Текст книги "Александр Македонский: Сын сновидения. Пески Амона. Пределы мира"

Евмолп шел сзади, соразмеряя шаги с медленной поступью Буцефала. Александр провел рукой по гриве коня:

– Бедный Буцефал, даже не было времени помыть тебя и почистить.

– Возможно, тебе просто не хочется разлучаться с другом, который помог тебе завоевать весь мир.

– Верно, – согласился Александр.

И больше ничего не сказал.

В это время издали донеслись протяжные стоны, сопровождавшиеся плачем флейт, и вдали показалось мелькание факелов, как будто там двигалась какая-то процессия. Все поняв, царь по кратчайшему пути через пустынную равнину направился к кортежу, широкой дугой двигавшемуся в направлении пригорка, где был сооружен каменный курган. Евмолп остановился и пробормотал:

– Иди, мой мальчик, проводи ее в последнее пристанище, – а сам удалился, торопливо заковыляв к македонскому лагерю.

С другой стороны, из-за шатра Дария, послышались хриплые крики стервятников, собиравшихся на пир на бескрайнем поле смерти.

Кортеж достиг вершины холма, и могильщики положили носилки на приготовленный каменный курган – «башню молчания». Они прислонили к углам маленького сооружения четыре курильницы, распространившие легкое голубоватое облачко фимиама, и ушли, а Александр, до этого момента остававшийся в стороне, приблизился к телу Барсины, набальзамированному и умащенному благовониями. Благодаря этому черты умершей сохранились, и томно закрытые глаза создавали впечатление, будто она спит. Ее переодели в белые одежды и голубую епитрахиль, а на голову возложили венок из мелких желтых цветов, что растут в пустыне. Александра, стоявшего перед ней в одиночестве, охватили воспоминания. Он снова увидел ее улыбку и ее слезы, снова ощутил тепло ее тела, ласки, поцелуи. Казалось невозможным, что все кончилось и это тело, столь прекрасное, лишилось живого дыхания и уже подверглось разложению. Он снял с волос золотую диадему и вложил ей в руки, потом в последний раз поцеловал ее:

– Прощай, любовь моя. Я никогда тебя не забуду.

В этом совершенном одиночестве, когда шум великой битвы затих, воспоминания о ее нежном голосе, о столь любимом облике, теперь ушедшем навсегда, вызвали в нем чувство глубокой тоски. Предавшись бесконечной печали, Александр упал на колени и приложил голову к камням кургана, плача и повторяя ее имя.

Наконец царь поднялся и посмотрел на Барсину в последний раз. Она была прекрасна, и мысль о том, что это тело будет растерзано бездомными собаками и хищными птицами, вызывала протест. Вернувшись в лагерь, он велел Евмену возвести погребальное святилище из тесаных камней, чтобы защитить ее останки. И, только увидев, что строительство завершено, согласился выступить в поход.

Глава 16

Они покинули поле боя при Гавгамелах, когда похоронили всех павших в бою греческих и македонских солдат, так как в этом месте не нашлось достаточно дров, чтобы возвести погребальные костры. Зной и большое число разлагающихся трупов погибших персов распространили над равниной заразный смрад, и многие воины заболели таинственной лихорадкой, от которой не находилось никакого средства.

Войско вернулось к броду через Тигр и, переправившись на западный берег, двинулось к Вавилону.

К четвертому привалу, пройдя местность, называемую Адиабеной, один из старших стражников Мазея подошел к Александру и объявил, что мог бы проводить его к месту, где наблюдается необычайное явление – фонтан нефти!

– Нефти? – переспросил царь.

Ему вспомнился день в Миезе, когда Аристотель жег нефть, присланную ему во фляге из Азии. Александр не мог забыть тот тяжелый отвратительный запах. Ему также вспомнилось, как жители Тира пустили ночью на осадные машины горящую баржу и как еще целый день после этого в воздухе стоял тот же запах. Тем не менее царь пошел за этим человеком, и тот провел его к впадине, где горел вечный огонь, поднимая к небу густой столб дыма. Все вокруг заливала черная жирная лужа, похожая на болото со странными радужными разводами, и от нее исходила ужасная вонь. Каллисфен был уже на месте и наливал жидкость в стеклянные бутылочки:

– Хочу послать дяде Аристотелю для его опытов.

– Но что это?

– Кто его знает: вкус такой тошнотворный, что трудно и вообразить себе, а вид и запах соответствующие. Возможно, это что-то вроде сока, экссудата этой земли, что живет под чересчур жгучими лучами солнца. Во всяком случае, как тебе известно, это вещество обладает способностью гореть, выделяя огромное тепло. Смотри!

В это время несколько солдат по приказу своего командира наполнили мехи нефтью и разлили ее двумя длинными полосами вдоль дороги в лагерь. Потом командир взял у одного из своих людей горящую лампу и поднес пламя к концам полос. Тут же поднялись две стены огня и со скоростью мысли распространились вдоль дороги до лагерных ворот. Все только рты разинули. Странное вещество еще долго продолжало гореть, подняв две густые зловонные дымовые завесы и распространяя невыносимый жар.

Александру тут же захотелось принять ванну, чтобы избавиться от этого запаха, который проник даже в волосы. Пока Лептина его мыла, он завел разговор с Гефестионом, Птолемеем, Каллисфеном, своим новым массажистом Афинофаном, прибывшим из Афин, и его помощником, юношей по имени Стефан.

– Насколько я могу судить из увиденного, – сказал царь, – эту нефть можно использовать в качестве оружия. Представляете эффект, если ее швырнуть на врага!

– Я слышал, что нефть для этого не годится, – вмешался массажист, в юности посетивший несколько уроков философии. – Ведь она производит совершенно необычный огонь. Огонь, как всем известно, – это элемент эфирный, небесный, который, проходя через воздух, источает тепло и свет. А нефть появляется из земли и горит только в соприкосновении с совершенно сухой землей пустыни или же с влажной и жирной, как на юге Вавилонии. На субстанции промежуточной влажности, такой как человек, она никогда не загорится.

– Эта гипотеза представляется мне несколько поспешной, – возразил Каллисфен. – Умственные категории трудно приложимы к отдельно взятым физическим проявлениям, которые зависят от множества случайных составляющих, невыражаемых количественно, и, кроме того…

– Я уверен в том, что говорю, – перебил его Афинофан, в то время как Александр вылез из ванны и Лептина стала вытирать его льняным полотном, – и мой помощник Стефан, который, так же как и я, слушал уроки моего учителя софиста Гермиппа, поддерживает этот тезис.

– До такой степени, что я готов сам продемонстрировать этот опыт прямо здесь, у всех на глазах! – воскликнул юноша, возможно, просто для того, чтобы заслужить признательность Александра.

– Мне не кажется, что стоит пробовать, – сказал царь. – Лучше оставить подобный вопрос без ответа.

Но юноша настаивал, и его поддержал Афинофан, продолжавший длинно и нудно развивать философские теории. Сказано – сделано: слугу послали за нефтью, и молодой Стефан начал с большой осторожностью умащать себя ею, словно это было оливковое масло.

– А теперь, – объявил Афинофан, беря лампу, – я вам покажу, что на человеческом теле, то есть на субстанции промежуточной влажности, нефть не загорится.

С этими словами он поднес пламя к телу юноши.

Никто и глазом моргнуть не успел, как Стефан превратился в сплошной огненный шар страшной силы и жара. Несчастный отчаянно закричал. Все схватили ведра и прочие сосуды и стали поливать его водой из ванны, которая, к счастью, была под рукой, но погасить пламя оказалось нелегко.

Александр велел немедленно позвать Филиппа, чтобы тот позаботился о юноше, употребив свои мази от ожогов. Ценой больших усилий удалось спасти ему жизнь, но бедняга остался изуродован до конца своих дней и всегда страдал слабым здоровьем.

Каллисфен посоветовал больше не заниматься этим зловонным веществом, прежде чем его дядя Аристотель не изучит его основательно и не откроет, каковы на самом деле его свойства.

На следующий день все двинулись в путь.

По мере продвижения степь постепенно уступала место все более тучным и плодородным землям, орошаемым десятками каналов, связывавших берега Тигра и Евфрата. Местность усеивали многочисленные деревни, где крестьяне уже начинали готовить землю к следующему севу.

Когда войско останавливалось, местные правители приносили в дар местные яства – в частности, приятную на вкус и освежающую пальмовую сердцевину. Пальмовое же вино, наоборот, оставляло тяжесть в желудке, а главное – головную боль, но большого выбора не было: обычное вино, даже лучших сортов, в этом климате не сохранялось, а вода часто была не слишком хороша для питья. Зато эти края изобиловали превосходными, исключительно вкусными финиками и гранатами.

Встречались также обширные участки, затопленные водой. Крестьяне сами затапливали их, возводя на каналах запруды, и такая практика показалась Александру довольно странной. Каллисфен разузнал об этом подробнее и сообщил, что таким способом они вымывают из земли соль, которая образуется на поверхности из-за страшной жары. Так земля сохраняет свое плодородие.

– Они искусственно добиваются того, что Египет получает естественным путем от разливов Нила, – заметил Птолемей. – Наверное, это особенность жарких краев. Однако удивительно, что ни в Тигре, ни в Евфрате не водятся крокодилы. Наверное, эти животные могут жить только в водах Нила.

Неарх не согласился:

– Вовсе нет. Я слышал кое-что от одного человека из Массалии[41]41
  Массалия – город Марсель.


[Закрыть], который плавал за Геркулесовы столбы вдоль африканского побережья до устья одной реки – туземцы называли ее Хрет. Эта река была полна крокодилов.

– За Геркулесовы столбы… – вздохнул Александр. – Человеческая жизнь слишком коротка, чтобы увидеть весь мир!

И ему подумалось об Александре Эпирском и его неотомщенной смерти в землях Гесперии.

В последние дни пути их поход все больше превращался в парад, поскольку вдоль дороги толпами собирались жители, чтобы посмотреть на своего нового царя и поприветствовать его криками. Но все возможные чудеса и ожидания превзошло грандиозное зрелище, когда на горизонте, сверкая на солнце, поднялись стены, башни, пирамиды и сады самого знаменитого города в мире – Вавилона!

Глава 17

Город сам вышел навстречу молодому завоевателю, словно дивясь на сказочное явление. На десять стадиев вдоль дороги столпились тысячи юношей и девушек, которые бросали цветы перед конем Александра. Величественные ворота Иштар в сто футов высотой, украшенные эмалевыми изразцами с фигурами драконов и крылатых быков, с каждым шагом царя и его солдат, облаченных в лучшие доспехи, нависали как будто все более внушительно.

На башнях по обеим сторонам от ворот и на огромных стенах, таких толстых, что позволяли одновременно проехать двум квадригам, толпился народ, стремясь посмотреть на нового царя, который менее чем за два года три раза разбил персов и срыл до основания десятки хорошо укрепленных крепостей.

Жрецы и знать встретили Александра и сопроводили в святилище, дабы принести жертвы богу Мардуку, который обитал на вершине Эсагилы, грандиозного ступенчатого храма, возвышавшегося своей громадой посреди широкой священной площади. По ступеням, что вели с площадки на площадку, Александр вместе со своими полководцами на глазах у необъятной толпы поднялся до самого верха, где стояло золоченое ложе бога, его земная обитель.

С вершины этого сооружения царь смог обозреть впечатляющий вид величественной метрополии. Внизу простирался Вавилон со всеми своими чудесами и бесконечным поясом стен, тройным бастионом защищавших царский дворец и «летний дворец», расположенный в северной части города. Отсюда было видно, как курится фимиам в святилищах, усеивавших обширное городское пространство. Были хорошо различимы пересекавшиеся под прямым углом широкие прямые улицы и все главные магистрали, мощенные терракотовыми плитками. Каждая из главных улиц начиналась и заканчивалась у одних из двадцати пяти городских ворот с колоссальными створками, обитыми бронзой, золотом и серебром.

Город разделяла пополам река Евфрат; она сверкала золотой лентой от одной оконечности стен до другой, а по берегам ее зеленели сады со всевозможными экзотическими деревьями, населенные стаями разноцветных птиц.

За рекой, соединенные с западной частью города массивными каменными мостами, виднелись царские дворцы, чудесно отделанные керамическими изразцами с разноцветными эмалями, которые сияли под солнцем изображениями чудесных существ, сказочных пейзажей и сцен из древней мифологии Междуречья.

Поодаль от царского дворца возвышался великолепнейший комплекс во всей метрополии, считавшийся одним из самых впечатляющих чудес Ойкумены, – висячие сады.

Типично персидское понятие парадиза воплотилось в совершенно невыразительном месте с самым непригодным для жизни климатом, преобразив его в тенистый, усаженный деревьями парк. Все здесь было искусственным, все создано трудами изобретательных человеческих рук. Рассказывают, поведали Александру жрецы, что одна юная эламская царица, вышедшая замуж за Навуходоносора, страдала от тоски по своим родным лесистым горам и тогда царь повелел создать для нее горы, поросшие тенистым лесом и прекрасными цветами. И вот архитекторы возвели ряд платформ одну над другой, и по мере возвышения платформы все уменьшались. Каждая из них устанавливалась на сотнях массивных каменных столбов, укрепленных в асфальте и соединенных изогнутыми арками, и те тоже укреплялись асфальтом, а на платформы наносили земли в таком количестве, чтобы дать возможность укорениться кустам и высоким деревьям, куда запустили стаи дневных и ночных птиц, которые начали вить там гнезда. Иных экзотических птиц, таких как павлины и фазаны, привезли с Кавказа и из далекой Индии. В садах были созданы ручьи и фонтаны с водой, которую хитроумные механизмы постоянно поднимали из Евфрата, с журчанием бежавшего у подножия этого чуда.

С виду это был холм, заросший пышным лесом, но там и сям проглядывали признаки человеческого труда – террасы и парапеты, скрытые среди вьющихся и ниспадающих растений, полных цветов и фруктов.

Александра взволновала мысль о том, что подобное чудо было создано по воле великого царя, чтобы развеять печаль своей царицы, рожденной в горных лесистых краях Элама. Ему подумалось о Барсине, заснувшей навеки на своей «башне молчания» посреди знойной пустыни Гавгамел.

– Небесные боги! – прошептал он, обведя взглядом сад. – Какое чудо!

И царские друзья изумленно взирали на город, тысячи лет считавшийся сердцем мира и «воротами бога», что и означало на местном языке само его название «Баб-Эль». Среди жилых кварталов, строений и дворцов открывались широкие зеленые пространства – огороды и сады, где спели всевозможные плоды, а по реке сновали десятки судов. Некоторые, сплетенные из ивовых прутьев, под большим квадратным парусом, приплывали из дельты, где стояли самые древние города месопотамских мифов: Ур, Киш, Лагаш. Другие, круглые как корзины, обтянутые дубленой кожей, приходили с севера и привозили дары отдаленных земель – зеленой Армении, богатой дичью, лесом и драгоценными камнями.

Небо, вода и земля внутри городских стен, внушительного венка башен, способствовали созданию мира совершенной гармонии. И все же глаз Александра искал другого чуда, о котором он еще в детстве слышал от своего учителя Леонида, – Вавилонской башни, горы из камня и асфальта высотой в триста футов, на строительстве которой работали все народы земли.

Жрец указал на обширный, заросший сорной травой пустырь, совершенно заброшенный:

– Вон там стояла священная Этеменанки, башня, касавшаяся неба. Ее разрушила злоба персов после восстания, поднятого в царствование Ксеркса.

– Он же разрушил и наши храмы, когда вторгся в Грецию, – сказал Александр. – Но я выстрою ее заново, когда снова вернусь в Вавилон.

В тот же вечер царь устроил шумное пиршество. Были тысячи приглашенных. Подавались самые изысканные яства, самые пьянящие вина, перед пирующими танцевали самые прекрасные девушки на всем Востоке: мидийские, кавказские, вавилонские, арабские, гирканские, сирийские, еврейские.

Тридцать дней прошли в пирах, оргиях, кутежах. Солдаты, победившие на Гранике, при Иссе и Гавгамелах, взявшие Милет и Галикарнас, Тир и Газу и собиравшиеся в новый суровый поход, ни в чем не знали отказа.

Однажды вечером, когда Александр удалился в «летний дворец», чтобы насладиться прохладой, Пердикка попросил принять его.

Повязка на его груди еще скрывала рану, полученную на поле боя при Гавгамелах, а в глазах светилось странное выражение опьянения и печали одновременно.

И потому царь спросил его:

– Как твое здоровье, Пердикка?

– Хорошо, Александр.

– Ты хотел поговорить со мной.

– Да.

– И что же ты хочешь мне сказать?

– Твоя сестра, царица Клеопатра, уже больше года как овдовела.

– К сожалению.

– Я люблю ее. И всегда любил.

– Я знаю.

– Откуда? – с явным смущением спросил Пердикка.

– Знаю, и все.

– Я пришел попросить ее в жены.

Александр ничего не ответил.

– Слишком дерзкая просьба, да? – спросил Пердикка со слезами в глазах. – Но я бы никогда не набрался мужества поговорить с тобой, если бы не выпил.

– «Чашу Геракла»?

– «Чашу Геракла», – кивнул Пердикка.

– Дело в том, что…

– Что? – спросил Пердикка с жалким испугом и застыл, разинув рот, в ожидании ответа.

– Что ее просил в жены и Птолемей.

– Ах!

– И Селевк.

– Оба… А больше никто?

– Никто, кроме Лисимаха, Гефестиона и… разумеется, тебя.

– А Парменион, случаем, не просил?

– Нет, он не просил.

– И то хорошо. А то бы у меня не осталось никакой надежды.

– Если хочешь правду, ты единственный из просивших, кто хочет жениться на любимой женщине, а не на сестре Александра, но этого недостаточно. Прошло слишком мало времени со смерти Александра Эпирского. В любом случае человек, который женится на ней, должен проявить себя самым достойным, готовым на любой риск, на любую жертву, перенести невообразимые лишения и страдания.

Пердикка достаточно протрезвел, чтобы почувствовать, что сейчас заплачет, и спросил:

– Но разве я не пошел на все это ради тебя?

– Не больше, чем твои товарищи. Но самое трудное еще впереди, друг мой. Через двадцать дней мы снова выступаем в поход – завоевывать эту державу и преследовать Дария до самой далекой провинции, а потом вернемся в этот город. И здесь я решу, кто из вас самый достойный. А сейчас иди, возьми какую-нибудь прекрасную девушку, коих здесь так много, и утешься с ней, ибо жизнь коротка.

Пердикка удалился, а Александр повернулся к широкому, заросшему цветами балкону, выходившему на город, на играющую тысячами лучей великую реку и сверкающее звездами небо.

Глава 18

Во время своего пребывания в Вавилоне Александр посвятил себя организации новых провинций и нового управления ими, а также корректировке планов на следующий год. Однажды вечером он созвал товарищей и весь военный совет в «летний дворец», где невыносимый зной немного смягчался дуновениями ветра, особенно на закате.

– Я хочу поделиться своими планами, – начал царь. – В первый год нашего похода я решил захватить все порты, чтобы отсечь персидский флот от нашего моря и воспрепятствовать его встречному вторжению в Македонию. Теперь мы займем все столицы Персидской державы, дабы стало ясно, что царствование Дария закончилось и все его владения теперь в наших руках. Вавилон уже наш; на очереди Сузы, Экбатаны, Пасаргады и Персеполь. Дарию ничего не останется, как бежать в самые отдаленные восточные области, но мы последуем за ним и туда. Есть еще одна причина для захвата столиц – деньги. Все сокровища Дария собраны в столицах. С этим безграничным богатством мы сможем помочь Антипатру, которому приходится в Греции сражаться со спартанцами. Кроме того, он ежедневно видится с моей матерью, что, возможно, еще тяжелее.

Все рассмеялись, и даже Перитас, тоже присутствовавший на совете, шумно залаял.

– Кроме того, мы сможем еще набрать наемников и экипировать новых призывников, которые должны скоро прибыть. Парменион с греческими союзниками, тремя фалангами, отрядом гетайров, обозами и осадными машинами отправится на север. Он дойдет до царской дороги и оттуда двинется на Персеполь. А мы с остальным войском поднимемся в горы, чтобы занять перевалы и очистить территорию от персидских гарнизонов. Будет нелегко: в горах уже выпал снег. Поэтому развлекайтесь, пока возможно, и набирайтесь сил, так как дело предстоит нешуточное.

Когда все разошлись, к царю явился Евмолп из Сол, и Александр поскорее схватил зарычавшего Перитаса за ошейник.

– Я озаботился принять меры согласно твоим пожеланиям, мой государь, – начал Евмолп. – Я послал моего человека в Сузы проследить за тем, чтобы царские сокровища не улетучились. Насколько мне известно, речь идет о тридцати тысячах талантов серебра в монетах и слитках, а кроме того, обо всех эти драгоценностях, что украшают дворец. Юношу, которого я послал, зовут Аристоксен. Он знает свое дело. Если ему понадобится связаться с тобой, он воспользуется обычным паролем.

– Дрозд на вертеле. – Александр покачал головой. – Мне кажется, пришло время его сменить. Теперь уже нет таких страшных опасностей, чтобы оставалась необходимость в столь дурацком пароле.

– Поздно, мой государь. Аристоксен несколько дней как в пути. Оставим на следующий раз.

Александр вздохнул. Ему пришлось удерживать Перитаса, пока Евмолп бесшумной поступью удалялся по извилистым коридорам дворца.

Незадолго до отбытия Евмен забрал из царских сундуков деньги, но сокровища оставил под присмотром Гарпала, одного из своих помощников, что приехал из Македонии. Гарпал не мог сражаться, так как был хром, но за время похода он заслужил уважение своими способностями к ведению хозяйства. Кроме того, Александр хорошо его знал, поскольку мальчиком тот часто заходил во дворец в Пелле, хотя из-за своего увечья никогда не принимал участия в забавах царевича и его друзей.

– Гарпал должен справиться, – сказал царь. – Мне кажется, он знает свое дело.

– Я тоже так думаю, – ответил Евмен. – Он всегда был молодцом.

Они выступили к концу осени и поднялись по Паситигрису, притоку Тигра, стекавшему с Эламских гор. Александр оставил Мазея сатрапом Вавилонии и придал ему македонский гарнизон, чтобы обеспечить безопасность провинции и спокойствие в ней. Здешний пейзаж отличался необычайной красотой; местность изобиловала зеленеющими лугами, на которых паслись отары овец, стада коров и табуны коней. Затем луга сменились садами, где зрели всевозможные фрукты, в том числе чудесные персики с бархатистой кожицей и сочной мякотью. К сожалению, этого фрукта отведать не удалось, так как был не сезон, но зато не было недостатка в высушенных на солнце плодах – фигах и сливах.

Через шесть дней похода вдали показались Сузы, и Александру вспомнилось, как вдохновенно описывал их персидский гость, много лет назад прибывший с дипломатическим визитом в Пеллу. Город стоял на равнинной местности, но за ним виднелась цепь Эламских гор. Горные вершины уже покрывал снег, а склоны зеленели еловыми и кедровыми лесами. Город был необозрим. Его окружала стена с башнями, украшенными блестящими изразцами, а крепостные зубцы сияли накладками из золоченой бронзы и серебра.

Как только войско начало приближаться, ворота отворились и показался отряд всадников в великолепных нарядах. Всадники сопровождали вельможу с мягкой митрой на голове и акинаком на боку.

– Это наверняка Абулит, – сказал Александру Евмен. – Он сатрап Сузианы. Собирается сдаться. Мне сообщил об этом Аристоксен, человек Евмолпа. Кажется, сокровища еще целы… или почти целы.

Приблизившись, сатрап слез с коня и согнул перед Александром спину в традиционном раболепии:

– Город Сузы встречает тебя миром. Город Сузы открыл ворота человеку, которого Ахурамазда избрал преемником Кира Великого.

Александр грациозно наклонил голову и жестом попросил вельможу снова сесть на коня и ехать рядом.

– Не нравятся мне эти варвары, – сказал Леоннат Селевку. – Ты посмотри, что делается: они сдаются без боя, предают своего господина, а Александр оставляет их на прежних постах. Они побеждены, но что для них изменилось? Да ничего, в то время как мы продолжаем насиловать себе задницу, день и ночь не слезая с коня. Кончится когда-нибудь эта проклятая страна?

– Александр прав, – ответил Селевк. – Он оставляет на своих постах прежних правителей, и у народа не создается впечатления, что ими правят чужие. Но сборщики налогов и военачальники – македоняне. Все совсем не так, поверь мне. А нам от этого разве не лучше? Города открывают перед нами ворота, и с тех пор, как мы покинули побережье, нам больше не приходится собирать наши стенобитные машины. Или тебе хочется харкать кровью, как под Галикарнасом и Тиром?

– Да нет, но…

– Так будь доволен.

– Да, но… Не нравится мне, что эти варвары становятся близки к Александру. Они обедают с ним, и все такое… Не нравится мне это, вот и все.

– Успокойся. Александр знает, что делает.

Город Сузы, необъятный, почти трехтысячелетний, раскинулся на четырех четырехугольных холмах. На одном из них возвышался царский дворец. Как раз в это время туда упали лучи заходящего солнца. Перед входом располагался величественный портик, который поддерживали огромные каменные колонны с капителями в форме крылатых быков. За портиком следовал зал, застеленный великолепными коврами. Потолок здесь держался на других колоннах, деревянных, из кедра, расписанных красной и желтой краской. Пройдя по коридору в другой зал, Александр попал в ападану, огромный зал для приемов, и все вельможи, евнухи и царедворцы расступились и выстроились вдоль стен громадного помещения, склонив головы почти до земли.

Царь в сопровождении товарищей и военачальников приблизился к трону Ахеменидов и собрался сесть, но ощутил смущение: поскольку роста он был не очень высокого, его ноги не доставали до земли и болтались не вполне царственно. Леоннат, обладавший военной чувствительностью к такого рода вещам, увидел рядом какую-то кедровую штуковину на четырех ножках и пододвинул ее так, что Александр смог поставить ноги сверху, как на скамеечку.

– Друзья, – начал речь царь, – то, что совсем недавно казалось неосуществимой мечтой, теперь сбылось. Две величайшие столицы в мире, Вавилон и Сузы, в наших руках, а скоро мы завладеем и остальными.

Но, едва начав говорить, он прервался, так как услышал где-то рядом приглушенные рыдания. Царь огляделся, и, поскольку весь зал замер, в полной тишине рыдания зазвучали еще более отчетливо. Это плакал один из дворцовых евнухов. Он всхлипывал, прижав голову к стене. Все расступились, понимая, что царь хочет его видеть, и несчастный остался один под взглядом сидящего на троне монарха.

– Почему ты плачешь? – спросил Александр.

Человек закрыл лицо руками, вытирая слезы.

– Не бойся, можешь говорить свободно.

– Эти кастраты, – пробормотал Леоннат на ухо Селевку, – плачут по всякому поводу, как женщины, но, говорят, в постели бойчее женщин.

– Все зависит от конкретного кастрата, – бесстрастно ответил Селевк. – Этот, например, кажется мне так себе.

– Не бойся, говори, – настаивал Александр.

Тогда евнух подошел ближе, и стало видно, что он, не отрывая глаз, смотрит на табурет под ногами царя.

– Я евнух, – начал он, – и по своей натуре предан своему хозяину, кто бы он ни был. Раньше я хранил верность моему господину, царю Дарию, а теперь верен тебе, моему новому царю. И все же я не могу не плакать при мысли, как быстро отворачивается от великих удача. То, чем ты пользуешься как скамеечкой, – и Александр начал понимать причину этого плача, – было столом Дария, за которым Великий Царь вкушал яства, и потому это был для нас предмет священный, достойный поклонения. А теперь ты поставил на него ноги…

Александр покраснел и начал снимать ноги с подставки, чувствуя, что совершил акт непростительного неуважения, но присутствовавший тут же Аристандр остановил его:

– Не отрывай ног от этой скамьи, государь. Не кажется ли тебе, что в этом с виду случайном событии кроется послание? Боги пожелали этого, дабы все увидели, что мощь Персидской державы лежит под твоими ногами.

И потому обеденный столик Дария остался на прежнем месте.

После окончания аудиенции в тронном зале все разбрелись по необъятному дворцу, осматривая его. Распорядитель двора, тоже евнух, провел Александра в царский гарем, где содержались десятки очаровательных девушек в национальных нарядах. Они собрались, смущенно хихикая. Среди них были и смуглые, и голубоглазые с белой кожей, была даже одна эфиопка, и в своей величавой красоте она показалась царю бронзовой статуей работы Лисиппа.

– Если хочешь развлечься с ними, – сказал евнух, – они будут счастливы принять тебя хоть сегодня же вечером.

– Поблагодари их от меня и скажи, что скоро я приду насладиться их обществом.

Потом Александр отправился в другие комнаты обширного дворца и вдруг заметил нескольких своих друзей, столпившихся у какого-то монумента и осматривающих его. Он тоже остановился посмотреть. Это была бронзовая скульптурная группа, представлявшая собой двоих юношей, выставивших кинжалы, словно поражая кого-то.

– Это Гармодий и Аристогитон, – объяснил Птолемей. – Смотри: памятник убийцам тирана Гиппарха, брата Гиппия, друга персов и предателя эллинского дела. Царь Ксеркс захватил этот памятник в Афинах в качестве военной добычи перед тем, как сжечь город. Он стоит здесь полтораста лет как свидетельство былого унижения греков.

– Я слышал, что эти двое убили Гиппарха не ради освобождения города от тирана, а из-за ревности к одному красивому юноше, в которого были влюблены и Гармодий, и Гиппарх, – вмешался Леоннат.

– Это ничего не меняет, – заметил Каллисфен, восхищенно созерцавший знаменитый памятник. – Как бы то ни было, эти двое принесли в Афины демократию.

Эти слова вызвали у присутствующих чувство неловкости: некстати вспомнились пламенные речи Демосфена в защиту афинской свободы от «тирана» Филиппа, и у всех создалось ощущение, что и сам Александр с каждым днем все больше забывает уроки о демократии. Никакие послания учителя (а письма от Аристотеля приходили довольно регулярно) не помогали – душа царя все больше обращалась к пленившему его великодержавному великолепию.

– Распорядитесь, чтобы этот памятник поскорее отправили в Афины как мой личный подарок, – велел Александр, уловив в воздухе то, о чем все подумали, но что не посмели высказать вслух. – Надеюсь, афиняне поймут: македонские мечи добились того, что их ораторам не удалось описать в тысячах своих речей.

Царица-мать Сизигамбис, царские наложницы и их дети вновь поселились в своих палатах, по которым весьма соскучились, и все с волнением снова увидели столь привычные, знакомые вещи. Женщины пролили слезы на ложа, где когда-то их любили и на которых они рожали, на косяки дверей, ограничивавших доступ к их ложам, освященным присутствием Великого Царя… Но теперь все было не так, как раньше. Пусть в коридорах и залах остались те же предметы, однако во дворце раздавалась чужая непонятная речь, и будущее представлялось мрачным и тревожным. Только царица-мать казалась спокойной, погруженная в таинственную безмятежность своей мудрости. Она испросила и получила дозволение заниматься воспитанием Фраата, младшего сына Барсины, последнего в семье.