Текст книги "Неокантианство. Пятый том. Сборник эссе, статьей, текстов книг"

Давид Юм о вере

Идеализм и реализм (беседа)
Разговор

Он: [в халате] – Вы больны?

Я: [немного простужен] Я пролежал в постели до полудня; не хотел есть, так и сижу.

Он: Что за смешная книга у тебя была?

Я: Смешная книга? На основании чего вы делаете вывод, что она была смешной?

Он: По лицу женщины, когда я вошел в комнату.

Я: Я читал «Размышления о вере».

Он: Те, что были в майском номере" Berliner Monatsschrift»?

Я: Они такие смешные? Посмотрите на объем! – Эссе Юма!

Он: Значит, против веры?

Я: За веру! Вы недавно читали Юма?

Он: Эссе не читал уже много лет.

Я: Не много лет? – Вас волнует кантовская философия, и после того, что написано в Предисловии к Пролегоменам, вы сразу же не потянулись за своим Юмом, чтобы перечитать его заново? – Это непростительно!

Он: Вы знаете, что случилось со мной по поводу Канта. И неужели в понятие каждой философской системы так плохо входит вся ее подробная история? Не было бы конца.

Я: Без начала, вы имеете в виду.

Он: Я понимаю вашу улыбку. – Давайте оставим все как есть и представим мне Юма как учителя веры.

Я: Теперь я должен. Я так долго сжимал язык, чтобы не раскрыть свой секрет раньше времени, а теперь он ускользнул, сам не знаю как.

Он: Прекрасный секрет, изложенный в печатной книге.

Я: Это самое лучшее, что есть в печатной книге, переведенной на несколько языков, очень известной, и все же это секрет.

Он: Ты не всегда будешь держать свои секреты при себе. Когда появится новое издание писем о Спинозе с дополнениями?

Я: Вряд ли до будущей юбилейной ярмарки.

Он: А разве предыдущая Юбилейная месса уже должна быть опубликована!

Я: Я хотел, просто я бы тогда позволил ему выйти без дополнений.

Он: Не здесь ли ты опять вспомнил изречение Сенеки, которое я часто слышал от тебя: Quae ego scio, populus non probat; quae populus probat, ego nescio? [Ни в каком народе и ни в каком теле не может возникнуть мудрец / wp]. Однажды я был очень искушен в великом NB. [Notabene = особое внимание – wp] у вашего Сенеки на эти слова, написать немецкую пословицу: Все слишком умное – глупо! Действительно, вас не без основания упрекали в том, что вы часто опускаете необходимые средние термины. Ab hoste consilium! [советует враг – wp] «Слишком острое не режет». Если вы не хотите следовать хорошему совету, последуйте благому примеру. Видите ли, можно вязать узлы достаточно произвольно, если только вязать достаточно широко и, прежде всего, следить за тем, чтобы петли сидели достаточно аккуратно. Для симметрии уместно также делать глухие петли. Почему такая злая скупость с лентой?

Я: Вы правы. То, что вы рекомендуете, дает броскость, которая бросается в глаза.

Он: В том-то и дело. Если бы вы только приняли это близко к сердцу. Воистину, вы сами виноваты, если у вас восковой нос.

Я: Потому что я не надеваю на свой картонный чехол после стрижки, отвечающей предписаниям правил редута.

Он: Позвольте нам увидеть только ваш собственный истинный. Не может быть, чтобы вам было трудно убрать все двусмысленности из тех предложений, по поводу которых у вас в основном возникают вопросы.

Я: Это, конечно, очень легко; так легко…

Он: Что это вызывает у вас отвращение.

Я: Как и бесполезная работа. Помните юношескую басню Лессинга, где недовольное существо требует глаза, а получив их, восклицает: «Это невозможные глаза!». (1)

Он: Говорите что хотите, но тот, кто понимает себя и только не теряет терпения, добьется того, что его поймут и другие, даже если все ученые газеты и журналы сговорятся вместе, чтобы остановить истину в рассудочном правосудии.

Я: Поскольку Клавдий заставил священных кур, не желающих есть, пить, он проиграл битву. (2)

Он: Как дешево. Но кто тебе посоветует портить священных кур перед лицом народа, который так набожно следит за их зловещим поеданием или не поеданием, как ни один другой образованный человек в Европе. Идите своей дорогой, не обращая внимания на эти суеверия, и пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

Я: Дорогой друг, за моими плечами 43 года, и судьба бросала меня по кругу довольно грубой рукой. Тысячи людей могут превзойти меня в духовных дарах, но, конечно, лишь немногие – в стойкости и рвении в борьбе за понимание и истину. Я неустанно искал самые известные, а также самые неизвестные источники человеческих знаний, и у некоторых из них я исследовал происхождение вплоть до того места, где они теряются в невидимых жилах. Других исследователей и не мало величайших умов среди моих современников я видел вблизи в течение долгого времени. У меня был случай и я был вынужден испытать свои силы во многих отношениях. И поэтому было бы просто чудом, если бы я, подобно неопытному юноше, интровертированному педанту или еще каким-то глупым образом, мог думать о себе более высоко, чем следовало бы. Но именно по этим причинам недопустимо, чтобы я слишком обманывал себя; считал себя ниже других, имеющих лишь часть моих скудных знаний, но уже знающих так много; ниже тех, кто своими гораздо более мелкими заблуждениями хочет обратить меня к ошибкам, которые я давно отбросил. И все же я должен это сделать; я должен устроить себя так, чтобы мне казалось естественным, правильным, вполне в его порядке, подобно прекрасному коню, чтобы на рынке меня оседлал полуслепой или озорной обыватель, чтобы каждый прохожий заглядывал мне в рот и рассматривал меня на предмет всех семи недостатков: а тем временем бесцеремонные мальчишки выщипывали у меня волосы из хвоста и кололи меня иголками. – Возможно, это просто от непривычки, но я чувствую, что это немного больше, чем мне хотелось бы вынести. – Вы качаете головой?

Он: Меньше гордости или меньше чувствительности! – Назовите мне хоть одного храбреца, которому не приходилось терпеть подобное! И какой храбрец хоть раз пострадал от такого?

Я: О, я вовсе не боюсь вреда. Опасность поощряет. Но я ненавижу тошноту, ненавижу досаду, которая возникает, когда приходится презирать из самых глубин души, выплескивать перед людьми, потому что они дерзко ударили в лицо собственному чувству права и правды и низко и бессовестно поцеловали ложь. Почему же те несколько дней, которые мне осталось прожить, должны быть омрачены таким образом?

Он: Потому что человек не оставляет незаконченным то, что он начал.

Я: Хорошо. Чтобы не было многословия: что я должен выполнить, с чего начать?

Он: Вы спрашиваете это, громко крича, что учите слепой вере и унижаете разум!

Я: Что такое слепая вера? Разве это что-то иное, чем аплодисменты, основанные на репутации, без оснований или собственного понимания? – Что вы имеете в виду?

Он: Нет, в их объяснении нет ничего плохого.

Я: Хорошо! И за то, что я учил такой вере, вы говорите, меня подозревают. Не так ли?

Он: Конечно! Но, ради всего святого, к чему эти вопросы? Несколько дней назад я послал вам предварительный отчет об иезуитизме. Книга у вас под рукой?

Я: Она здесь.

Он: Посмотрите сюда, страница 173, там прямо сказано, «что вы рекомендуете безоговорочную слепую веру, тем самым давая протестантизму его самую сильную поддержку, а именно неограниченный дух исследования и использование разума» -…

Я: Читай: гиперкриптоиезуитизму его сильнейшую поддержку, а именно неограниченный дух искажения и использования ментальных оговорок, словоблудия и ветродуйства.

Он: «…выхватывают и тем самым подчиняют права разума и религии заявлениям человеческого авторитета». – В примечании, сопровождающем этот отрывок, говорится еще более ясно: «что их теория веры и откровения пропагандирует католицизм и, исследуя истины религии, осуждает использование пытливого разума – Что путем хитрого изменения слов, которые до сих пор использовались, они хотят убедить вас признать человеческий авторитет». – Вам достаточно?

Я: Вполне. Но теперь покажите мне также в моем сочинении, какое такое обвинение – я не скажу оправдание – что оно могло бы только высветить – что оно могло бы только прояснить; что-то, из чего его вообще можно было бы извлечь с какой-либо разумной возможностью. За исключением простого слова «вера», вы ничего не знаете. И человек, написавший это обвинительное заключение, не знал ничего, кроме этого простого слова. Но он знал, что в моей книге есть вещи, которые ему не нравятся, и, полагаясь на политический вес своей партии, без колебаний придумал против меня совершенно беспочвенное обвинение, с ясным сознанием того, что он его просто выдумал. С этим обвинением он связал второе, пустое: чтобы сделать дело еще более ядовитым. – Правда это или неправда?

Он: Действительно, это правда.

Я: Так это правда: что в моей книге нет ни малейшего, ни малейшего повода обвинить меня в обучении слепой вере; и правда, что все же публика подозревает меня в этом учении? Как же мне теперь начать оправдываться перед такой слепо верящей публикой за слепую веру? Достаточно лишь снова и снова лгать мне об одних и тех же обвинениях, а подозрение остается.

Он: Не так быстро, мой дорогой! Давайте вернемся к тому объяснению слепой веры, которое вы дали ранее. Ваши оппоненты, вероятно, скажут, что это объяснение слишком сильно ограничивает понятие слепой веры; каждое рукоплескание, каждое утверждение, не основанное на разуме, может и должно быть названо так.

Я: Стоит ли моим оппонентам утверждать подобное?

Он: Почему бы и нет?

Я: Вы правы: почему бы и нет? – Так ответьте мне: Верите ли вы, что я сейчас сижу здесь перед вами и разговариваю с вами?

Он: Я не просто верю – я это знаю.

Я: Откуда ты знаешь?

Он: Потому что я это чувствую.

Я: Ты чувствуешь, что я сижу здесь перед тобой и разговариваю с тобой? Это совершенно непонятно для меня. Что? Я, сидя здесь и разговаривая с тобой, являюсь для тебя ощущением?

Он: Вы не мое ощущение, а внешняя причина моего ощущения. Ощущение, связанное со своей причиной, дает мне ту идею, которую я называю тобой.

Я: Значит, вы воспринимаете причину как причину? Вы осознаете ощущение, а в этом ощущении – другое ощущение, через которое вы чувствуете, что это ощущение является причиной того ощущения, и все это вместе составляет идею; идею, которая содержит нечто, что вы называете предметом? Еще раз: я ничего не понимаю во всем этом. Тогда скажи мне, откуда ты знаешь, что ощущение причины как причины, ощущение внешней причины, является реальным предметом помимо твоих ощущений?

Он: Я знаю это благодаря сенсорному доказательству. Уверенность, которую я имею в этом, – это непосредственная уверенность, подобная уверенности в собственном бытии.

Я: Вы ставите меня в один ряд с лучшими! Так может говорить философ кантовской школы, чисто эмпирический реалист (3), но не действительный реалист, каковым вы хотите быть. Действительность чувственных доказательств – это именно то, о чем идет речь. То, что вещи кажутся нам вне нас, конечно, не требует доказательств. Но что эти вещи не являются простыми явлениями в нас, не являются простыми определениями нашей собственной сущности, и, следовательно, как идеи чего-то вне нас, вообще ничего; но что они, как идеи в нас, относятся к действительно внешним, внутренне существующим существам и взяты из них: против этого не только могут быть высказаны сомнения, но также часто было показано, что эти сомнения не могут быть устранены доводами разума в самом строгом понимании. Поэтому их непосредственная уверенность во внешних предметах была бы, по аналогии с моей верой, слепой уверенностью.

Он: Не ты ли сам в своем третьем письме к Мендельсону утверждаешь, «что мы осознаем другие реальные вещи с той же уверенностью, с какой осознаем себя?».

Я: После того, как я непосредственно перед этим заметил, что, согласно строго философским терминам, это знание есть только вера; в том смысле, что в то, что неспособно к доказательству, можно только верить, и для этого различия в языке нет другого слова. Конечно, в обычной жизни это различие так не выражается; но и в обычной жизни никогда не возникает вопроса о различии, которое здесь обозначается; а в философии, где именно это различие имеет величайшее значение для исследования человеческого разума и его процессов, и его определение имеет самые значительные последствия. Так было между мной и Мендельсоном. Мендельсон без малейшего побуждения навязывал мне христианские чувства, которые не были ни христианскими, ни моими; им он противопоставлял свои собственные, как еврейские, говоря: «Моя религия не знает обязанности устранять подобные сомнения иначе, как с помощью причин, не велит верить в вечные истины. Поэтому у меня есть еще одна причина для поиска убеждений».

Не пытаясь отмахнуться от этого саркастического выпада – в котором легко усмотреть обвинение в том, что я лишь пытаюсь спастись через черный ход, – опровержением, которое вовлекло бы меня в то, во что я не хотел быть вовлеченным, я лишь дал следующий ответ. «Если всякое убеждение, которое не образуется из разума, есть вера (ибо это противопоставление разума и веры было высказано самим Мендельсоном), то убеждение из разума должно само происходить из веры и получать свою силу только от нее». – Я выразился таким образом в частном письме к одному известному философу, из которого я должен был заключить, что предписания, на которых я основывался, и их предполагаемая правильность были ему известны. Справедливость требовала, чтобы, поскольку это частное письмо попало к публике в неизмененном виде, оно также было прочитано и оценено как частное письмо (которое должно было перейти только из кабинета одного ученого в кабинет другого ученого и ни в коем случае не было адресовано публике) и чтобы не были проигнорированы различные отношения, в которых находилось то, что там было сказано. Затем, в соответствии с расширением, которое Мендельсон дал понятию вечных истин, мое предложение…

Он: Дорогой, я боюсь, что мы зашли слишком далеко и потеряли ориентиры. Мы должны остерегаться этой ошибки.

Вы говорите, что в то, что не поддается строгому доказательству, можно только верить, и что в языке нет другого слова, кроме слова вера, чтобы описать это различие в истине. Но это различие, как вы также утверждаете, уже давно воспринимается по-разному. Как же тогда можно обойтись без единственного слова, которым располагает язык? Ведь то, что вы используете это слово, неслыханно; оно нигде не встречается в таком же значении.

Я: Нигде? Найдите рецензию на «Очерки об интеллектуальных способностях человека» Рида в апрельском номере «Allgemeine Literarische Zeitung» за 1786 год; там вы найдете это слово именно в том же значении, и так вы найдете его везде, где речь идет о философии. И снова в языке нет другого слова. (4)

Он: Что? В «Allgemeine Literarische Zeitung»?

Я: Там вы читаете страницу 182: «Он (Рид) отличает представление… от восприятия, которое, возможно, лучше всего обозначается ощущением; ибо это, согласно его определению, представление о вещи, связанное с верой в ее внешний предмет».

Он: Я смеюсь, что у вас под рукой доказательство из того же журнала, который сделал вам самые чувствительные упреки по поводу использования этого самого слова.

Я: Я извлек и собрал самые яркие из этих упреков. Они находятся здесь, у меня под рукой. Почитаем их вместе?

Он: С удовольствием.

Я: Allgemeine Literarische Zeitung №36 и №126 – «Мы не верим, что у нас есть тело и что кроме нас существуют другие тела и другие мыслящие существа; но: мы чувствуем себя, чувствуем свое тело и другие тела, кроме нас, и заключаем, что кроме нас существуют мыслящие существа. Логика и здравый смысл с незапамятных времен проводили различие между верой и ощущением. Пренебрегать им – значит без нужды путать одно из первых понятий доктрины разума. Называть то, что другие называют ощущением, чувственным убеждением, также верой, – это произвольное искажение общепринятого употребления, игра слов, чтобы создать видимость того, что сказано что-то новое. Нужно выражать известные вещи известными словами, а не произвольно перечеканивать простую монету, не выпускать пар, если не голубой, то пустой, вызывающий непонимание и дающий повод к подозрению, что человек хочет незаметно свести все к вере в позитивные положения религии». – Можете ли вы назвать что-нибудь существенное, что я мог бы упустить?

Он: Ничего существенного, только мне не хватает язвительных повторений, акцент которых, как мне кажется, вполне заменяется густой компиляцией суждений. Мне интересно узнать, как воспримут ваши доводы, когда вы их изложите.

Я: Причины? У меня есть кое-что получше, о чем можно не так злословить, а то и просто задвинуть под лавку, как о причинах: у меня есть авторитет. (5) Все горькие упреки, которые я только что зачитал, должны быть предъявлены здесь моему доброму Дэвиду Юму Он может увидеть, как он сравнивает себя с логикой и здравым смыслом, и находит свой путь назад к первым правилам использования разума. Он может увидеть, как он отвергает упреки в словоблудии, ветрености, голубом или пустом паразитировании, но прежде всего подозрение: он хочет незаметно вернуть все к вере в позитивные положения религии: Ибо нет ни одного из этих выпадов, который не пробирал бы его до костей, поскольку он не только использует слово вера в том же смысле, в каком его использовал я, но и тщательно останавливается на нем, чтобы обосновать, что это настоящее слово для данного вопроса; единственное, которое может быть использовано с оправданием». (6)

Он: Твой секрет раскрыт. Почему бы тебе просто не раскрыть его?

Я: Без долгих расспросов, после того, как я уже многое раскрыл. Сначала, в качестве подготовки, посмотрите отрывок из раздела «Академическая или скептическая философия»: «Кажется неоспоримым, что люди вынуждены врожденным инстинктом или основной конституцией своего существа верить своим чувствам, и что без всякого рассуждения, даже до всякого использования разума, мы постоянно предполагаем внешний мир, который не зависит от нашего восприятия и продолжал бы существовать, даже если бы мы и все другие разумные существа больше не присутствовали в нем или были полностью истреблены. Даже животный мир находится под властью этого мнения и остается верен вере во внешние предметы во всех своих мыслях, намерениях и действиях». … «В отношении этой скрижали, которую мы называем белой на вид и твердой на ощупь, мы верим, что она действительно существует, существует независимо от наших ощущений и как нечто отдельное от разумного существа, которое имеет свое представление о ней».

Теперь давайте обратимся к основным отрывкам. Вы помните знаменитые сомнения Юма в надежности выводов, которые мы привыкли делать на основании необходимой связи между причиной и следствием.

Он: Если я правильно помню, его доводы недавно были такими. Чувственная видимость ничего не говорит нам о внутренних силах вещей. Адам, впервые увидев прозрачное озеро, не мог знать, что он задохнется, если окунется в него, так же как он не мог знать по одному телу, что оно имеет силу питать его, чем по другому, что оно не имеет этой силы. Мы также никогда не смеем полагаться на индивидуальное восприятие, когда мы впервые видим одно явление, непосредственно следующее за другим, чтобы решить, что первое является причиной, а другое – следствием этой причины. Эта связь возникает в воображении при повторном появлении одной и той же последовательности. И как часто такая связь, просуществовав века, внезапно разрушается новым поразительным открытием? Достаточно доказать, что мы воспринимаем только последовательность, но никогда не связь в этой последовательности. Даже в движениях нашего собственного тела мы знаем только из опыта, какие из этих движений являются результатом определенной решимости нашей воли, а какие нет. Я встаю со стула, когда хочу; но я не засыпаю, не испытываю голода или жажды, когда хочу: но фактический medius terminus [пограничный камень между – wp] успеха или неудачи одинаково неизвестен нам в обоих случаях. И как и здесь, этот medius terminus, если вернуться к действительной точке, отсутствует везде.

Связь явлений, сама их связь, поскольку она никогда не представляется в восприятии, еще менее может быть найдена путем рассуждения. Ибо чисто сравнительные общие положения выражают только неопределенную сумму отдельных представлений, которые должны были им предшествовать; общие же положения уступают только отношениям понятий или тождественному в одном и том же: так что неопровержимое положение, idem est idem, [То же самое есть то же самое – wp] есть их вечный medius terminus, в качестве которого никогда не может возникнуть заключение прямого простого esse [бытия – wp].

Я: Превосходно! Теперь слушайте: «Нет ничего более свободного, чем воображение человека, и хотя оно не может превысить запас идей, поставляемых внешними и внутренними органами чувств, оно обладает неограниченной способностью смешивать, собирать, разделять и делить эти идеи, чтобы произвести все разнообразие поэзии и безумных идей. Оно может представить себе ряд событий со всеми обстоятельствами действительности, назначить им определенное время и место, рассматривать их как действительно существующие, отшлифовать их и наделить их всем тем, что имеет в себе историческая правда, в которую мы верим с величайшей уверенностью. Она не заключается лишь в определенной идее, которая была бы связана с идеей того, что навязывает нам себя как реальное и истинное, но в которой отсутствует признанный вымысел. Поскольку душа имеет власть над всеми своими идеями, она может произвольно связать эту конкретную идею с любым вымыслом и, следовательно, верить в то, во что ей заблагорассудится, что противоречит повседневному опыту. В нашем воображении мы можем соединить голову человека с телом лошади, но не в нашей власти поверить, что такое животное когда-либо существовало.

Отсюда следует, что разница между вымыслом и тем, во что мы верим, заключается в определенном ощущении или чувстве, которое связано с этим, но не связано с тем; чувство, которое не зависит от нашей воли и не может быть вызвано по желанию. Природа должна вызывать его, как и все другие чувства; оно должно возникать из конкретных обстоятельств, в которых находится душа в определенный момент. Когда тот или иной предмет предстает перед чувствами или памятью, воображение, в силу привычки, немедленно направляется к представлению, которое обычно связано с этим предметом, и это представление сопровождается чувством, которое отличает его от пустых мечтаний воображения. В этом заключается вся природа веры. Ведь поскольку мы не представляем себе ни одного факта так, чтобы представление его противоположности было невозможно, то не было бы никакой разницы между идеей, которую мы принимаем как обозначающую реальность, и другой, которую мы отвергаем как таковую, если бы это различие не давалось посредством определенного чувства. Если я вижу, как бильярдный шар движется против другого шара на гладкой доске, я легко могу сформировать идею, что шар остается неподвижным в момент соприкосновения. Эта идея не имеет в себе ничего противоречивого, но она совершенно иного рода, чем та, которая представляет мне удар и движение, сообщаемое таким образом одному шару другим.

Попытка дать определение этому чувству была бы очень трудным, если не невозможным делом, как если бы мы захотели сделать это чувство и страсть понятными для того, кто никогда не испытывал холода или гнева. Вера – вот истинное название этого чувства, и никто не может смущаться его значением, так как каждый человек в каждый момент осознает чувство, обозначаемое этим словом. Тем не менее, не будет лишним попытаться описать это чувство, в надежде таким образом прийти к некоторым аналогиям, которые приблизят нас к его пониманию. Итак, я говорю, что вера – это не что иное, как более сильное, более яркое, более мощное, более твердое, более прочное представление об объекте, чем то, которого способно достичь одно лишь воображение. Это разнообразие выражений, которое может показаться очень нефилософским, предназначено только для обозначения того действия души, при котором реальное или то, что считается таковым, приобретает большее присутствие, больший вес в сознании и более сильное влияние на страсти и воображение, чем воображаемое. Бесполезно спорить о словах, если мы согласны в этом вопросе. Воображение имеет власть над своими идеями; оно может смешивать и изменять их всеми возможными способами; оно может создавать фиктивные предметы со всеми обстоятельствами места и времени; оно может представлять их перед нами с полным налетом истины, так, как они могли бы существовать. Но поскольку воображение, обладая такой способностью, само по себе никогда не может привести к вере, ясно, что вера покоится не на какой-то определенной природе или порядке идей, а на способе их восприятия и на том, как они ощущаются душой. Признаюсь, что невозможно выразить это чувство или способ восприятия совершенно ясно. Есть слова, которые выражают нечто подобное, но истинное слово для этого – вера, выражение, понятное каждому в обычной жизни. И философия не может вывести больше, но должна остановиться на том, что вера есть нечто ощущаемое душой, что отличает утверждения реального и его концепции от выдумок воображения. Таким образом, эти концепции приобретают больший вес и влияние, пользуются большим авторитетом, проникают в душу и становятся руководящим принципом наших действий».

Итак, что вы скажете по поводу этой лекции?

Он: Что каждый должен будет сказать. Здесь ясно видно не только то же употребление слова вера, но и ваше утверждение, что вера – это элемент всякого знания и действенности. Даже кажется, что Юм понимает эту пропозицию даже больше и дает ей более широкое применение, чем вы.

Я: Конечно. Я дам вам книгу, чтобы вы взяли ее с собой домой, и вы могли прочитать весь отрывок и следующие два с досугом и вниманием. Отчаянное слово вера встречается снова и снова, и вы увидите, что без веры мы не можем ни выйти за дверь, ни сесть за стол, ни лечь спать.

Он: Теперь не хватает только того, чтобы вы также смогли обосновать использование слова откровение в восприятии вещей помимо нас, от Юма или какого-нибудь другого известного человека с таким же достойным именем.

Я: То, что обосновано общим использованием языка, должно ли оно еще нуждаться в специальном примере или свидетельстве? В немецком языке мы обычно говорим, что предметы открываются нам через органы чувств. То же самое выражается во французском, английском, латинском и некоторых других языках. С тем особым акцентом, который я сделал на этом выражении, оно не может встречаться у Юма, в частности, потому, что он везде оставляет нерешенным вопрос, действительно ли мы способны воспринимать вещи помимо нас или только как отличные от нас. Вот почему в отрывке, который я вам только что прочитал, говорится: «реальное, или то, что считается реальным». И в соответствии со всем своим образом мышления, в спекулятивной философии он должен быть более склонен к скептическому идеализму, чем к реализму. С другой стороны, убежденный реалист, который на основании показаний своих органов чувств принимает внешние вещи без сомнения, рассматривает эту уверенность как изначальное убеждение и не может думать иначе, чем о том, что все использование интеллекта для познания внешнего мира должно быть основано на этом фундаментальном опыте, – такой убежденный реалист как может назвать средства, с помощью которых ему дается уверенность в существовании внешних объектов как вещей, существующих независимо от его представления о них? У него нет ничего, на чем он мог бы основывать свое суждение, кроме самой вещи; ничего, кроме того факта, что вещи действительно стоят перед ним. Он может выразить себя подходящим словом, например, словом откровения; не здесь ли следует искать корень этого слова и источник его употребления?

Он: Это, конечно, похоже на то.

Я: То, что это откровение заслуживает того, чтобы называться поистине чудесным, следует само собой. Ведь если должным образом объяснить причины утверждения, что наше сознание не может иметь в качестве своего содержания ничего, кроме простых определений нашего собственного «я», то идеализм, как совместимый только со спекулятивным разумом, предстает во всей своей силе. Если, однако, реалист остается реалистом и сохраняет веру в то, что, например, эта вещь, которую мы называем столом, не есть простое ощущение, не есть существо, которое находится только в нас самих, но существо вне нас, которое не зависит от нашего воображения и воспринимается только нами, то я могу смело спросить его о более подходящем эпитете для откровения, которым он кичится, утверждая, что нечто вне его представляется его сознанию. Ибо у нас нет доказательств существования такой вещи помимо нас, но есть доказательство существования самой этой вещи, и мы должны считать совершенно непостижимым, что мы можем осознать такое существование. Но теперь мы утверждаем, как я уже сказал, что мы осознаем это; утверждаем с совершеннейшей убежденностью, что вещи действительно существуют вне нас: что наши идеи и понятия формируются в соответствии с этими вещами, которые мы имеем перед собой, – а не наоборот, что вещи, которые мы только думаем, что имеем перед собой, формируются в соответствии с нашими идеями и понятиями. – Я спрашиваю: на чем основано это убеждение? Ни на чем, кроме откровения, которое мы не можем назвать иначе, как поистине чудесным откровением.

Он: Но, по крайней мере, не напрямую?

Я: Непосредственно по отношению к нам, потому что мы не признаем того, что в действительности является косвенным. Но отрицать в связи с этим, что это все же происходит естественным путем, или, подобно идеалисту, отвергать сам факт как противоречащий разуму: я не считаю ни то, ни другое соответствующим истинному философскому духу. Мы часто противопоставляем самым сокровенным переживаниям выводы, сделанные на основе отдаленного, весьма несовершенного опыта, и непостижимым образом строим на них свои умозаключения. Лейбниц, вероятно, был прав, когда сказал: «Люди ищут то, что они уже знают, и не знают, что ищут».

Он: Я полностью с вами согласен. – Мне сейчас вспомнился отрывок Юма, где он также говорит об откровении по поводу чувственных идей. Вы не помните его?

Я: Вы имеете в виду отрывок из того же самого отрывка, из которого я вам читал в первый раз. Скорее всего, он не относится к данному моменту нашего разговора. Посмотрите сюда!

Он: Совершенно верно. «Прибегать к правдивости Высшего Существа (как это делал Картезий) для того, чтобы доказать правдивость наших чувств, было бы самым странным уклонением. Если бы правдивость Бога хоть в малейшей степени утверждалась в этом вопросе, наши органы чувств должны были бы быть непогрешимыми повсюду, потому что Бог не может обманывать. Не говоря уже о том, что как только внешний мир окажется под вопросом, трудно будет найти доказательства существования Бога или каких-либо его атрибутов.» С той стороны, с которой я верил, этот отрывок, конечно, не подходит; но он подходит с другой стороны, потому что напоминает нам о величайшей трудности, которую можно найти в этом вопросе в целом, а именно: определить, насколько мы можем или не можем разумно верить сообщениям наших чувств. То, что они часто обманывают нас, очевидно, и если задуматься о количестве их обманов, то подозрение кажется весьма простительным, что весь наш чувственный мир, с нашим пониманием, полностью связанным с ним, есть не что иное, как оптический обман. Бонне оказал мне в этом отношении наибольшую справедливость теми ограничениями, которые он представляет в XV основном разделе своего аналитического эксперимента.