Текст книги "Неокантианство. Пятый том. Сборник эссе, статьей, текстов книг"

Неокантианство. Пятый том
Сборник эссе, статьей, текстов книг

Переводчик Валерий Антонов

© Валерий Антонов, перевод, 2023

ISBN 978-5-0059-9942-9 (т. 5)

ISBN 978-5-0059-8583-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

НЕОКАНТИАНСТВО

5 том

Сборник Эссе, статьей, текстов книг немецких мыслителей с воторой половины XVIII до первой половины XX вв

Сборник статей немецких мыслителей объединен тематическим принципом: в совокупности дают представление о разнообразии идей, тем и методов философского поиска начиная со второй полвины XVIII до начала XX вв. возникших под влиянием учения и идей И. Канта. В этом сборнике впервые переведены на русский язык тексты, опубликованные в немецких журналах и отдельными книгами.

Использутся следующие сокращения из сочинений Канта:

«Критика чистого разума» (сокращенно: Кр. д. р. В.), «Критика практического разума» (сокращенно: Кр. д. пр. В.) и «Религия в пределах чистого разума» (сокращенно: Рел.) по изданиям Кехрбаха, «Основоположение к метафизике чувств» (сокращенно: Грундл.) и «Пролегомены к одной из двух основных метафизик и т. д.» (сокращенно: Пролег.) по изданиям фон Кирхмана. (сокращенно: Proleg.) по изданиям фон Кирхмана, остальные сочинения – по «Кантаусгабе» Розенкранца (сокращенно: R.).

САЛОМОН МАЙМОН

Об истине

– Письмо г-на С. Маймона своему благородному другу К. в Берлине.

Дорогой друг!

В своем любезном письме ко мне вы однажды выразили опасение (хотя я сомневаюсь, что вы были серьезны), что может наступить время, когда философия перестанет иметь какую-либо ценность, и поэтому вы из лучших побуждений посоветовали мне поменять ее изучение на что-нибудь более выгодное. Я тогда возразил вам, что философия не является монетой, подверженной изменению курса, потому что она имеет дело с вечными, необходимыми истинами, которые не подлежат изменению, и этого ответа было достаточно для вас и для меня в то время. Истина сама по себе имеет огромное значение, и ты, мой друг, являешься ее ревностным любителем и защитником (несмотря на ее противников); было бы так же неразумно оставить тебя здесь с loc. comm. [сноска – wp], и поэтому я теперь займусь этим вопросом более косвенно; я изложу критерий объективной истины, из которого в то же время может быть разрешен вопрос: следует ли и в какой мере истину сравнивать с монетой.

Вольф (1) говорит: Истина – это согласие нашего суждения с объектом, и это логическая истина. Чтобы объяснить это, он приводит в качестве примера высказывание: «A Δ (трехгранная фигура) имеет три угла». Но я уже отмечал в другом месте (2), что логический объект (objectum logicum) – это просто понятие вещи вообще, которое не определяется никакими условиями, например, апостериорными или априорными. Так и логическая предпосылка или логическая истина – это только та, которая может быть предицирована вещи вообще. Треугольник, таким образом, не является логическим объектом, поскольку он априори определяется конкретными условиями; и высказывание «Треугольник имеет три угла» не является логическим высказыванием, поскольку оно не является предикатом вещи вообще, но конкретного объекта. Более того, это объяснение определяет не истину в мышлении, а только истину в речи; ибо, если я говорю: треугольник имеет три угла, я тем самым выражаю то, что я действительно думаю, т.е. говорю истинно, а обратное было бы ложным. Что же касается мышления, то здесь нет истинного и ложного мышления, а есть только мышление или немышление, потому что я могу мыслить треугольник только с тремя углами, но не с несколькими. С другой стороны, и это предложение, и все другие синтетические предложения я считаю лишь субъективной истиной, то есть способом мышления определенного объекта, который необходим мне. Поэтому они не относятся ни к объекту вообще, ни к данным конкретным объектам по отношению к каждому мыслящему существу вообще. С другой стороны, предложение: «Треугольник един с самим собой» – это объективная истина, ибо я мыслю треугольник единым с самим собой, так как не только я, но и всякое мыслящее существо вообще должно мыслить не только треугольник, но и всякий объект вообще единым с самим собой. Без этого никакое мышление вообще невозможно. Поэтому математические высказывания объективно истинны, но только при условии объективности их принципов (поскольку это возможно); в противном случае они, как и сами принципы, лишь субъективно истинны. Но это не умаляет правомерности их использования, поскольку их использование, как и сама их истинность, существует только для нас. В соответствии с этим нельзя сказать, что математическая аксиома объективно истинна, а только то, что она реальна, т.е. полезна для познания истины и ее использования. Да и как может быть иначе, ведь принципы ни одной вещи не являются самой вещью, так как в противном случае пришлось бы предполагать вещь уже до ее возникновения. Например, принципы поверхности не являются поверхностями, линии – не линиями и т.д.; так и принципы истины не могут сами по себе уже быть истиной. Истина – это не утверждение, выведенное по законам мысли, но само действие мысли, из которого это утверждение выводится, есть истина. Пропозиция – это просто материя или субстанция, из которой форма становится реальностью.

Сказав это, давайте посмотрим, насколько истину можно сравнивать с монетой. Монета бывает либо идеальной, либо реальной; первая является монетой в истинном смысле и обозначает общий эталон, по которому определяется отношение стоимости вещей друг к другу; сама по себе она, однако, не имеет стоимости и является простым знаком; вторая же, напротив, имеет стоимость как товар, в отношении материи, из которой она состоит, и в дополнение к этому стоимость как знак, в силу своей чеканки. Теперь, поскольку отношение вещей друг к другу изменчиво, и поэтому монета должна определять состояние этого отношения в любой момент времени, следует, что если стоимость материи настоящей монеты полностью равна стоимости чеканки, то она полностью перестает быть монетой, т.е. общим стандартом, потому что тогда она является таким же изменчивым товаром, как и любая другая вещь, и, следовательно, ее стоимость сама должна быть сначала определена другим неизменным стандартом. Чем больше, с другой стороны, эти две стоимости отличаются друг от друга, тем ближе реальная монета подходит к идеальной, т.е. тем больше она становится монетой, так как избыток стоимости чеканки над реальной стоимостью представляет собой идеальную монету, и это продолжается до тех пор, пока эта разница не станет максимальной, т.е. пока она вообще не будет иметь реальной стоимости, а только идеальную. Идеальная монета, таким образом, имеет преимущество перед реальной в отношении ее косвенного использования, а именно, в качестве меры стоимости; последняя, с другой стороны, имеет преимущество перед первой в отношении ее непосредственного использования, т.е. как нечто, имеющее стоимость само по себе.

Истина имеет оба преимущества: во-первых, она является эталоном, с помощью которого определяется отношение всех вещей друг к другу, и это обусловлено тем, что она не является объектом, который сам по себе может мыслиться в отношении других вещей, а лишь формой или способом мыслить отношение вещей друг к другу, и как таковая она остается неизменной, и в этом ее можно сравнить с просто идеальной монетой. Во-вторых, она имеет полную ценность и помимо этого, в силу своего непосредственного применения, а именно как совершенство мыслящего существа. Но чем менее чиста истина, т.е. чем больше понятий и положений должно быть положено в ее основание a posteriori, тем менее она способна дать общую меру объективной ценности всех вещей между собой; и в этом она подобна настоящей монете, где, определяя состояние отношения вещей друг к другу, необходимо принимать во внимание состояние самой меры (которая также изменчива); а так как она, в свою очередь, должна определяться чем-то другим, что само по себе неизменно, но этого нигде нет, то ничто не может быть определено ею. Поэтому и в морали для измерения и определения ценности поступков (их моральной доброты) по отношению друг к другу не может быть использовано ничего другого, кроме чистого разума. Но если мы добавим к этому что-то еще, удовольствие, совершенство и тому подобное, то у нас не будет общего неизменного эталона, потому что ценность этого чего-то различна даже у разных субъектов при разных обстоятельствах. Таким образом, я, хотя и по-своему, пришел к принципу морали Канта; но я оставлю подробное рассмотрение этого вопроса для другого случая. Для настоящего времени достаточно, если я замечу, что морально хорошее является хорошим только потому, что оно истинно, т.е. когда конкретная максима поступка согласуется с общим правилом разума.

Сравнив истину с одной из этих сторон, я попытаюсь сделать это с другой стороны, чтобы одновременно стало очевидным различие между символическим и визуальным знанием и преимущество, которое последнее имеет перед первым, или наоборот. При открытии истины происходит соответствующий обмен, ибо неизвестное выводится из известного путем замещения, т.е. путем обмена. До изобретения монеты торговля состояла в прямом обмене товаров друг на друга; но так как это имело неудобство, слишком ограничивая торговлю, поскольку она могла иметь место только тогда, когда каждый из торговцев нуждался в товарах другого и мог обойтись без своих собственных, но не иначе, была сделана попытка устранить это неудобство введением денег. Благодаря этому торговля стала более широкой и всеобщей, и первая трудность была устранена; но возникла новая трудность, так как стоимость монеты определялась исключительно ее номиналом, и со временем (из-за недостатка материи и тому подобного) оказалось, что стоимость, обозначенная номиналом, значительно отличалась от реальной стоимости монеты в соответствии с ее материей. Таким образом, прежняя широта торговли была ограничена еще одним способом, так как монета такого рода может использоваться только для внутренней, но не для внешней торговли. Так обстоят дела с торговлей. Теперь давайте посмотрим, как обстоят дела с истиной. До тех пор, пока человек остается только в визуальном познании, изобретение истины происходит путем прямого обмена, то есть прямой замены мыслей друг на друга. Это имеет то преимущество, что всегда можно быть уверенным в реальности мыслей; с другой стороны, это неудобство состоит в том, что с ним нельзя далеко продвинуться в выдумывании истины, особенно если она слишком скрыта. Для исправления этого положения прибегают к символическому познанию, т. е., во-первых, подставляют знаки вместо обозначаемых вещей; во-вторых, подставляют для каждого знака знак, безразличный к нему, и т. д., и таким образом с этой новой формулой возникает новая истина. Таким образом, без особых усилий можно открыть, как бы механически, самые скрытые истины; но отсюда возникает новая трудность, а именно: иногда встречаются символические комбинации или формулы, которые не имеют реальности, т.е. которым не соответствует никакой реальный предмет, как, например, мнимые числа тангенс, косинус прямого угла и т. п. в математике.

Поэтому символическое знание является прекрасным подспорьем для поиска истины, но его использование требует большой осторожности; с каждым шагом, который человек делает в нем, он должен спрашивать себя, говоря языком политиков, можно ли реализовать и эту идеальную монету? Если этого не делать, то в итоге получаются самые убогие идеи, из которых впоследствии невозможно выработать новые. Действительно, математика много выиграла от нового исчисления, поскольку оно привело к открытиям, которые были почти невозможны по методу древних; но оно также привело неискушенных математиков к трудностям, о которых древние ничего не знали, что видно из приведенных примеров.

Итак, истина, как и монета, имеет два значения: во-первых, поскольку истина вообще есть определенная форма или необходимый способ связи понятий, мы можем здесь также отличить материю от формы: материей истины являются понятия, которые как субъект и предикат связаны в пропозиции и тем самым впервые становятся истиной; понятия сами по себе не являются истинами, но они просто реальности, когда они согласуются с объектом; в противоположном случае, однако, они не реальности; только определенное правило, то есть идея необходимой связи между ними, делает пропозицию истинной. Только определенное правило, т.е. идея необходимой связи между ними, делает высказывание истинным высказыванием. Каждая истина или высказывание, таким образом, имеет два значения: во-первых, в отношении своей материи, если она реальна, а затем также в отношении своей формы. Она всегда реальна в отношении простой мысли, но в противном случае это вообще не форма. С другой стороны, она не может быть реальной в отношении знака (языка) к тому, что им обозначается. Эти два значения могут быть вместе, как в случае с монетой; как при выведении новых предложений из реальных понятий и синтетических принципов (которые, однако, нельзя назвать истинными, но только реальными предложениями, поскольку они не следуют объективно по общим причинам мышления вообще, но только по субъективным причинам, неизвестным нам, и поэтому я не называю их общими истинными предложениями, но только реальными предложениями из-за их всеобщности среди нас). Но они могут быть и отдельными, как, например, когда мыслят понятие треугольника или такой синтетический принцип: треугольник имеет три угла и т. п.; в понятии треугольника, однако, в вышеупомянутой пропозиции заключается лишь материальное значение, но еще без необходимой формы a priori; с другой стороны, мыслят треугольник с двумя прямыми углами, т. е. нереальное понятие, и поэтому выводят из него новую пропозицию. С другой стороны, если мыслить треугольник с двумя прямыми углами, т.е. нереальное понятие, и тем самым вывести определенные следствия в соответствии с необходимой формой мысли, то мы имеем реальную форму мысли, но без материи, поэтому мы можем использовать выведенное таким образом предложение нигде, и тогда мы действительно мыслим посредством этой операции, и в этом истина точно отличается от монеты, поскольку в последней форма сама по себе, абстрагированная от материи, вообще не имеет никакой ценности и поэтому может использоваться только как согласованный знак в стране, но не вообще; Если материя, с другой стороны, сохраняет свою ценность вообще, то с истиной дело обстоит как раз наоборот; форма имеет общую ценность, поскольку она всегда порождает реальное мышление; материя же имеет ценность только у нас, но не у каждого мыслящего существа вообще.

Если кто-нибудь спросит меня, какая польза от той или иной истины, я не знаю ничего более выгодного для истины, чем сказать, что она бесполезна, ибо хотя истина и может быть полезна в человеческой жизни, но это косвенное ее применение лишь побочно; согласно же ее цели, она должна быть не полезной, то есть быть средством к чему-то хорошему, а сама быть чем-то хорошим. Summum bonum состоит, можно предположить, между прочим, в высшей степени активности, какой бы моральной системы ни хотелось, но это можно найти только в действиях чистого понимания и чистого разума; все другие человеческие действия чистого понимания и чистого разума можно найти, но все другие человеческие действия содержат в себе больше или меньше пассивности; чем ближе, следовательно, степень активности приближается к этой высшей, тем больше она использует, то есть тем больше она является средством для чего-то хорошего. То есть, чем больше средств для достижения этой высшей степени, но как только она ее достигает, ее использование становится бесконечным, то есть она перестает использоваться и сама становится целью, подобно тому, как, например, касательная все больше и больше увеличивается по дуге, пока не достигнет высшей степени, но тогда она перестает быть касательной. Полезность истины редко бывает пропорциональна ее внутренней ценности; люди всегда спрашивают о полезности, вступая тем самым в противоречие с самими собой, ибо если каждая вещь хороша только потому, что она полезна для чего-то другого, то это другое должно быть либо чем-то хорошим само по себе, либо снова быть полезным для чего-то хорошего и т.д., и так до бесконечности. Утверждение, что все есть средство, без признания чего-то, для чего оно является средством, является очевидным противоречием; это было сказано уже Аристотелем, и это не должно по закону быть необходимым, потому что это уже присуще понятию полезности, и все же это не может быть достаточно сказано даже в восемнадцатом веке. Есть выражение, с которым кажется, что человек презирает высшие, чисто теоретические науки, почему? Потому что они не имеют никакой пользы. Несколько разрозненных эмпирических теорем электричества, говорят они, имеют применение (говорят, что они излечивают некоторые болезни), но какое применение, спрашивают они, имеет система мира Ньютона? При этом, кажется, забывают, что мировая система Ньютона гораздо успешнее лечит болезни, чем электричество, а именно болезни разума. Что может помешать суеверию (которое основано лишь на слабости и тщеславии, поскольку последнее не позволяет увидеть истинную природу вещей и их отношения, а второе, чтобы не показаться невежественным, соблазняет довольствоваться первым лучшим видом воображения), признать истинное отношение всех вещей к пользе человека и тем самым способствовать самому интересу, как не правильное знание законов природы и важное их использование? Но какая нужда мне останавливаться на этом; вы, дорогой друг, любите истину как нечто хорошее само по себе, вы привыкли судить совершенно на других основаниях, нежели общее множество, вам все это ни к чему.

Ваш искренний друг.

Саломон Маймон

Философский словарь

Предисловие

Словарь любой науки – это собрание расположенных в алфавитном порядке объяснений предметов, встречающихся в этой науке.

Язык и философия связаны между собой самым тесным образом. Оба они поднимаются и опускаются в одной и той же пропорции. Это слишком хорошо известно, чтобы останавливаться на этом. В другой раз я уже сравнивал язык как средство торговли мыслями между людьми с монетой как средством реальной торговли. Здесь я сделаю это, поскольку это необходимо для моей цели, еще более косвенно.

Как первым видом торговли между людьми был, естественно, бартер, так и первый вид торговли мыслями был своего рода обменом мысли на мысль. Это можно объяснить следующим образом.

Не подлежит сомнению, что первыми объектами человеческого мышления, а следовательно, и языка, были чувства. Все остальные предметы человеческого мышления и их названия возникли позже, частично непосредственно, частично в сравнении с чувственными.

Я предполагаю, например, двух людей, А и Б, которые оба приобрели чувственное понятие ветра и установили его обозначение между собой. Поэтому я предполагаю, что А, благодаря особому вниманию к себе и своим внутренним операциям, пришел к понятию духа.

Поэтому он захочет передать его Б, как это требуется. Но поскольку Б еще не достиг этого понятия, он не может назвать его каким-либо особым именем. Поэтому он будет искать какой-нибудь предмет, похожий на дух; но это будет ветер, и то потому, что он невидим и быстро движется. Поэтому теперь он будет называть духа ветром на своем языке. Сначала Б, естественно, будет считать, что он говорит о настоящем ветре, но из контекста он поймет, что ошибается в этом и что он не может говорить о настоящем ветре.

Что же тогда нужно сделать, чтобы он понял смысл А? Он как бы прокручивает в уме все известные ему свойства ветра, чтобы понять, не вписываются ли они в данный контекст и не делают ли речь понятной. После многих тщетных попыток и недоразумений он, наконец, придет к пониманию речи. Таким образом, оба смогут взаимно приумножить свои мысли с помощью языка. Ибо А увеличивает знания В, сообщая ему понятие духа и его свойств; так же как В увеличивает знания А о свойствах ветра, к которым последний стал внимателен по необходимости, а тот – нет. Таким образом, здесь происходит упорядоченный обмен мысли на мысль.

Разделение вещей на виды и роды и введение основанных на этом определений в мыслительной торговле можно справедливо сравнить с введением денег в обычную торговлю.

Когда потребности людей настолько возросли, что каждый из них для удовлетворения своих нужд должен был вступать в торговлю с несколькими, прямой бартер не мог продолжаться; ибо одному было трудно найти того, кто имел в своем распоряжении средства для удовлетворения своей потребности, а для другого то, чем обладал первый, было потребностью.

Поэтому люди придумали средство, с помощью которого они могли бы устранить это затруднение, а именно: ввели деньги как знак всех потребностей вообще.

Благодаря этому я теперь легко нахожу человека, который может удовлетворить мою потребность, так как деньги, которые он получает от меня, также являются средством, с помощью которого он может удовлетворить свою собственную потребность в нужное время. Таким образом, торговля стала более простой и общей.

В самом начале для нее было выбрано нечто, что, помимо того, что служило знаком всех потребностей в целом, было также общей потребностью само по себе; посредством этого должны были быть достигнуты одновременно две цели. Во-первых, получить общий стандарт, по которому можно было бы определить отношение стоимости всех потребностей друг к другу; во-вторых, обеспечить в то же время немедленное удовлетворение потребности.

Если бы деньги были просто мерой, как, например, бумажные деньги, то сомнение все равно оставалось бы: возможно, в один прекрасный день измерять будет нечего; тогда зачем нужны деньги, за которые ничего нельзя получить и которые сами по себе не имеют никакой ценности?

Но никто не заметил, что эти две цели не могут быть достигнуты наиболее полным образом одновременно. Чем более реальна монета, тем лучше достигается вторая цель, но тем хуже первая, потому что ценность таких денег сама по себе изменчива, и поэтому они не годятся в качестве общего стандарта.

Поэтому люди сочли за благо использовать эти два вида денег одновременно, что, согласно мудрой политике, позволило им получить оба преимущества и предотвратить оба недостатка.

То же самое произошло с торговлей мыслями и языком. Первые понятия, а следовательно, и имена, были понятиями индивидуума. Люди, овладевшие ими, могли говорить о них друг с другом. Но это было связано с трудностями бартера, так как те, кто приобрел эти понятия и имена, не могли разговаривать с теми, кто их еще не приобрел. Поэтому они придумали названия общих терминов или названия видов и родов. Таким образом, люди могут дать понять себя по общим характеристикам даже тем, кто еще не знает индивида, о котором идет речь. Так дошло до того, что в конце концов пришли к самым общим терминам (предикатам [категориям – wp]). Благодаря этому обобщению их ценность как знаков все более возрастала; их реальная ценность, напротив, все более уменьшалась, поскольку они содержали все больше между собой, но все меньше в себе, пока, наконец, самые общие термины как формы мышления действительно относятся ко всем объектам, но сами не являются реальными объектами. Поэтому они являются мерой имущества, но ни на что его не увеличивают.

Эта истина, как бы очевидна она ни была сама по себе, тем не менее, не замечалась большинством философов. Они полагали, что владеют чем-то, что само по себе является настоящим мышлением и в то же время стандартом всего мышления вообще; пока Бэкон, Кант, каждый в свое время, не обратили на это внимание. Эти люди подобны грабителям денег, которые, высоко ценя средства, пренебрегают их использованием.

Поэтому главное дело, которому должны уделять внимание философы, – это достижение этих двух преимуществ одновременно: чтобы понятия содержали реальность и были общезначимыми. Поэтому они должны использовать оба средства одновременно: для познания отдельных вещей и использования их индивидуальных имен, а для познания общих истин общих имен.

Собрание определений должно, подобно таблице курсов валют, указывать не только отношение их относительной ценности друг к другу, но и абсолютную ценность каждого в соответствии с идеальной монетой (критика познавательного аппарата в целом).

Определение – трудное и в то же время необходимое дело для философа. Очевидно, что всякому полному знанию должно предшествовать определение, то есть подробное и точное представление о его объекте. Однако, с одной стороны, можно с готовностью признать трудность такого дела.

Прежде всего, примитивные ощущения, в силу своей простоты, не могут быть, с нашей точки зрения, определены. Действительно, я даже не могу быть уверен, показав их объект, что другой имеет точно такие же ощущения от них, как и я от них.

Во-вторых, никакие объекты опыта, состоящие из таких ощущений, не могут быть определены; поскольку их понятия могут быть изложены столь же мало подробно, сколь точно они могут быть изложены, поскольку мы можем постоянно обнаруживать в них новые признаки, которые не могут быть выведены как свойства из их сущности из тех, которые уже содержатся в их понятиях, и которые мы должны поэтому добавлять к их понятиям как новые составляющие, и которые, следовательно, никогда не могут стать подробными; поэтому при внимательном рассмотрении можно также показать, что некоторые признаки понятий не являются существенным определением, а просто свойствами других признаков, и поэтому должны быть исключены из определения.

Чистые понятия форм a priori или субъективных условий всего мышления в целом не могут быть определены, поскольку они предшествуют всем определениям и должны лежать в их основе.

Более того, использование языка создает новые трудности для определения. Поскольку язык был изобретен не философом, а простым человеком, то было бы неприлично, если бы философ ставил себя в этом отношении законодателем. Но использование языка, именно потому, что он был введен простым человеком, очень неустойчиво. Как же тогда философ должен браться за определение таких слов и терминов, которые используются в обыденной жизни?

Но, несмотря на все эти трудности, философ не может полностью отказаться от определения, только он должен быть осторожен в этом деле.

Примитивные ощущения не могут быть определены как таковые, но в этом и нет необходимости. Они – материя в объектах, то есть простые элементы мысли, но не сама мысль, ставшая таковой лишь благодаря своим чувственным и интеллектуальным формам. Сами чувственные объекты не могут быть определены в строгом смысле этого слова; но, тем не менее, они допускают определения, которые могут быть все более и более исправлены и дополнены опытом и экспериментом. Формы мышления сами по себе не могут быть определены, но условия их использования могут быть указаны a priori. Что касается использования языка, то философ, конечно, не может бросить монету или произвольно изменить стоимость уже используемых, т.е. он не может ввести в язык новые слова или произвольно определить значение старых. Однако он может указать обменный курс; и если он осторожен в этом отношении и не считает свои определения неизменными, но готов изменять и улучшать их по мере необходимости, то законность и полезность таких определений не может быть оспорена.

Дефиниции и дефиниты находятся примерно в таком же отношении друг к другу, как мелкая и крупная монета. Первая наиболее удобна для немедленного повседневного использования, вторая – для немедленного повседневного использования, а третья – для торговли в больших масштабах. Локк выступает против использования определений в философии. Он считает, что безопаснее работать, если вместо определения, состоящего из родового термина и следующего вида, давать все характеристики объекта; потому что такому определению обычно не хватает полноты. Лейбниц, с другой стороны, защищает его использование.

Первый уделяет больше внимания полноте понятия, с помощью которого его предмет распознается и отличается от всех других: второй, с другой стороны, в то же время стремится к точности, с помощью которой в понятие вводятся только те характеристики, которые не могут быть выведены друг из друга, и где, таким образом, следствия связаны с их истинной причиной.

Я считаю, однако, что с точки зрения объектов математики Лейбниц прав. Любое математическое понятие всегда детализировано с учетом его последствий. Прямоугольный треугольник не более детализирован с точки зрения его следствий, а именно, что, например, квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, чем понятие треугольника вообще с точки зрения его самого, например, что сумма его углов равна двум прямым углам. Поэтому нет необходимости вносить эти следствия в само понятие, как существенные части.

С объектами природы, однако, ситуация совершенно иная; здесь, как мне кажется, Локк прав, утверждая, что такие определения бесполезны, поскольку всегда приходится добавлять новые характеристики, которые не могут быть выведены из уже известных как свойства их сущности, и, следовательно, понятия никогда не могут быть детализированы. Однако, перечисляя все известные характеристики, всегда можно приблизиться к этой полноте. Точность при этом ничего не теряет, так как эти понятия в любом случае никогда ее не достигнут, поскольку мы не знаем внутренности объектов природы настолько, чтобы вывести их свойства отдельно. Однако объяснение слова, каким бы способом оно ни было дано, всегда необходимо.

Книгу, содержащую такие объяснения в систематическом или алфавитном порядке, можно сравнить с таблицей курсов валют. Дефиниции здесь – это знаки внутренней ценности определений, монет в целом. Понятия, которые они представляют, бывают разного рода; одни, хотя и небольшие по количеству, тем не менее имеют большую ценность; они состоят из небольшого числа существенных определений и, тем не менее, в силу своего большого влияния на человеческую мысль, имеют большое значение; другие же, наоборот, подобны мелкой монете, содержат много в себе, но мало между собой. Первые служат для немедленного использования, а вторые могут также служить для изобретения новых истин.

Эти определения могут быть расположены либо в систематическом порядке целой науки, либо в алфавитном порядке. Оба типа имеют свои преимущества и недостатки. Систематический порядок полезен для изучения, но алфавитный порядок словаря полезен только для справки. Первый порядок предполагает второй.