Текст книги "Неокантианство. Пятый том. Сборник эссе, статьей, текстов книг"

Всемогущество без провидения – это слепая судьба, а свобода и провидение неотделимы друг от друга, ибо чем была бы свобода без знания и воли, и какая воля предшествовала поступку или только сопровождала его?

Хотя непреодолимое чувство – свидетельство восприятия через разум – заставляет нас приписывать человеку свободу и провидение, нам, тем не менее, трудно впоследствии в размышлениях вновь отрицать их, более того, отрицать их повсюду. Ведь и то, и другое совершенно непостижимо для разума, а потому кажется невозможным. Постижимое – это только предвидение из опыта, ничем существенно не отличающееся от ожидания подобных случаев, встречающихся и у животных, а не провидение в действительном понимании. Постижимая – это только свобода, над которой довлеет всеобщий закон причинной связи, механически воспроизводящаяся деятельность, которая следует общему (динамическому или атомистическому) движущему механизму, а не свобода, которая порождает себя сама и с намерением, которая изначально начинает дела и поступки, и потому является единственной свободой, достойной этого имени.

Допущение реального и истинного провидения и свободы не только в высшем, но и в каждом разумном существе, и утверждение, что эти два качества предполагают друг друга, – вот что отличает мою философию от всех других философов, начиная с Аристотеля и по сей день.

То, что я выдвигал в своих различных трудах для обоснования философского признания чуда провидения и свободы, не заслуживало формального обсуждения и рассмотрения ни одним из моих разномыслящих современников; ибо все они, вероятно, в глубине души считали, что описанная мною свобода есть не что иное, как досадное приближение; абсолютная случайность: и кто, конечно, сделает этот очевидный абсурд основанием философии, тот не только не заслужит внимания, но и будет справедливо осмеян. Но то, что им самим, тем, кто судит таким образом, не остается ничего другого в свое оправдание, кроме слепой необходимости, неработающего бесконечного природного механизма, они не хотят признать, по крайней мере, не хотят признаться.

Так обстояли дела тридцать лет назад; так обстоят дела и сейчас. Не хочется ни принимать вместе со мной чудесную действенность с провидением (то, что я называю свободой) как высшую и первую вещь, как абсолютное начало, ни вместе со Спинозой и другими философами после и до него прямо и абсолютно логично исповедовать фатализм. (17) Не первое, потому что понимание, абсолютно основанное на принципе причинной связи, может видеть только дикое приближение в противоположности необходимого; не второе, потому что положение: «Все, что происходит и делается, происходит и делается по общей необходимости природы», имеет совесть и все человеческие чувства против него, так как с ним все вменение и приписывание поступков и дел, как и сама личность, становятся ничем. (18)

Я знаю, какая странная помощь оказывается в этом бедственном положении то тут, то там. Первоначально допускается, что разум слеп, и в этом состоянии он называется абсолютным; затем его отождествляют с необходимостью, так что последняя предстает теперь как тайно разумная, и таким образом быстро устраняется предосудительная слепая судьба, неразумная необходимость.

«Если, – говорят они, – как признают все и свидетельствуют все языки, понятия рационального и необходимого являются синонимичными понятиями, если последнее есть лишь рефлексия, представление о нем, возникающее в рефлексии: тогда понятия необходимого и свободного не могут быть противоположными, взаимно отменяющими понятиями. Тогда, очевидно, понятия свободного, рационального и необходимого совпадают в понятии необусловленного или вечной сущности вещей и вечной элементарной силы в этой сущности; тогда свободное уже не парит, как многие по-детски мечтали и, вероятно, еще мечтают здесь и там, как творец над природой, но как единственное истинное существо оно только лежит в ее основе».

Я не буду спрашивать как это свободное существо, которое, как говорят, не парит над природой как творец, но как единственно истинное, необусловленное существо только лежит в ее основе, и которое едино и тождественно с вечной сущностью вещей и с вечной элементарной силой в этой сущности, так же как оно едино с разумом, но только с абсолютным разумом, который опять-таки едино с необходимостью, оба слепые, но направляющие последнюю и предшествующие ей безошибочным шагом в великом деле развития вещи из не-вещи, – я не буду спрашивать: как может что-либо возникнуть или развиться из этой свободной вещи, поскольку производство противоречит неизменному вечному столь же решительно, как и возникновение? – Но я замечу лишь следующее: согласно этой доктрине, сила, очевидно, есть первоначальное начало; сила, выше которой нет другой, и которой, следовательно, даже познание, мудрость и благость (даже если предположить, что они были закрыты, как зародыши, в своей почве, Все-бытии) не могут, по крайней мере, руководить и направлять ее.

Но сила, над которой нет другого и которая не управляется знанием, мудростью и благостью, является слепой судьбой и никоим образом не становится истинно разумным существом, управляющим со свободой, будучи украшенной или предварительно украшенной словом-звуком абсолютного разума и свободы; то есть судьба тем самым не становится Богом.

Противоположность судьбы, которая делает Бога истинным Богом, называется провидением. Только там, где оно есть, есть разум, а там, где разум, есть и оно. Оно само есть дух, и только тому, что есть дух, соответствуют чувства восхищения, благоговения, любви, возвещающие о его бытии. Мы можем судить о предмете, что он прекрасен или совершенен, не зная заранее, как он стал таким, с помощью провидения или без него; но мы не можем восхищаться силой, которая заставила его появиться на свет, если она произвела его бездумно, без намерения или замысла, по законам простой природной необходимости. Даже слава и величие небес, повергающие еще детского человека на колени в обожании, уже не поражают разум знатока механики, которая движет эти тела, поддерживает их в движении и даже сама сформировала их. Он изумляется уже не перед предметом, если последний столь же бесконечен, а только перед человеческим интеллектом, который в лице Коперника, Гассенди, Кеплера, Ньютона и Лапласа смог подняться над предметом, положить конец чуду с помощью науки, лишить небо его богов, расколдовать вселенную. (19)

Но даже это восхищение, единственное восхищение человеческой способности к познанию, исчезнет, если будущему Гартли, Дарвину, Кондильяку или Бонне действительно удастся представить нам механику человеческого духа, которая будет столь же всеобъемлющей, понятной и правдоподобной, как ньютоновская механика небес. Тогда мы уже не смогли бы искренне и благоразумно почитать искусство, высокую науку или какую-либо добродетель, находить их возвышенными, относиться к ним с обожанием.

Поступки и произведения героев человеческого рода – жизнь Сократа и Эпаминондаса, наука Платона и Лейбница, поэтические и пластические образы Гомера, Софокла и Фидия – все еще способны эстетически тронуть нас и даже вызвать восхитительное наслаждение в нашем сознании; точно так же, как чувственный вид звездного неба все еще способен тронуть даже самого ученого студента Ньютона или Лапласа и привести его ум в приятное движение; только тогда не следует спрашивать о причине таких эмоций, ибо созерцание безошибочно ответит: Вы просто по-детски увлечены; помните, что восхищение везде является лишь дочерью невежества.

Не наука, уничтожающая все чудеса, а вера в существо, которое может творить только чудеса и которое также создало человека с чудесной силой, вера в Бога, свободу, добродетель и бессмертие, является жемчужиной нашей расы; Это отличительная черта человечества; это, можно сказать, сама разумная душа, и поэтому она не только старше всех систем и искусств, придуманных людьми, но и, как сила, исходящая непосредственно от Бога, существенно превосходит их всех. Вера – это тень божественного знания и воли в ограниченном духе человека. Если бы мы могли преобразовать эту веру в знание, то сбылось бы то, что змей в раю обещал похотливой Еве: мы стали бы подобны Богу.

В состоянии еще неразвитого разума, в котором часто долгое время пребывают целые народы, знание и вера, уверенность в том, что видишь, и еще более твердая и интимная уверенность в том, чего не видишь, смешиваются таким образом, что все странные явления в истории человечества возникают из этого состояния смешения: грубый и утонченный фетишизм, поклонение животным и небесам, бесчисленные виды идолопоклонства и суеверий, множество непоследовательных и противоречивых систем. Неразумное животное, не способное к религии, также не способно к суевериям и идолопоклонству.

Подобно тому, как в человеческом сознании восприятие разумного начинает четко отделяться от восприятия сверхразумного, так начинается и философия. Это различие уже проводится в ребенке, который еще в колыбели пытается говорить невнятно и, как говорят матери, улыбается вместе с ангелами; но проходят века, прежде чем появляется Анаксагор, который открывает путь более высокого развития интеллекту, который в своем научном развитии так долго оставался обращенным только к природе, путь познания духа, который правит над природой, созидающего интеллекта.

Наука, обращенная к одной лишь природе, способна своими средствами постепенно искоренить суеверие, которое является послеверием; но она не в состоянии предотвратить гибель подлинной веры вместе с суеверием. (20) Тем не менее, она не отказывается от себя, а лишь поднимается выше рядом с наукой и перед ее лицом; возникает учение, которое возвышается над учением о природе, ограничивает понятие природы понятием свободы, но тем самым действительно расширяет понимание: философия в платоновском смысле.

Как и любая другая система знаний, философия также получает свою форму исключительно от рассудка, как способности понятий в целом. Без понятий невозможно ни самосознание, ни сознание знания, следовательно, также никакое различение и сравнение, разделение и соединение, никакое взвешивание, рассмотрение и оценка их – словом, никакое подлинное постижение какой-либо истины невозможно. Содержание же философии, то, что ей свойственно, дается исключительно разумом, «а именно способностью познания, независимого от чувственности и недоступного ей». (21) Разум не создает понятий, не строит систем, не судит, но, подобно внешним чувствам, лишь открывает, положительно провозглашает.

Это следует отметить прежде всего: как существует чувственное восприятие, восприятие через чувство, так существует и рациональное восприятие через разум. Оба они стоят друг напротив друга как действительные источники знания, и второе не может быть выведено из первого, как первое может быть выведено из второго. Никакая демонстрация не применима к чувственному восприятию, поскольку всякая демонстрация есть лишь отсылка понятия к доказывающему его (эмпирическому или чистому) чувственному восприятию: по отношению к познанию природы это первое и последнее, абсолютно достоверное, безусловное. По той же причине никакая демонстрация не имеет силы против рационального или разумного взгляда, делающего предметы вне природы известными нам, т.е. делающего их реальность и истинность несомненными для нас.

Мы должны использовать выражение «разумное воззрение», поскольку в языке нет другого, для обозначения способа, с помощью которого то, что недоступно чувствам, становится известным интеллекту в одних только бурных чувствах и при этом как действительно объективная вещь, которую он ни в коем случае не просто представляет себе.

Когда кто-то говорит, что он знает, мы справедливо спрашиваем, откуда он знает? Неизбежно, в конце концов, он должен сослаться на одно из этих двух: либо на ощущение органов чувств, либо на чувство духа. О том, что мы знаем из душевного чувства, мы говорим, что верим в это. Мы все говорим так. В добродетель, следовательно, в свободу, следовательно, в дух и Бога можно только верить. Но ощущение, на котором основывается знание в чувственном восприятии (называемое фактическим знанием), настолько же выше чувства, на котором основывается знание в вере, насколько род животных выше рода человеческого, материальный мир выше интеллектуального, природа выше своего автора. (22)

И поэтому мы без колебаний признаем, что наша философия исходит из чувства, а именно объективного и чистого чувства; что она не признает никакого авторитета для верховной власти и, как учение о сверхчувственном, основывается только на этом авторитете.

Способность чувствовать, утверждаем мы, является в человеке способностью, возвышающейся над всеми другими; то, что одно только специфически отличает его от животного, возвышает его в роде, а не просто в степени, т.е. несравненно выше последнего; это, утверждаем мы, одно и то же с разумом; или, как можно было бы также справедливо выразиться: То, что мы называем разумом и что мы возвышаем над простым рассудком, обращенным к одной лишь природе, исходит из одной лишь способности чувств. Как чувства направляют оассудок в ощущениях, так и разум направляет его в ощущениях. Представления о том, что проявляется только в ощущениях, мы называем идеями.

Животные тоже обладают рассудком в определенной степени, и все живые существа должны обладать им, поскольку они не могут быть живыми индивидами без связующего сознания, которое является корнем рассудка; но им совершенно не хватает способности чувствовать, которая тождественна разуму, бесплотному органу для восприятия сверхчувственного.

Если мы говорим о человеке, что он лишен всякого чувства, мы не просто ставим его на один уровень с животным, но ставим его даже ниже животного, поскольку должны предположить, что, поскольку он, как человек, наделен им от природы, он мог сделать это только по своей воле. По этой причине мы можем любить животных, хотя и совершенно неспособных к познанию добра, истины и красоты, и все же вступать с ними в своего рода дружеские отношения; человека же, не неспособного к этому познанию, но лишь противоестественно отчужденного от него, мы рассматриваем либо как отвратительного урода, только с ужасом, либо как сатанинское существо, только с ужасом и отвращением.

Итак, еще раз: способность или неспособность чувствовать отличает животное от человека. Где нет разума, там нет и объективных чувств, непосредственно представляющих сознанию нечто вне себя; где такие чувства есть, там непременно есть и разум; там проявляются и активно действуют свобода, добродетель, богопознание, мудрость и искусство.

Но против учения о взглядах разума или чистых чувств и их объективности восстают и объединяются все те, кто хочет раз и навсегда познать не некий дух, который ведет прямо ко всей истине, а только некую букву, без которой дух везде бесполезен и которая в своем совершенстве даже делает дух бесполезным или сначала производит, а затем также вводит действительный единственный определенный дух. Эту букву они называют наукой.

То, что вы называете определенным духом, говорят нам эти люди, есть неопределенный дух, воля, обольститель. Испытайте духов, то есть испытайте их по букве, могут ли они принять ее, войти в нее совершенно; не доверяйте никому, кто отшатнется от этого испытания и – вместо того, чтобы явиться во плоти – уйдет. Отпустите его, отрекитесь от него, и только еще сильнее стремитесь к сущности, которая одна только в Слове, к Слову, которое одно только через букву, из нее и с ней.

Речь этих людей не совсем предосудительна, и мы должны справедливо отделить в ней истинное от неистинного. «Без слова нет разума – нет мира». – В начале было Слово, провозгласил святой глас; но не прерываясь на этом провозглашении, а продолжая: И Слово было у Бога, и Бог был Словом. В этом ошибаются те, кто только что говорил против нас: они полагают, что Отец порожден Сыном, а Слово – буквой, поскольку, по их мнению, она, очевидно, должна была состоять только из букв, и они, следовательно, должны были быть прежде Него. Слово, созданное таким образом, порождает для них сначала рассудок, которое затем, в конце концов, порождает разум. Таким образом, все меняется на противоположное. Нет больше никакого духа самого по себе, а есть только души тел или живые телесные существа, и как тело, так только каждый раз и везде душа.

Если рассудок есть и хочет быть не более чем способностью отражения чувственных впечатлений, способностью разделения и воссоединения в понятиях, суждениях и умозаключениях, поставленных на эту единую почву, то оно не может уберечься от этого перевернутого воображения; ибо отражение, которое его порождает, само по своей сути является обратным. В рефлексии, или понимании, виды появляются перед отдельными существами, которые они производят, а роды – перед видами; в рефлексии все конкретное в общем возникает из лона творческого общего, так что реальность, само реальное, следует за вещью лишь как дополнительное свойство, complementum possibilitatis, [дополнение возможности – wp] понятие без содержания, пустое слово. По этой причине рассудок, обращенный только к миру чувств, определил себя как способность распознавать особенное в общем посредством – понятий и, надев эту корону, принимает на себя название разума. Образуя все новые и новые понятия, этот разум приобретает, наконец, бесконечно широкое понятие Всеединого, немыслимого, совершенно неопределенного, в то же время простого и двоякого – бесконечного бытия: с одной стороны, а именно, совершенно неопределенной бесконечной материи, из которой физически развивается бесконечность конечных определенных материальных существ, все тела с их различными свойствами; а с другой стороны, совершенно неопределенной бесконечной мысли, не знающей себя в своей бесконечности, из которой души возникают в тела, каждое из которых обязательно соединяется друг с другом. Непременно, потому что бесконечная материя и бесконечный дух вместе составляют одно и то же существо. Каждая душа, возникшая из сущности всех существ – этой системы (абсолютного тождества бытия и сознания), есть и может быть только непосредственным понятием или жизнью тела, возникая вместе с ним, развиваясь и угасая – но не настолько угасая, чтобы нельзя было также сказать о них, что они обе в той же мере и пропорции, хотя и смертны, но нетленны: или также – хотя и преходящи, но бессмертны: ибо во Всеедином, представляющем тождество бытия и небытия, абсолютного покоя и абсолютного движения, нет ни вчера, ни сегодня, ни завтра, но все в нем одинаково вечно, как parte ante, так parte post. [от начала до конца – wp].

Начало этого учения о единстве всего, по мнению Платона, состоит в том, что, начиная с видимого и осязаемого, телесного, на котором оно основано как на единственной истинно существующей вещи, при дальнейшем исследовании обнаруживается: телесное, воспринимаемое посредством органов чувств, не есть существующая вещь, но все есть только движение, а другие вещи – тоже ничто. А вот это, говорит Платон Сократу в «Театете», совсем не плохая речь: «а именно, что ничто (воспринимаемое внешними чувствами) само по себе не является определенной вещью, и что ни одной вещи нельзя справедливо приписать одно качество; скорее, если назвать что-то большим, то оно, тем не менее, покажет себя и маленьким, а если тяжелым, то и легким, и так во всем, что именно ничто не является ни единым, ни определенной вещью, ни определенным качеством, но всегда только становится». И в этом все мудрецы подряд, кроме Парменида, Протагора, а также Гераклитоса и Эмпедокла, согласились с поэтами, которые являются предводителями обоих видов поэзии, с Епихармом, комическим, и с трагическим, Гомером, когда он говорит, «что я вижу отца Океаноса и мать Тетис» (23), то подразумевает, что все возникло из потока и движения.» (24)

Но Платон или платоновский Сократ показывает, что это улучшение того грубого учения о бытии, что оно принадлежит только телесному, в конечном счете не лучше; ибо как там все было втянуто в телесное, как единственное истинное бытие, так и здесь все втянуто в движущееся становление, которое изгоняет бытие повсюду и оставляет только речь о нем, но обманчивую и ложную, которая на самом деле не может быть даже просто произнесена. Ибо к этим текучим вещам, как и ко всему остальному, уходят и слова, а именно главные или нарицательные слова; они сохраняют только слова времени и теряют из них также и настоящее время, которое для них никогда не является, как не является и бытие вообще. Но там, где везде ничего нет и не становится, там нет и не становится также никакого знания, и всякое учение имеет конец.

Учитывая это, более поздние мудрецы перевернули гомеровское и еще догомеровское, древнее положение о том, что все есть только движение и ничего другого, кроме него, теперь выдвигают прямо противоположное утверждение: движения везде на самом деле нет, а есть на самом деле везде только неподвижное, единосущее Единое. Итак, как те ранние мудрецы предполагают вечное становление без бытия, так и эти поздние, напротив, предполагают вечное бытие без становления; и как там речь была потеряна и учение должно было замолчать само по себе из-за отсутствия именных слов, так и здесь речь снова потеряна из-за отсутствия временных слов, из которых осталось только настоящее время, а значит, в истине ничего нет.

Лишь здесь возникает подлинное учение о всеединстве и помогает нанести удар по средствам. Со становлением без бытия она вступает в брак с бытием без становления и говорит: «Вот как оно есть! – Вот, оно идет и стоит!

Платон не отрицает, что эта всеобщее учение должно считаться единственно истинным для понимания, обращенного только к чувственному миру, возвышающегося над ним только в понятиях и понятиях понятий, вытекающих из него; его ложность, говорит он, можно увидеть только с помощью высшей силы познания, глаза, созданного исключительно для наблюдения сверхчувственного и непоколебимо обращенного к нему. «Как сейчас, – продолжает он, – телесный глаз, если бы он не был подвижен сам по себе, должен был бы вместе со всем телом отвращаться от тьмы к свету; так и эта сила познания должна быть отвращена вместе со всей душой от изменчивых вещей, пока она не будет в состоянии возвысить себя созерцанием к независимому и к самому возвышенному свету независимого, называемого нами благом». (25)

Это не означает, что ничто самостоятельное не может быть распознано в изменяемом, но только то, что мы уже должны распознать самостоятельное, чтобы распознать его в изменяемом. Если бы изменяемое не содержало ничего независимого, оно не могло бы даже существовать как изменяемое, не могло бы даже проявиться каким-либо образом. Поэтому для рассудка, обращенного только к миру чувств и продвигающегося вперед своим мышлением, этот мир неизбежно превращается в конце концов в единое и все из ничего. Но никто и никогда не заставит Всеединого Учителя признать, что именно с этим он сталкивается, или что путь его науки и ее конец – это превращение всего сущего в одни лишь слова. Как он ускользает от этого понимания мысли и делает невозможным для философа поймать и пленить его, непревзойденно показано в «Софисте» Платона. Я уже ссылался на этот шедевр божественного в прошлом и вновь обращаюсь к нему здесь в более серьезном ключе. (26)

Но я прислушиваюсь к сократовскому предупреждению: сделать шаг назад, «чтобы первая речь не пропала даром для тех, кто всегда вливается заново».

Примечания

1) История науки полна утешения для тех, кто испытывает подобное несчастье. Когда Ньютон выступил со своей теорией тяготения, против него поднялся всеобщий шум: он хотел снова ввести в науку те qualitates occultas, которые так счастливо изгнал из нее Картезий, т.е. сделать ее слепой из той, которая только что стала зрячей. Только через полгода шум утих.

Настолько глубокие корни пустило во всех умах учение человека, у которого после полного расчленения его сознания не осталось ничего достоверно существующего, кроме экспансии и мышления, без субстрата ни того, ни другого.

2) " Аристотель впервые полностью отделил формы рефлексии от остального материального познания и тем самым отказался от способности к размышлению для себя, чтобы проводить с ней эксперименты. Сразу же начала проявляться ошибка, которая ищет закон истины только в ясности понимания. С тех пор человек постоянно, с большей или меньшей самодеятельностью, занимается философией с помощью одной только способности к размышлению. Логическая форма определений, заключений и доказательств, которая служит лишь для повторного наблюдения за нашим познанием, должна быть достаточной для того, чтобы через нее прийти к философии; эта процедура совершенно аналогична тому, что произошло бы, если бы кто-то захотел прийти к астрономии через телескоп, не наблюдая неба. Если исключить лишь нескольких философов, которые до недавнего времени были дискредитированы как пустословы и глупцы, то общая вина всех философов этого длительного периода заключается в том, что они пытаются создать систему метафизики из логики с помощью одной лишь логической формы, и, таким образом, весь период аристотелевской, схоластической и более поздней философии вплоть до Вольфа есть фактически не что иное, как подготовка вольфианства как завершенной логической метафизики. Даже самые известные новые имена, такие как Лейбниц и Спиноза, стоят в этом ряду. Если не останавливаться на установлении их догм, а наблюдать за их методом в их трудах, то везде мы находим одну и ту же надежду на успех в строгом применении логического метода и регулярной надстройке учений определениями и аксиомами. Этим логическим методом, который один из последних назвал применением математического метода к философии, все здесь надеялись обойтись». – Фриз, Новая критика разума, том I, стр. 201.

3) См. «Критика чистого разума», стр. 790, 791, также стр. 306 и 309.

4) См. «Критику практического разума», предисловие, стр. 4, 8, 9 и далее.

5) См. «Критика практического разума», предисловие, стр. 4f.

6) См. «Критика чистого разума», страница 370f.

7) Фриз замечает по этому поводу в своей новой «Критике разума»: «Кант повсюду предполагал, что разум обладает собственным непосредственным знанием, которое выше всяких ошибок; но это так и не стало для него ясным. – Его спекулятивный разум был, очевидно, ничем иным, как просто способностью умозаключения или рефлексии, которая, будучи простым инструментом повторного наблюдения, сама по себе, конечно, ничего не могла дать для знания. – Но даже в практическом разуме Кант видит непосредственно только то, что принадлежит рефлектирующей способности. По этой причине его практическая философия и его вера остаются чем-то очень темным; нельзя выяснить вполне определенным образом, почему этот практический разум более способен, чем спекулятивный. (См. FRIES, «Новая критика разума, часть 1, стр. 203 – 206, а до этого стр. 199f).

8) Кант, «Критика чистого разума», стр. 75 и 76.

9) «Все, что вооруженный глаз обнаруживает через телескоп (например, на Луне) или через микроскоп (на инфузориях), мы видим невооруженным глазом; ибо эти оптические средства не вводят, в конце концов, в глаз больше лучей света и создаваемых ими изображений, чем нарисовалось бы на сетчатке даже без этих искусственных инструментов, а только больше распространяют их, чтобы мы их осознали». – Антропология Канта, страница 17

10) Но как? – Поэтому, поскольку я таким образом согласен, соглашаюсь, исповедую и утверждаю, должен ли я (S. Tennemann’s Grundriß der Geschichte der Philosophie, Leipzig 1812) по праву получить эпитет мизолога [тот, кто хочет мудрости без науки – wp], худшее, что можно придумать против философского исследователя? Этот эпитет должен быть приписан мне, потому что я исповедую истинное нерукотворное учение старого Платона: но давать тот же эпитет самому Платону и тем самым выдвигать против него обвинение в том, что он дает волю суевериям и энтузиазму, – это позор; хотя признано, что его интеллектуальная система не просто логическая, но мистическая (см. Kr. d. r. Vnft. стр. 832)!

Канту тоже не следует давать тот же эпитет и причислять его к презирателям и ниспровергателям науки, хотя он первый полностью продемонстрировал неспособность науки теоретически перейти из области чувственного в область сверхчувственного, «и действительно достичь действительной цели, в которой все усилия разума должны в конце концов объединиться». Он говорит: «Чтобы освободить место для веры, я должен был сначала отказаться от знания». – Свою настоящую заслугу, свою философскую честь, всю свою славу он возлагает на то, что достиг этого и «раз и навсегда покончил с высокомерием и самомнением разума, который неверно оценивает свои границы и истинную цель, который совершает великие дела с помощью прозрения и знания там, где на самом деле прозрение и знание прекращаются». – Без этого «упразднения знания: в намерении всего, что находится за пределами мира явлений», мы могли бы, по прямому утверждению Канта (см. Предисловие к Кр. д. р. Внфт, особенно Предисловие к Кр. д. пр. Внфт), «даже не предполагать (проблематично допускать) Бога, свободу и бессмертие, как бы настоятельно такого предположения ни требовал разум для своего необходимого практического использования. Спекулятивный или теоретический разум в таком случае сохранил бы первенство; его предпосылки должны были бы уступить место предпосылкам практического разума, а именно: свобода, как даже не мыслимая, природному механизму, который действительно мыслим и предстает как сама необходимость. – Одним словом: Бог, свобода и бессмертие должны быть решительно и безоговорочно отринуты». Я сказал, что если Кант, поскольку он учил таким образом, не заслуживает горького упрека: что он «поклялся войной всем спекуляциям и теориям из мизологии», – то почему это должно быть причитающимся мне, поскольку я всегда утверждал только против возможности метафизики из простой логики и никогда не осмеливался сделать утверждение, которое я не попытался бы обосновать философски самым серьезным образом?

11) См. предисловия к «Критике чистого и практического разума», которые уже неоднократно цитировались.

12) Либо все познания, наконец, объективны, т.е. являются представлениями о чем-то существующем независимо от воображающего субъекта, так что они должны быть найдены и в божественном понимании, только не в ограниченном, конечном, а в бесконечном, охватывающем одновременно все отношения, либо не существует истинно объективных познаний повсюду – ни мира, ни Бога. [См. часть 1 15-го письма в сборнике Олвилла, где, возможно, более ярко и понятно, чем где-либо еще в моих работах, раскрывается, что значит для меня абсолютная объективность. Особенно я ссылаюсь на страницы 134f].