему». Внезапно мне в голову пришла отличная идея. Меня, словно бы, озарило. А что, если развить тему «Лондон – город мюзиклов», и я тут же, как мог, озвучил ее Зиновию. Идея ему понравилась «Давайте попробуем. Прямо сейчас», сказал он и провёл меня в кабинку для записи. Усевшись перед микрофоном, я поначалу сник, но Зина умелыми наводящими вопросами выудил из меня нужную предварительную информацию: кто я такой, чем занимаюсь, с какой целью приехал в Лондон. Ну, я рассказал, что занимаюсь историей английской лексикографии, в частности проблемами создания двух английских толковых словарей: Словаря Сэмюеля Джонсона и Большого Оксфордского Словаря (БОС). «Это его имеют в виду англичане, когда, желая похвалить человека, говорят: «Он так правильно говорит, будто Словарь Джонсона проглотил?» «Ну, да,» отвечаю я,» этот словарь долгое время был законодателем лексической нормы. В нём масса запретительных помет, типа «так говорить нельзя», «вульгаризм», «неприемлемо в речи образованного человека» и т.д.». Потом мы перешли непосредственно к теме. Я рассказал, что приехал по приглашению своего друга, г-на Мартина Старки, создателя мюзикла «Кентерберийские Рассказы» по одноименному произведению Джеффри Чосера и руководителя ежегодно проводимого Чосеровского фестиваля. «Чосер умер в 1400 году и поэтому каждый год до конца столетия отмечен какой-нибудь датой из его жизни. «Ну, а в этом году что?» быстро вставил с вой вопрос Зина, остро взглянув на меня. Он думал, что подловил меня, но я тут же нашёлся. «В это время он создаёт свой «Трактат об Астролябии», где высмеивает алхимиков и магов, что было довольно смело для того, как и для нашего, времени. Это начало последнего десятилетия его жизни… Вы знаете,», перевёл я разговор со скользкой для меня темы, «а, ведь, Ленинград тоже не на последнем месте в театральной жизни. Но у нас ставят, в основном, серьёзные пьесы, а здесь что…», я сделал многозначительную паузу и вытащил лондонскую театральную афишу, которую я прихватил с собой, чтобы похвастаться мюзиклом Мартина. «Посмотрите, вот ваш лондонский театральный гид. И что мы видим? Из почти сорока постановок сколько, … 12 мюзиклов, из них большая часть на музыку Эндрю Ллойд-Уэбера. «Сэра Эндрю Ллойда», улыбнувшись, поправил меня «Зина». «Ну, сэра», неохотно согласился я, «это дела не меняет. Я понимаю, что люди идут в театр, чтобы отдохнуть, но… согласитесь, это же не цирк»! «Ну, тут я с вами не совсем согласен», с чисто английской вежливостью отпарировал Зина, «У нас идут пьесы на любой вкус. Есть из чего выбрать. Вот, видите: Королевский Шекспировский театр даёт «Короля Лира», «Чайку» Чехова, и кстати, «Троила и Крессиду» того же Чосера. Кстати, здесь, нет имени автора. Странно. А вот «Кентерберийских Рассказов» почему-то нет. «А вот они», с гордостью выпалил я, переворачивая афишу. «На другой странице, вот, смотрите: «Кентерберийские Рассказы» в Кабаре». «Это что же значит»? поинтересовался Зина. «Это что – канкан, что ли»? «Нет, просто облегчённая версия». «А вы, сами-то, её видели»? «Пока, ещё нет», смутившись, промямлил я, «но уже много знаю о ней. Прямо из уст художника». «Это как же»? «Я гощу у Мартина Старки, который написал сценарий этого мюзикла, положив в основу перевод на современный английский, сделанный его учителем по Оксфорду Невилом Когилом. Мюзикл оказался таким успешным, что не сходит со сцены уже около двух десятков лет». «Прямо, как «Мышеловка» Агаты Кристи», заметил Зина. «Вот, посмотрите», сказал он, ткнув пальцем в афишку, «в театре св. Мартина: «Самый долговечный спектакль! Идёт 39-ый год подряд». «Ну, это – не совсем то же самое», я нащупал хороший ход. «Чосер – это, ведь, не детектив, это целая эпоха в истории английской литературы. Как объяснил мне Мартин, «Рассказы» Чосера обладают своеобразным терапевтическим действием на психику современного человека. Ведь, что происходит? Современный человек чувствует себя одиноким, оторванным от Матушки-Природы. А у Чосера его герои неразрывно связаны с Природой, они живут и действуют в её лоне. Они веселятся, ссорятся, влюбляются, умирают, подчиняясь законам Природы, которую они отождествляют с Богом. Человек Чосера не чувствует себя оторванным от мира, он – часть его. Отсюда, для него искусство и вообще, культура, – не искусственная оболочка, которой он отделяет себя от Природы, а, так сказать, доказательство его собственного божественного происхождения. В этом суть Средневековья. И зрители проникаются этим настроением и на мгновение отбрасывают от себя уныние, в которое их погружает современная жизнь». «Ну, что ж», взглянув на часы, прервал мои измышления Зина, «это интересно, хотя и… спорно. Будем надеяться, что нашим слушателям будет что вам возразить». Он выключил микрофон и, пожав мне руку, сказал, уже совсем другим тоном: «Насчёт оплаты за интервью, можете справиться у Ефима. Всего хорошего». Я вышел из кабинки, словно на крыльях. «Надо будет сегодня же позвонить Тусе, чтобы она послушала». Я зашёл к Фиме, чтобы выразить свою благодарность и на радостях поведал ему о своих планах на предмет получения ПМЖ. Фима выслушал внимательно меня, но по мере того, как я раскрывал ему свои карты, лицо его принимало все более скучное выражение.