Текст книги "Александр Македонский: Сын сновидения. Пески Амона. Пределы мира"

На столы выставили золотые и серебряные кубки из утвари Великого Царя и повсюду расставили вазы с розами и лилиями, срезанными в дворцовых садах, единственных сохранившихся во всем городе.

Праздник начался вскоре после захода солнца, и Евмен отметил, что симпосиархом назначили Гефестиона, и тот, воспользовавшись этим, объявил, чтобы вино подавали по-фракийски, то есть не разбавляя.

– Ты не принимаешь участия в празднике? – вдруг спросил Каллисфен, возникая у секретаря за спиной.

– Я не голоден, – ответил Евмен. – И потом, нужно следить, чтобы все шло как положено.

– А может быть, ты просто предпочитаешь оставаться трезвым, чтобы полюбоваться представлением?

– Каким представлением?

– Кто знает, но определенно что-нибудь да произойдет. Этот праздник – полная бессмыслица. Нелепица. Я вошел через западные ворота – дворец представляет собой полный контраст с опустошенным темным городом. Мы здесь уже несколько месяцев, а Александр не приказал восстановить ни одного дома.

– Но с другой стороны, он никому не мешал восстанавливать.

– Нет, не мешал. Но он не сделал ничего, чтобы знать и богачи не покинули город. Осталась только беднота, а это означает, что город обречен на смерть. А ведь с этим городом…

Евмен поднял руку, словно отгоняя кошмарное видение:

– И слушать тебя не хочу.

– Где Парменион? – спросил Каллисфен, явно для того, чтобы сменить тему разговора.

– Здесь его нет.

– И это, похоже, ничего тебе не говорит. А Черный?

– Я его не видел.

– Вот именно. И мне даже думается, что их не было в списке приглашенных. Зато посмотри, кто идет.

Евмен обернулся и увидел Таис, прекрасную афинянку, босую, в очень смелом наряде – вроде того, в котором она впервые танцевала перед царем.

– Полагаю, она спала с Александром, – продолжил Каллисфен, – и это, по-моему, не сулит ничего хорошего.

– И по-моему тоже, – ответил Евмен, – но это еще не значит, что беда не приходит одна.

Каллисфен не ответил. Он направился к дворцовым воротам, названным в честь Ксеркса, и вышел на заднюю колоннаду. Отсюда, со склона возвышавшейся над дворцом горы, были видны высеченные в скале гробницы Ахеменидов, освещенные ритуальными лампами, и среди них выделялась так и не завершенная могила Дария III. Из дворца слышались крики приглашенных, становившиеся все громче и громче, пока наконец не поднялся непристойный галдеж.

В какой-то момент историк услышал музыку, пробивавшуюся сквозь нестройный гомон. Она звучала под ритмический аккомпанемент барабанов и тимпанов. Пронзительная мелодия, видимо, сопровождала оргиастический танец. Каллисфен возвел глаза к небу и пробормотал:

– Где ты, Аристотель?

Тем временем Евмен, зайдя в ападану, понял, что пир быстро превращается в оргию. Таис, почти совсем голая, кружилась в танце под аккомпанемент крошечных тимпанов, которые держала в пальцах. При каждом пируэте короткий хитон развевался, открывая ее великолепные формы, демонстрируя лобок и мраморные ягодицы. Собравшиеся выкрикивали при этом всевозможные непристойности.

Вдруг девушка остановилась, поднялась на цыпочки и медленно, со сладострастными кошачьими движениями, все так же под аккомпанемент музыки, словно отслеживающей перемену в ее движениях, опустилась на корточки. Снова поднявшись, она, уподобляясь менаде, взяла тирс с шишкой на конце и в экстазе громко выкрикнула:

– Комос!

Таис двигалась среди леса колонн, как менада среди стволов деревьев, зазывая всех на оргиастический танец. Александр отозвался на ее клич первым:

– Комос!

И все присоединились к нему. Другой рукой Таис схватила торчавший в стене факел и повела страстный хоровод через зал для аудиенций, по коридорам, по спальням чудесных царских апартаментов. За ней следовали все участники пиршества: мужчины с возбужденными членами, полуголые или совершенно обнаженные женщины, подстегивающие похоть самыми сладострастными телодвижениями.

– Бог Дионис среди нас! – выкрикнула Таис с горящим взглядом, отражающим огонь факела, которым она размахивала.

– Эвоэ! – в восторге завопили женщины и мужчины, опьяненные вином и похотью.

– Отомстим за наших солдат, павших на поле боя, за наши разрушенные храмы, за наши сожженные города! – выкрикнула девушка, и под ее взглядом Александр бросил свой факел на тяжелую пурпурную портьеру, висевшую у двери.

– Отомстим! – подхватил Александр, словно не в себе, и бросил другой факел на массивное кедровое кресло.

Евмен, который крался за ними, прижимаясь к стенам, беспомощно взирал на это бесчинство. Он непрерывно искал взглядом кого-нибудь, кто остановил бы охватившее всех безумие. Но в кружении распаленных мужчин и женщин не было ни одного, у кого в глазах оставался хотя бы проблеск рассудка.

С шумом взметнулось пламя, и зал озарился алым светом. Гости, словно одержимые демонами, с криками разбежались по необозримым помещениям, по дворам и портикам, предавая все огню.

Скоро по всему великолепному дворцу бушевал огонь. Сотни колонн из ливанского кедра вспыхивали, как факелы; оранжевые языки лизали потолки и распространялись на балки и кессоны, стонавшие и трещавшие в неистовстве пожара.

Жар стал невыносимым, и все бросились наружу, во двор, продолжая плясать, распевать и кричать. Потрясенный и встревоженный, Евмен вышел в боковую дверь и, спускаясь по лестнице, увидел, как на ковре в зале совершенно нагая Таис, стеная и извиваясь в экстазе, ублажала сразу двоих, Александра и Гефестиона.

Жители Персеполя, какие еще оставались в разоренной столице, выбежали из своих лачуг на улицу и смотрели на это бесчинство: несравненный дворец Великих Царей, пожираемый пламенем, рухнул, подняв вихрь искр и столб черного дыма, заслонившего звезды и луну. Люди взирали на огонь, остолбенев, и из глаз их текли слезы.

На следующий день то, что раньше было прекраснейшим в мире дворцом, превратилось в груду дымящейся золы высотой кое-где до четырех-пяти локтей. Над пепелищем торчали только каменные колонны с капителями в форме крылатых быков. Остались порталы, тронное возвышение, фундаменты и лестницы с изображением великой новогодней процессии и Бессмертных из царской стражи, окаменевших на грядущие тысячелетия немых свидетелей катастрофы.

К утру Александр пришел в свой шатер в лагере, где, обессилевший и изнуренный, рухнул на постель и провалился в тяжелый беспокойный сон.

Вскоре после рассвета явился Парменион, и педзетеры стражи тщетно пытались остановить его, скрестив копья перед входом. Старый воин рычал, как лев:

– Прочь с дороги, клянусь Зевсом! Расступитесь! Мне нужно увидеть царя.

Лептина встретила его с поднятыми руками, словно тоже загораживая путь, но он отодвинул ее грубым жестом и сверкнул взглядом на поднявшего лай Перитаса:

– Ты, иди спать!

Александр вскочил с постели и, схватившись за раскалывающуюся голову, крикнул:

– Кто посмел…

– Я! – так же громко крикнул Парменион.

Александр приглушил свое бешенство, словно ожидая, что сейчас в шатер войдет Филипп собственной персоной. Он подошел к тазику и окунул голову в холодную воду. Потом, как был голый, приблизился к нежданному гостю:

– В чем дело?

– Зачем ты это сделал? Этому тебя учил Аристотель? Такой умеренности, такому почитанию всего прекрасного и возвышенного? Всему миру ты продемонстрировал свою первобытную дикость, проявил себя высокомерным мужланом! И этот неотесанный пастух возомнил себя богом! Тьфу! Я пожертвовал своей жизнью ради твоей семьи, я пожертвовал сыном ради этого похода, я водил твои войска в сражения. Я имею право требовать от тебя ответа!

– Любой другой, кто позволил бы себе разговаривать со мной подобным образом, был бы уже мертв. Но тебе я отвечу. Я скажу, зачем я это сделал. Я позволил разграбить Персеполь, чтобы греки знали: только я – истинный мститель за беды Эллады, только меня они могут признать, только мне удалось завершить вековое противостояние. И я хотел… да, я хотел, чтобы афинская девка сожгла великий дворец Дария и Ксеркса. А с другой стороны, если разрушен город, зачем сохранять дворец? Я оставил его на недолгое время, чтобы успеть перевезти сокровища и архивы в Экбатаны и Сузы.

– Но…

– Мы скоро выступаем, Парменион. Мы будем преследовать Дария в самых отдаленных провинциях его державы. Этот дворец, оставь я его невредимым со всеми его богатствами, стал бы слишком сильным искушением для всякого, даже для назначенного мною правителя-македонянина. Самый воздух, который ты вдыхаешь в этих грандиозных залах, эти скульптуры, расставленные повсюду, постоянное напоминание о величии Ахеменидов и их трона… Пустого трона! Золото, сваленное грудами в неимоверном количестве под этими сводами, любого сделало бы самым могущественным человеком на земле. Десятки знатных персов испытали бы искушение завладеть этими сокровищами любой ценой! Они попытались бы сесть на этот трон, взять в руку этот скипетр, а это вызвало бы новые войны, кровавые, изнурительные, бесконечные. И я должен был это позволить? У меня не было выбора, Парменион, не было выбора, понимаешь? Если не хочешь поворачивать назад, нужно разорить это гнездо. Верно, я уничтожил чудо, но кто мне мешает восстановить его, когда придет время? Кто помешает построить здание еще больше и чудеснее? Но пока что я уничтожил символ Персии и ее царей, я показал грекам, что прошлое мертво, что это прах, что нарождается новая эра. Прекрасная эра, необычайно прекрасная. И потому было опасно оставлять его на своем месте.

Парменион повесил голову: оргия, танцы, призывы к богу Дионису, священная одержимость, о которой незадолго до того говорили Евмен и Каллисфен, – все было рассчитано, все подстроено; театральное представление, несомненно реалистичное, но все же представление! Александр был способен и на это, он оказался прекрасным актером и превосходил опытом Фессала, своего любимого исполнителя. А причины, которые он назвал в защиту своих действий, с политической, военной и идеологической точек зрения были безупречны. Этот юноша мыслил и действовал как властелин мира!

Царь принес из своей библиотеки свиток и протянул Пармениону:

– Прочти, это пришло сегодня ночью: Антипатр сообщает мне, что война против спартанцев выиграна. Царь Агид погиб в бою под Мегалополем, и больше никто в Греции не противостоит моей власти верховного полководца всеэллинского союза. По-моему, я поступил правильно: выполнил мое обещание разгромить вечного врага греков. А разгром означает и разрушение этого дворца. Теперь я думаю лишь об одном – о том, что должен следовать за своим предназначением.

Парменион не без труда, так как его зрение сильно ослабло, разобрал строки письма Антипатра и тогда понял, что хотел сказать ему царь.

Александр положил руку ему на плечо и со смесью грубоватой нежности и военной суровости посмотрел на старого воина.

– Приготовься, – велел он. – Собери войско, восстанови железную дисциплину. Мы выступаем.

Глава 26

На исходе весны войско выступило в поход. Оно направилось на север, поднимаясь к центру плоскогорья и оставив пустыню справа, а покрытые снегом Эламские горы – слева. Оно сделало четыре перехода, пройдя в общей сложности двадцать парасангов, и поздним вечером приблизилось к Пасаргадам, древней столице Кира Великого, основателя династии Ахеменидов. Это был маленький городок, населенный в основном пастухами и крестьянами, а в центре его сохранился первый из всех парадиз – дивный парк, окружавший старый дворец Кира. Сложная система ирригации с забором воды из родника, что бил у основания холмов, орошала свежую зеленую лужайку, розовые кусты, кипарисы и тамариски, душистый дрок, тисы и можжевельник. Сбоку, с западной стороны, в одиночестве возвышалась величественная гробница Основателя.

Она имела простую форму и представляла собой квадратный двускатный шатер из шкур. Такими шатрами пользовались степные кочевники, от которых четыре века назад и произошли персы. Бывшие ранее подданными мидийцев и их царя Асиага, впоследствии они завоевали огромные территории. Простое строение располагалось на внушительном каменном фундаменте, выстроенном в шесть уступов, как месопотамская башня; его окружала колоннада, внутри которой виднелся сад с тисовыми деревьями, очень ухоженными и аккуратно подстриженными.

За могилой все еще ухаживали несколько магов, и один жрец каждый день совершал церемонию в честь великого монарха. Увидев приближающегося Александра, они испугались, так как слышали о том, что он сделал с Персеполем, но царь успокоил их.

– Что сделано, то сделано, – сказал он, – и больше не случится. Прошу вас, позвольте мне осмотреть этот памятник. Я хочу воздать честь памяти Кира.

Жрец открыл дверь в святое место и впустил молодого царя, который молча огляделся. Проникший через дверь солнечный луч осветил грубый саркофаг, на котором была лишь короткая надпись:

Я КИР, ЦАРЬ ПЕРСОВ

НЕ НАНОСИ ВРЕДА МОЕЙ МОГИЛЕ

Внизу на костыле висели доспехи великого завоевателя: панцирь из железных чешуй, шлем-шишак, круглый щит и меч из чистого железа с рукоятью из слоновой кости – единственным ценным украшением во всей паноплии.

Над плоскогорьем царила тишина, и слышался лишь легкий свист ветра, ласкавшего величественную одинокую могилу. В этот момент Александр глубоко прочувствовал всю переменчивость человеческой судьбы, эфемерность происходящих событий. Державы возвышались и рушились, уступая место другим, которые, в свою очередь, достигали величия, чтобы потом тоже кануть в забвение. Неужели бессмертие – лишь сон? В этот момент Александр так сильно ощутил присутствие своей матери, что ему показалось, будто он может коснуться ее, если протянет руку к темной стене святилища. Ему даже послышался ее голос:

«Ты не умрешь, Александрос…»

Он вышел на площадку наверху лестницы и, вдохнув сухой душистый ветер плоскогорья, ощутил, как его заполняет этот ярчайший свет. Опустив глаза, чтобы сойти, он увидел Аристандра, как будто ожидавшего его.

– Как ты здесь оказался, ясновидец? – спросил царь.

– Мне послышался голос.

– И мне тоже – голос моей матери.

– Будь бдителен, Александрос, помни случай с Ахиллом, – предостерег его Аристандр и удалился; ветер развевал его плащ, как знамя.

На следующий день они пересекли территорию одного племени, признававшего власть Великого Царя, и покорили его, но чуть дальше, поднимаясь все выше к Мидийскому нагорью, Александр получил донесение от Евмолпа из Сол:

Царь Дарий находится в Экбатанах, где пытается набрать войско из скифов и кадусиев, используя сокровища царского дворца. Свой гарем он отослал на восток через Каспийские ворота. Важно, чтобы ты как можно скорее подошел к городу, иначе тебе придется выдержать тяжелый бой с неизвестным исходом: скифы и кадусии – неутомимые наездники и довольно опасны. Они не атакуют в лоб, а совершают набеги и тут же обращаются в бегство, лишая противника ориентации и изнуряя его постоянными наскоками. Помни, что еще Кир и Дарий Великий потерпели поражение от скифов.

Прочитав донесение, Александр решил выступить немедленно с конницей и пехотой, выстроив войска в боевые порядки, а охрану обозов и сокровищ доверить Пармениону, в распоряжении которого оставил всего три отряда педзетеров и один – легкой пехоты из фракийцев и трибаллов. Оставалась всего одна незахваченная столица Царя Царей, последняя.

Войско начало форсированным маршем взбираться на горы, по мере возможности двигаясь по долинам и вдоль рек, где идти легче. Пейзаж делался все живописнее из-за буйных красок базальтово-черных горных склонов и заснеженных вершин, сверкавших сапфирами в солнечных лучах. Внизу раскинулась золотисто-рыжая пустыня, на которой зелеными островками выделялись оазисы с земледельческими и пастушьими поселениями. По краям долины, у родников и ручьев с чистейшей водой, стояли деревни, и во время прохождения войска жители выходили из домов и шалашей – посмотреть на этих чужаков, что ездили верхом без штанов и носили странные головные уборы с широкими полями.

Время от времени показывались одинокие каменные башни с ведущими наверх лестницами – башни молчания, где обитатели этих земель оставляли своих умерших, чтобы те растворились в природе, не оскверняя ни земли, ни огня. И Александру снова вспомнилась Барсина, оставленная на грубом возвышении в неприветливой пустыне у Гавгамел, и юный Фраат, вернувшийся в Памфилию со своим дедом – единственным оставшимся у него родственником. Какие мысли одолевают теперь мальчика? Мечты? Желание отомстить? Или просто печаль сироты?

Пролетели десять дней похода по все более тесным долинам, и наконец показались великолепные Экбатаны в окружении короны заснеженных гор и зеленой долины. Верхний край стены и крепостные зубцы, украшенные синими изразцами и золочеными листами, сверкали, как тиара на голове царицы. Чистым золотом сияли шпили дворцов и храмов. Александру вспомнилось, как в Пелле персидский гость описывал это чудо. Для него самого, едва вышедшего из детского возраста, тогда это казалось сказкой; мальчик Александр смотрел в черные, глубокие глаза собеседника, на его черную завитую бороду, церемониальный меч с толстой позолотой, и этот человек казался ему посланником сказочной страны. И вот этот легендарный город у него перед глазами.

Рядом ехал Оксатр, сын Мазея, сатрапа Вавилонии, двоюродный брат Великого Царя по материнской линии, честолюбивый юноша, горевший желанием отличиться на глазах у нового господина. Он пришпорил коня и, подскакав к стене, обменялся со стражей несколькими словами. Потом вернулся к Александру и обратился к нему на своем ломаном, но уже более или менее понятном греческом:

– Великий Царь Дарий – нет. Он не сражается, он убегает с сокровищем и войском.

– В какую сторону?

– Туда, – ответил юноша, указывая на север. – Сатрап сдается.

Александр кивнул, что понял, и дал знак войску подойти к городским воротам, которые как раз в это время уже открывались. Все двинулись в полном порядке; была восстановлена железная дисциплина, и за малейшее нарушение наказывали плетьми, если не чем-нибудь похуже.

Парменион со своими войсками и караваном прибыл через два дня, к вечеру. Ему потребовалось пять суток, чтобы войти, разгрузить и вывести с другой стороны двадцать тысяч голов вьючного и тяглового скота, привезшего на себе сто двадцать тысяч талантов царских сокровищ, в среднем по шесть талантов на каждое животное. Этот груз значительно замедлил переход.

Когда операция завершилась и войско расположилось лагерем за городскими стенами, Александр пригласил старого военачальника на ужин. Ужин был очень легким, если не сказать скудным, и совсем не подавали вина, а только воду.

«Раскаяние за излишества в Персеполе», – подумал Парменион, откусывая испеченный в золе персидский хлеб.

– Что ты расскажешь о моем двоюродном брате, царевиче Аминте? – начал Александр. – Я спрашиваю, можно ли ему доверять, или же следует по-прежнему держать его под надзором?

– В царских архивах ничего не выплыло?

– Чтобы разобраться в царских архивах, потребуются месяцы, если не годы. А пока, насколько я знаю, Евмен не нашел ничего относящегося к убийству моего отца или возможной связи Аминты с Дарием. Во всяком случае, я думаю, нам следует быть осмотрительными и продолжить надзор.

Александр отпил воды и, чуть помолчав, сменил тему разговора:

– Мне жаль, что между нами возникали разногласия…

– Я привык говорить то, что думаю, государь, как и при твоем отце.

– Знаю. Но теперь послушай меня. – (Между тем повар разносил овощи, зелень и чашки с кислым молоком.) – Я буду преследовать Дария, пока не догоню и не навяжу ему последний бой. После этого вся держава будет всецело принадлежать нам. Чтобы сделать это, мне нужен здесь, в Экбатане, кто-то, кто будет защищать мой тыл и обеспечивать связь с Македонией, снабжение, посылку подкреплений и все такое, а кроме того, позаботился о царских сокровищах. Такой человек – ты, Парменион; только тебе я могу довериться. Что касается повседневного администрирования, я возложу его на Гарпала. Это смышленый парень, и Евмен его ценит. Ну, что скажешь?

– Понятно. Я слишком стар, и ты больше не хочешь идти со мной в бой, а отсылаешь на покой, и…

– Конечно, ты стар, – ответил Александр со странной улыбкой, а потом выкрикнул: – Конечно, ты стар – учитывая, что сегодня тебе исполняется семьдесят!

При этих словах оглушительный хор позади шатра запел:

 
Старый солдат на войну торопился,
А сам-то на землю, на землю свалился!
 

Тут ввалились все товарищи Александра, а также Филота, Евмен и его помощник Гарпал, волоча с собой кур, гусей, жареного теленка, огромный кратер с вином, вертел с куропатками и два – с фазанами и множество всевозможной снеди. По такому случаю пригласили и второго сына Пармениона – Никанора.

Леоннат сбросил на пол овощи и бурдюки с кислым молоком:

– Долой эту гадость! Давайте есть, есть!

Увидев приготовленный в его честь богатый праздник, Парменион растрогался и украдкой вытер глаза. Александр подошел к нему с запечатанным свитком и с улыбкой протянул его:

– А это мой подарок на день рождения.

Парменион развернул и без труда прочел, поскольку написано было специально крупными буквами: царь жаловал ему прекраснейший дворец в Сузах, еще один в Вавилоне и третий – в Экбатанах, а также обширные владения в Македонии, Линкестиде и Эордее и пожизненное жалованье в сто пятьдесят талантов. В другом свитке было назначение его сына Филоты командующим всей конницей. На документе стояла царская печать и удостоверяющая подпись: «Евмен из Кардии, царский секретарь».

– Государь, я… – начал было Парменион дрожащим от волнения голосом, но царь прервал его:

– Ни слова, друг мой; это гораздо меньше того, что ты заслужил. Все мы желаем тебе счастливо дожить до ста лет и дольше. Что касается твоего назначения, то тебе дается самый важный и ответственный пост к востоку от Проливов, ведь ты единственный человек, на которого я могу всецело положиться.

Парменион прочел лист с назначением Филоты и сказал:

– Ты видел, сынок? Видел? Вот, покажи это и своему брату.

Царь обнял старика, а товарищи захлопали в ладоши, и пир продолжался до глубокой ночи. Друзья вернулись в свои шатры лишь во вторую стражу, все пьяные, включая и Пармениона.

Глава 27

Александр хотел остановиться на самый краткий срок, а затем немедленно пуститься преследовать Дария, но пришлось выполнить множество дел, а кроме того, написать письма: матери, продолжавшей жаловаться на обращение с ней Антипатра, Антипатру, выигравшему войну со Спартой, но продолжавшему жаловаться на стычки с Олимпиадой, а также многим сатрапам и наместникам.

– Как ты собираешься решать проблему взаимоотношений Антипатра и твоей матери? – спросил его Евмен, запечатывая письмо. – Ты не можешь продолжать делать вид, будто ничего не замечаешь.

– Нет, не могу. Но Антипатр должен понять, что одна слеза моей матери стоит больше, чем тысяча его писем.

– И это тоже несправедливо, – возразил секретарь. – На Антипатра возложены тяжелые обязанности, и ему нужно сохранять спокойствие.

– Но ему также дана и вся власть, а моя мать, в конце концов, царица Македонии. Нужно и ее понять.

Евмен покачал головой, увидев, что ничего тут не поделаешь. С другой стороны, царь не виделся с Олимпиадой уже четыре года. Несомненно, он хранит о ней лишь хорошие воспоминания. А также очень тоскует по своей сестре Клеопатре, которой не прекращал посылать нежные письма.

Покончив с корреспонденцией, Александр сказал:

– Я решил уволить греческих союзников.

– Почему? – спросил Евмен.

– Мы снова прочно держим в руках всеэллинский союз, и у нас достаточно денег, чтобы нанять любое войско. Кроме того, греки, вернувшись домой, расскажут обо всем, что видели и совершили, и это окажет сильное влияние на народ. Куда более сильное, чем фундаментальная «История», которую пишет Каллисфен.

– Однако они грозные воины, и…

– Они устали, Евмен, а нас ожидает долгий поход. Когда-нибудь эллины могут почувствовать, что слишком далеко ушли от родного дома, и принять опрометчивое решение в самый неподходящий момент. Лучше избежать этого. Завтра же собери их вне лагеря.

По многим признакам греки поняли, что их ждет нечто важное: предрассветный час, приказ собрать вещи и повозки и надеть безукоризненно начищенные доспехи.

Александр выехал к ним на Буцефале в полном вооружении и в сопровождении охраны. Подождав, пока первые лучи солнца заиграют на оружии гоплитов, он начал речь:

– Союзники! Ваш вклад в нашу победу был весьма важен, а в некоторых случаях сыграл решающую роль. Никто из нас не забыл греческую пехоту в день битвы у Гавгамел, сдержавшую на правом фланге непрестанные атаки Бесса с его мидийской конницей. Вы проявили храбрость, доблесть и верность присяге – служить всеэллинскому союзу и его верховному командующему. Вы совершили то, чего не совершал никто из греков, даже участники Троянской войны: вам удалось завоевать Вавилон, Персеполь, Экбатаны. И теперь для вас настал момент насладиться плодами ваших дел: я освобождаю вас от присяги и отпускаю. Каждый из ваших командиров получит по таланту, каждый солдат – по тридцать мин серебра, не считая денег на дорожные расходы, чтобы добраться до Греции. Я благодарю вас. Возвращайтесь к вашим семьям, к вашим детям, в ваши города!

Александр ожидал взрыва радости и аплодисментов, но вместо этого услышал ропот, быстро переросший в ожесточенные споры.

– В чем дело, солдаты? – снова крикнул он, озадаченный. – Я недостаточно заплатил вам? Вы не хотите возвращаться?

Один командир, некий Элиодор из Эгиона, вышел вперед и сказал:

– Государь, мы благодарны тебе и рады, что ты так высоко ценишь нашу помощь. Но мы не хотим покидать тебя.

Александр недоверчиво посмотрел на него, а тот продолжил:

– Мы сражались с тобой бок о бок и научились тому, чему не мог нас научить никто другой; мы справились с задачами, которые до нас не снились ни одному солдату. Многие из нас спрашивают, что еще ты собираешься совершить, какие еще земли завоевать, какие отдаленные места позволишь увидеть тем, кто служит под твоим знаменем. Конечно, многие примут твое предложение и вернутся по домам. Я знаю, что многие покинут тебя с печалью в сердце, потому что за это время мы научились восхищаться тобой и любить тебя. А у некоторых нет семьи… Иные же считают, что для них важнее следовать за тобой, куда ты захочешь, и с честью сражаться, если понадобится, рискуя жизнью. Если эти люди тебе нужны, то они предпочли бы остаться.

Закончив свою речь, он встал обратно в строй.

– Таких солдат, как вы, очень мало, и вы окажете мне честь, если кто-то из вас захочет остаться, – ответил Александр. – Но оставшиеся больше не будут считаться союзниками, посланными от своих городов. Они станут служить частным образом, как профессиональные солдаты. Я положу каждому жалованье в шестьсот драхм за весь поход, а если кому-то суждено пасть в бою, эта сумма будет выплачена семьям. Кто хочет остаться – выйти из строя на три шага; остальные могут в любой момент уйти и унести с собой мою благодарность, мою дружбу и лучшие чувства.

Солдаты долго били копьями в щиты, громко выкрикивая имя царя, как это делали македоняне. Потом пожелавшие остаться вышли на три шага из строя, и Александр увидел, что их почти половина.

В тот же день греки, решившие вернуться домой, отправились в путь. Когда они проходили между пехотой и конницей, выстроившимися на прощание с двух сторон, трубы играли сигнал отбоя, а когда Парменион лично скомандовал: «Оружие… салют!» – у многих бывалых воинов, переживших всевозможные опасности и передряги, на глазах выступили слезы.

Как только греки исчезли за первым поворотом дороги и затих бой барабанов, Александр велел снова трубить в трубы, и войско двинулось вдогонку Великому Царю. Оксатр, знавший кратчайший путь, вызвался с двумя своими наемниками-скифами пойти вперед и галопом ускакал.

Войско двигалось по широкому нагорью, где то и дело показывались маленькие антилопы и дикие козы, а ночью временами раздавалось рычание льва. Темп марша был почти невыносимым, многим пехотинцам пришлось остановиться из-за пораненных ног, и немало вьючных животных рухнуло под тяжестью ноши, но Александр не хотел слушать никаких доводов и продолжал подгонять людей и животных, заставляя их двигаться все быстрее. Ночью он позволял поспать лишь несколько часов под открытым небом, не разбивая шатров, чтобы не давать Дарию передышки.

Ветеранам вспомнилось, как однажды от берегов Истра они добрались до Фив всего за тринадцать дней и сам Александр ночевал на земле вместе с простыми солдатами, накрывшись военным плащом. Временами удавалось найти укрытие в караван-сараях, рассеянных вдоль дороги в восточные провинции, но постройки вмещали только больных или тех, кто совсем изнемог.

Воздух становился все более разреженным и пронизывающим, особенно по вечерам, и Евмен снова стал надевать штаны, в которых чувствовал себя гораздо лучше. За шесть дней форсированного марша на восток войско миновало внушительную горную цепь с заснеженной вершиной невиданной высоты и добралось до входа в ущелье, называемое Каспийскими воротами. В нижней части ущелье имело горловину, по которой бежал ручей, а склоны были такими крутыми, что даже агрианам доставило бы немалого труда на них влезть.

– Если они устроили нам здесь засаду, – сказал Черный, – то запросто разнесут нас в клочья.

Казалось невозможным, чтобы Дарий не воспользовался таким преимуществом. Александр посмотрел вверх, на отвесные склоны и орла, медленно кружащего в вышине:

– Думаешь, там, наверху, кто-то есть?

– Существует лишь один способ убедиться в этом.

– Агриане!

– Я сейчас же пошлю их на разведку.

Вскоре оставшиеся у горловины солдаты, задрав головы, смотрели на акробатическое представление штурмовиков-агриан, взбиравшихся по отвесным скалам. Горцы вбивали в стену маленькие костыли, чтобы цепляться на гладких обрывах, а потом с неутомимой энергией поднимались по этой импровизированной лестнице. У одного из скалолазов, почти добравшегося до верха, нога соскользнула с опоры, пока он пытался схватиться рукой за костыль, и несчастный упал на скалы и разбился. Его товарищи продолжали подниматься. Несколько человек из долины поднялись туда, где между двумя скалами застрял изуродованный труп. Его сняли и с большим риском доставили вниз, а потом уложили на носилки и накрыли плащом.

Тем временем другие, почти двадцать человек, добрались до верха и рожком дали сигнал, что можно двигаться. Войско Александра прошло, не встретив никакого сопротивления Великого Царя. На первом же привале агриане устроили погребение своего погибшего товарища. Его положили на костер из сосновых ветвей и сожгли, хором затянув унылую песнь. Потом, собрав в урну прах с оружием и пряжкой плаща, напились вина и галдели весь остаток ночи.