Текст книги "Неокантианство. Четвертый том"

ИВАН ЛАПШИН

Законы мышления и формы познания (1)

ТЕОРЕМА

1. Большинство современных мыслителей открыто или молчаливо признают общую справедливость законов мышления (например, теорему о противоречии), но отрицают эпистемологическую необходимость той или иной формы познания.

2. В современной философии часто встречается трансцендентальное использование законов мышления, т.е. перенос на вещи-в-себе.

3. Использование законов мышления без предварительного установления их связи с формами познания в учении о познании является, как и трансцендентальное использование их в метафизике, совершенно произвольным.

4. В «чистом ощущении» уже содержатся в незаметной форме необходимые элементы познания (пространство, время, категории, единство сознания), а «развитие форм познания» предстает лишь как развитие познания этих форм.

5. Пространство и время не могут быть отделены от содержания сознания; пустое пространство и пустое время – это фантазии.

6. Категориальный синтез также не может быть отделен от чувственных данных сознания.

7. «Я» – это не субстанция, а формальное единство сознания, которое неотделимо от содержания сознания.

8. Эпистемологическое исследование единства апперцепции показывает, что законы мышления основаны на категориальном синтезе, в котором все формы познания действуют совместно.

9. Следовательно, все те, кто отвергает критическое учение о познании, тем самым теряют право ссылаться на законы формальной логики.

10. Остается необъяснимым, могут ли законы мышления, основанные на категориях, быть применены к вещам-в-себе, и вся загадка реальности или нереальности вещи-в-себе состоит именно в бессознательном переносе законов мышления на вещи-в-себе.

11. Как только применимость законов мышления за пределами сферы возможного опыта признается совершенно недопустимой, метафизика как доказательная наука также теряет всякий смысл существования.

12. Строго говоря, мы не должны давать определения форм знания, ибо всякое определение образует суждение, а всякое суждение образует акт мышления; все акты мышления, однако, подчинены необходимым формам мышления, так что здесь мы имели бы circulus in definiendo.

13. Точно так же нельзя доказать, почему число необходимых форм познания равно n, а не n + m или n – m, поскольку любое доказательство уже предполагает законы мышления и поддерживающие их формы познания, и в этом случае наш разум совершил бы циркуляр in demonstrando.

14. Законы мышления – это пустые абстракции, выражающие всеобщность, необходимость и незаменимость форм познания.

15. Логическая эквивалентность форм познания дает нам возможность составить упорядоченный список метафизических фикций. 16.

16. Закон взаимозаменяемости форм познания состоит в безразличии порядка дедукции категорий.

17. Так как признание большинства эквивалентных и коммутативных форм познания составляет необходимое условие беспротиворечивости нашего познания, то отсюда следует, что критицизм представляет собой наиболее чистое выражение стремления к беспротиворечивому мировоззрению.

18. Недоверие к возможности выработки, пусть и медленной, мировоззрения без противоречий является причиной скептического отношения к рациональному познанию в целом. В современной философии можно найти четыре разновидности такого скептицизма: скептицизм диллетанта, ученого, пессимиста и эстета.

19. В случае так называемого нарушения законов мышления можно констатировать лишь нарушение связи идей с языком.

20. Возникновение метафизических фикций не просто связано с произвольным сочетанием противоречивых черт; они не выдуманы, но (подобно некоторым математическим понятиям) закономерно возникают из многогранной структуры законов мышления, благодаря также психической инерции.

21. Метафизический символизм имеет общие черты с лингвистическим, математическим и логическим символизмом.

22. Формы и содержание познания не имеют никакого значения по отдельности и не могут быть выведены отдельно друг от друга: «чистый разум» и «чистый опыт» сами по себе являются двумя пустыми фикциями.

Примечания

1) Со ссылкой на одноименную публикацию автора (приват-доцента Санкт-Петербургского университета), изданную на русском языке. Эта работа (270 страниц) составляет 80-й том «Докладов историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета». Следующие работы того же представителя критицизма также вышли на русском языке: Философское значение психологических взглядов Уильяма Джеймса (1906, 35 страниц). – О возможности вечного мира в философии (1899, 10 страниц). – О трусости в мышлении. Вклад в психологию метафизического мышления с критической точки зрения (1900, 64 стр.). – Судьба критических философов в Англии до 1830 года (написано на основе коллекций Британского музея) (1901, 36 страниц). – Мистическое познание и универсальный аффект. Психологическое исследование мистического экстаза с критической точки зрения (1904, 92 стр.) – Эдуард фон Хартманн. Изложение метафизики, эпистемологии и психологии Гартмана и их оценка с критической точки зрения (1908, 48 стр.) – Генрих Гомперц «Патемпиризм» (1908, 24 стр.). – Генрих Майер «Психология эмоционального мышления» (1908, 35 страниц). – Кант и позитивные науки (Vom Zusammenhang der Philosophie Kant mit seinem Verdienst um die positive Wissenschaft) (1908, 24 страницы).

LITERATUR – Iwan Lapschin, Denkgesetze und Erkenntnisformen, Kant-Studien, Bd. 14, Berlin 1909.

АВГУСТ МЕССЕР

Отношение к предмету» у Канта

В своей рецензии на «Логику чистого познания» Когена, Штаудингер (Kant-Studien Vol. 8, pp. 10f) замечает о Канте, что он смешивает объективную и психологическую точки зрения, смешивая эпистемологический вопрос о том, применимо ли средство познания вообще и обязательно к объектам, и психологический вопрос о том, имеет ли оно свое место в сознании.

Для того чтобы прийти к суждению по этому утверждению, мы сначала попытаемся подойти к проблеме Канта с когнитивной точки зрения наивного сознания (с ограничением познания внешнего мира).

Для эпистемологически наивного человека существование внешнего мира является вопросом настолько непосредственной, инстинктивной убежденности, что он склонен рассматривать простое теоретическое сомнение как признак безумия. Было бы также неточным сказать, что эта его уверенность основана на знании; она скорее носит практический характер: наши собратья и вещи внешнего мира столь же реальны, как желание и отвращение, которые они вызывают в нас, удовольствие и боль, которые мы испытываем благодаря им; короче говоря, столь же реальны, как и мы сами. То, что мы «познаем» внешний мир, даже не приходит в сознание при обычном ходе вещей: не делается различия между «восприятием» и «объектом»; человек имеет дело с вещами не через посредство познавательных процессов, а непосредственно. Если же факт восприятия и познания как таковой доходит до сознания – например, через обнаружение сенсорной иллюзии, ошибки, – то легко предположить, что в познании – по крайней мере, в правильном познании – внешний мир воспринимается таким, каков он есть сам по себе; что красочный и звучащий мир снаружи уже готов, а человек, воспринимающий и познающий его, просто изображает его в своем уме.

Если мы теперь более внимательно рассмотрим процесс познания, то первое важное понимание, которое выводит за рамки концепции некритического сознания, заключается в том, что мы вступаем в непосредственные отношения с предметами только через сенсорное восприятие и что элементы содержания этих восприятий, ощущения, имеют субъективную природу, что не гарантирует, что они передают качества вещей именно такими, какими они являются сами по себе.

Следующее критическое понимание состоит в том, что разрозненные и изменчивые ощущения сами по себе и в целом не могут дать упорядоченного мира предметов, а лишь хаос впечатлений. Штаудингер прекрасно показывает на примере, как много на самом деле содержится в простом восприятии вещи, которое выходит за рамки простого ощущения. Комплекс ощущений, который мы получили, увидев дерево вчера и сегодня, не говорит о том, что здесь есть одно дерево, соответствующее двум восприятиям; что оно длится само по себе между вчера и сегодня; что оно длится само по себе между вчера и сегодня; что оно существует даже помимо того, что его воспринимают и сохраняется, пока восприятие меняется; что оно само по себе пространственно и находится в каком-то месте в пространстве и что его существование имеет временную длительность.

Но вот что странно: если содержание чувственных ощущений лишь передает нам качества дерева, о которых даже «мало пробудившийся рассудок» признает, что они касаются лишь отношения вещей к нам, то только что перечисленные моменты – это те, которые составляют сам предмет, и они тем самым совершенно свободны от чувственных ощущений, они, следовательно, не даны нам непосредственно самими вещами.

Таким образом, мы подошли к кантовской проблеме, перед нами встает трудный вопрос: на каком основании основывается отношение нашего представления к предмету? – как формулирует это Кант в своем известном письме к Герцу от 21 февраля 1772 года.

Ответ, который дает на это «Критика чистого разума», можно сформулировать как можно короче: Поскольку наивная теория познания, согласно которой познающий субъект просто изображает мир вещей, существующих независимо от него самого, неосуществима, поскольку ощущение, которому одному можно приписать непосредственное посредничество между субъективным и вещами, поставляет лишь неупорядоченный материал впечатлений, из этого следует, что мир пространственно-временных вещей и процессов создается для нас как предмет (объект) – не как вещь в себе – только в разуме, связывая и упорядочивая материал ощущений в соответствии с формами восприятия и категориями и объединяя его таким образом через высшее синтетическое единство апперцепции в единое познание, в идею «природы» как «воплощение правил, которым должны подчиняться все явления, если они должны мыслиться как связанные в опыте» (Prolegomena).

Таким образом, наивная теория познания теперь преодолена; она переосмыслена так, что без противоречия объединяется с фактом научного познания природы, что она делает этот факт возможным, постижимым. Но как бы ни был признан субъективно обусловленным объективный мир, противостоящий познающему субъекту, он тем самым не перешел в субъект; даже если мир вещей сам по себе, который, согласно наивному предположению, существует в готовом виде, стал для нас неопределенным «нечто вообще = X» (Кр. д. р. В.), в нем все еще присутствует момент не-я, транссубъективного, существования помимо сознания и независимо от него. Наивная теория, принимавшая предмет познания за вещь-в-себе, без лишних слов проясняется, таким образом, путем различения двух понятий предметов – «вещь-в-себе» и" явление». Признаем, что наше познание по своей природе обращено к вещи-в-себе, оно стремится к ней, но приблизиться к ней оно может только путем конструирования мира явлений из материала ощущений по своим имманентным законам. Однако вещь в себе, трансцендентальный объект = X, «лежащая в основе внешних явлений, равно как и в основе внутреннего восприятия, не есть ни материя, ни мыслящее существо само по себе, но основание неизвестных нам явлений, которые дают в руки эмпирическое понятие как первого, так и второго рода» (Kr. d. r. V.). (Таким образом, наше познание, через то, что в нем принадлежит ощущению, получает отношение к чему-то, что существует вне нас и зависит от нашего познания и нашего произвола, и в этом смысле является реальностью. Но только через математическую обработку пространственного и временного в нем и последовательное и систематическое применение категорий или вытекающих из них принципов индивидуально различное и само по себе неопределенное восприятие связывается с общим сознанием и вырабатывается то, что является над-индивидуальным, т.е. объективно действительным. В этом смысле научное познание «создает» свои объекты, но не в их реальности, действительности вообще, а в их объективности, постольку, поскольку закономерность явлений и их всеобъемлющая единая связь, которую, в конце концов, наука только выявляет, означает для нас объективность бытия.

Если мы таким образом разделим (вместе с Рилем) «реальность» и «объективность» в предмете познания, то в «реальности» сохраняется момент не-Я, отношение к вещи-в-себе; в «объективности» же признается действенность синтетического единства апперцепции, благодаря которому многообразие ощущений объединяется в единство закономерно упорядоченной природы. Следует, однако, признать, что в трактовке объекта познания у Канта и некоторых кантианцев моменту объективности уделяется больше внимания, чем моменту реальности, более того, последний иногда выдвигается на первый план таким образом, что первый оказывается под угрозой исчезновения. Весьма поучительным в этом отношении является, например, отрывок из «Deduktion der reinen Verstandesbegriffe» (по 1-му изданию Кербаха, стр. 119), где сначала говорится: «Мы находим, однако, что наша мысль об отношении всякого познания к его предмету несет в себе нечто от необходимости, поскольку это рассматривается как то, что противопоставляется нашему познанию, не определяемому произвольно или произвольно, но априорно определенным образом. Здесь сам Кант совершенно ясно заявляет – на что Штаудингер возражает Канту – что мы не просто собираем мир с помощью „априорных частей конструкции“, поскольку мы не можем свободно комбинировать наши мысли, произвольно строить наш мир. Но теперь Кант продолжает: поскольку наши познания должны относиться к предмету, они также должны обязательно согласовываться друг с другом по отношению к нему, то есть „обладать тем единством, которое составляет понятие предмета“. Таким образом, „единство идей“ фактически приравнивается к" предмету». Однако против такого взгляда, не учитывающего обязательного, независимого от нашего Я в познании природы, уместно замечание Штаудингера: «Единства могут быть построены, как показывает каждый хороший роман, самыми разнообразными способами. Если я только последовательно выполняю однажды сделанные предположения, то я удовлетворил научное требование единства».

То, что против некоторых высказываний Канта можно выдвинуть такое возражение, объясняется отчасти его известной небрежностью в выражениях, а отчасти тем, что для него именно объединяющая деятельность сознания, составляющая единство предмета, является объектом его исследования; в ее обнаружении как раз и состоит великое дело критики разума. «Вещь в себе» и гарантированная ею «реальность» природы отступает на задний план. Но она не отрицается Кантом, не представляется сомнительной и даже не игнорируется вовсе. Прежде всего, это проявляется в том, что ощущения всегда описываются нам как «данные», то есть как зависящие в своем существовании от какого-то фактора, отличного от субъекта. Но именно ощущение есть «то, что обозначает реальность в пространстве и времени»; его нельзя «поэтизировать и вызвать какой-либо силой воображения (Кр. д. р. В.), и поэтому реально только то, «что связано с материальными условиями опыта (ощущения)» (Кр. д. р. В.). Далее Кант подчеркивает, что чистого умения понимать, «опираясь на несколько иные законы, чем те, на которых основана природа вообще, как, например, закономерность явлений в пространстве и времени, недостаточно» для того, чтобы априорно предписывать явлениям законы посредством одних лишь категорий. «Специальные законы, поскольку они касаются эмпирически определенных явлений, не могут быть полностью выведены из них, независимо от того, все ли они полностью под них подпадают. Для того чтобы научиться познавать последние вообще, необходимо добавить опыт; но об опыте вообще и о том, что может быть признано его объектом, дают указание только те законы a priori» (Kr. d. r. V.).

Наконец, следует помнить, с какой энергией Кант защищается от упрека, «что его учение превращает все вещи мира чувств в простые явления (Prolegomena), и с какой ясностью он отличает свой трансцендентальный или критический идеализм от эмпирического идеализма Картезиуса и «мистического и восторженного» идеализма Беркли. (Prolegomena. Ср. также Kr. d. r. V.).

Исходя из вышеизложенных соображений, мы должны теперь решить, действительно ли Кант, как считает Штаудингер, смешивает психологический и критический способы наблюдения и тем самым препятствует окончательному выводу. Штаудингер особенно полагается на те отрывки, в которых Кант называет явления par excellence «идеями». Но этим обозначением Кант хочет как можно резче противопоставить свою теорию предмета познания наивному, некритическому мнению, что явления – это «вещи в себе». Он далек от того, чтобы объяснять внешние явления как нечто психологическое, подменять «объект» мыслью. Именно в этом заключается основная идея его опровержения эмпирического идеализма, что не одни только процессы сознания, психические, впервые непосредственно даны нам и не один только внешний мир, физический, впервые становится доступным нам, но что оба они имеют одну и ту же первоначальную и непосредственную определенность. Когда же он, тем не менее, называет пространственные вещи идеями, то это выражение имеет не психологический, а эпистемологический смысл; оно призвано обозначить тот субъективный отпечаток, то одухотворение, которое Кант обнаружил в объекте познания и на котором основано то, что его следует называть не «вещью в себе», а" явлением», объектом для нас; ибо этот субъективный, духовный фактор, несмотря на свою субъективность, имеет надиндивидуальный, всеобщий характер; он представляет собой имманентную закономерность духа в познании природы и только благодаря ему возможна объективность познания.

О том, как мало Кант вникает в психологический взгляд на вещи, можно судить по краткому упоминанию о том, чем он отличается от эпистемологического взгляда на вещи и в какой степени Кант ясно осознал это отличие. Психолог рассматривает идеи лишь как содержание сознания, которое он должен разложить на элементы, наблюдать в их последовательности, исследовать их связь с физиологическими и физическими процессами; они существуют только для него, но ничего больше для него не значат; Вопрос о том, соотносится ли концепция с объектом и как она соотносится с ним, – это глубоко эпистемологический, а вовсе не психологический вопрос; для психолога отношение к объекту – это просто другая концепция, которая может быть связана с уже существующей, значение и правильность или неправильность которой, однако, совершенно вне психолога как такового. Но именно в этом и заключается проблема эпистемолога. Это ясно осознавал и Кант, который со всей желаемой ясностью говорил о различии между психологической и эпистемологической точкой зрения. В одном месте (Kr. d. r. V.), которое упоминает сам Штаудингер, он проводит различие между идеями в той мере, в какой (для психолога) они сами «являются объектами», и в той мере, в какой (для эпистемолога) они «обозначают объекты». Кроме того, он утверждает (Кр. д. р. В.): «В нас есть идеи, которые мы также можем сознавать. Это сознание, однако, может простираться сколь угодно далеко и быть сколь угодно точным или пунктуальным, но оно всегда остается только идеями, т.е. внутренними определениями нашего ума в том или ином отношении времени. Как же мы можем придать этим представлениям объект или, сверх их субъективной реальности, как модификации, придать им неизвестно какое другое объективное значение? Объективное значение не может существовать по отношению к другому представлению (того, что можно назвать объектом) [ибо именно так психолог должен представлять себе дело!], ибо иначе вопрос возобновляется, как это представление в свою очередь выходит за пределы себя и приобретает объективное значение еще выше субъективного, которое приличествует ему как определению душевного состояния?». Но ответ на вопрос, «какой новый характер придает нашим представлениям связь с объектом и каково достоинство, которое они тем самым получают?», состоит в том, что тем самым связь представления делается «необходимой определенным образом» и «они подчиняются правилу». Но поскольку эта связь и это правило в конкретном случае не зависят от нашего усмотрения и не могут быть выведены из одних только высших принципов рассудка, то отсюда следует, что именно в нем и распознается момент транссубъективного, не-Я в «понятии», в той мере, в какой оно приравнивается Кантом к «виду».

Несомненно, можно привести некоторые фразы из Канта, которые, рассматриваемые изолированно, могут создать впечатление, что он незаметно для себя полностью погрузился в психологический взгляд на вещи. Но если взгляд в эпистемологическом смысле возможен, принимая во внимание весь контекст, то, безусловно, следует выбрать именно такую интерпретацию. Это будет особенно необходимо, когда очевидно психологические отрывки, такие как тот, на который ссылается Штаудингер, находятся в контексте, в котором Кант ясно и четко говорит о различии между своим взглядом на вещи и психологическим, и где он подчеркивает, что он имеет дело не с идеей «как внутренним определением нашего ума», то есть как простым содержанием сознания, а с идеей в ее объективном значении как внешним видом, то есть в ее «отношении к предмету».

LITERATUR – August Messer, Die «Beziehung auf den Gegenstand» bei Kant, Kant-Studien Bd. 8, Berlin 1903.