Текст книги "Сва"

h. Перевёрнутое небо

Не хотелось просыпаться. В опостылевшей полужизни погасло солнце, вокруг был ненастоящий свет, ненастоящий воздух. В ванной из зеркала на него глянуло измождённое, жёлто-серое лицо пришельца с неведомой планеты. Зрачки чернели отверстиями в космическую бездну.

– Меня больше нет, – без удивления понял Сва, – осталась только оболочка.

Разум ничего не вмещал. Ум ничтожествовал. Мысли растворялись в ничто. Полнота мира пустела. Пустота и полнота теряли место и суть. Кругом была бессутица. Тело стало пустотелым, слова – пустословием, цветок пустоцветом, суть пустяком, смысл пустышкой. Опустошение, запустение, пустыня, пустошь… Пасть пустоты. Пропустите в пропасть – в пасть! Чтобы упасть, пропасть, распасться, спастись от пустоты… Тёплый, спитой чай тоже был творением пустоты. И воздух в комнате, и белые страницы перед глазами. Мутило. Рядом плыли куски недавней жизни, бесцветные лица, обрывки никчёмных разговоров. А в окне виднелось мёртвотекущее небо и до омерзения отвратный угол крыши соседнего дома.

Парк был затоплен влажным туманом, безлюдная аллея в нескольких шагах исчезала из вида. Небо тяжело льнуло к земле, к нему тянулись чёрные ветви и пропадали в белом месиве. Сва сел на мокрую скамью и застыл, чувствуя, как оседает на лице и стекает на бороду водяная пыль. Поймал взгляд большой нахохлившейся птицы и долго всматривался в бесстрастный зрачок. Она казалась вещей, страшной, дважды открывала клюв, будто хотела что-то сказать, потом взлетела, проникла в стену тумана и бесшумно скрылась. Тогда ему и пришла в голову окончательная мысль:

– Улететь за ней в никуда. Ничего не ждать. Никому ничего не говорить.

Вечером того же дня незнакомым почерком Сва написал в конце хрестоматии по древнерусской литературе:

Я в углу. Сам себя загнал, случайно попал – не знаю. Великий квадрат не имеет углов. Что такое угол? Тупик пространства, абсурдный, как квадратура круга. У великого треугольника нет сторон, великий круг не имеет окружности. А я окружён. Я сторонний, стою по ту сторону бесконечности, обуглен в своём углу, невидим. Я почти ноль.

Одному Богу дано возвеличиваться, а всем умаляться. До предела.

Чтобы затем точкой выскользнуть из своего угла на свободу, в хаос. Всё, что в начале и в конце, не может иметь вида. Наша надежда только в неизвестности. Но Лаоцзы не дописал свою книгу… А если после смерти всё вывернется наизнанку? Великое и малое соединятся? Точка станет бесконечной – великим шаром без поверхности и центра? Кому это ведомо? Даже ничтожное – это галактика. Нет у души геометрии, она рождается и тонет в безначальном. А я живу в углу, в тупике вечности…

Шаталось, плелось безразличное ко всему, бессмысленное время – дня, ночи, года, жизни. В лучах негаснущих фонарей медленно осыпалось замёрзшее небо, кружил светящийся прах, шёл дождь со снегом, грязно-синие тучи подсвечивались закатным солнцем, густела тьма, и в очередной раз наступала ночь. Сва прожил в полусне несколько дневных ночей, ночных дней и в который раз брёл по городу. Холод проникал под одежду, леденил тело. В ушах звучала знакомая мелодия – что-то кричал в глухой мир чужой голос, так похожий на его собственный. Какая-то песня «Цеппелинов»? Нет, скорее, «Кинги» – «I Have a Dream» или «One Time». Это их так любила Лави. Музыка отчаяния. Вот, вспомнилось всё до конца, стало ясно, зачем нужно идти в темноте и холоде по неизвестным улицам – чтобы захлебнуться ледяными слезами дождя.

В одном из переулков он заметил разрушенную церковь – кустики сухой травы на карнизах, заколоченные железом окна, ржавый скелет купола без креста. Обошёл вокруг, ткнулся ладонью в створки облезлых, сросшихся за десятилетия дверей, прижался лбом. Проглотил долгий неслышный крик… Хлопнула неподалёку входная дверь, отвернулся и опять шагнул на пустынную улицу. Рождались, ранили мозг слова: «Я на отчаянья… причал… несу мою печаль… немея… и в море горя… грусти горсть… бросаю, знаю… вместе с нею… всё равно… падёт на дно… в пески тоски… надежды золотая… пыль…»

Под вечер в промёрзшей закусочной Сва ел плавающие по тарелке пельмени. И опять брёл по улицам, заходил в незнакомые дворы, будто возвращался к себе домой, но застывал посередине, смотрел на ряды окон и поворачивал назад. Шёл так, потерявшимся жителем сразу всех домов и квартир, пока на город не опустился быстрый безучастный вечер. Закоченев от холода, зашёл в какой-то подъезд. На верхнем пролёте сумеречной лестницы, где даже в морозы сохранялось слабое жилое тепло, к нему, мяукнув, подбежал тощий котёнок. Сва посмотрел в его ясные игрушечные глаза и опустился на ступеньки. Борясь с неодолимым сном, крошка за крошкой, сыпал ему остатки свалявшегося в кармане хлебного куска. Хотелось, чтобы котёнок оставался рядом как можно дольше:

– Это наш с тобой парадняк… Кайф, а? – прошептал и зажмурился от рези в глазах.

Когда в душном воздухе потянуло подгоревшей едой, он очнулся и не увидел рядом никого. Подошёл к пыльному оконцу, отодвинул ржавый шпингалет, раскрыл створки, глянул в тёмный двор-колодец и застыл. Внизу медленно клубился ужас, ледяным ветерком шевелил волосы, мурашками полз по затылку.

– На краю торжествующей бездны… – отмахнулся от внезапной мысли, помедлил, вдыхая холод, закрыл окно и обернулся.

Показалось, что Лави сидит рядом. Сердце заколотилось от желания немедленно её обнять и потеряться в бесконечном поцелуе, как тогда, в метро, как в их единственную ночь… Под сине-чёрной небесной твердью вместо заката погасала бледная полоса света, в облаках таяла скудная позолота. Несколько сусальных блёсток прилипло к обледенелым карнизам крыш.

– Как бездарно всё устроено, – пришла мысль, и Сва, пошатываясь, спустился вниз.

Чёрной бешеной лавиной мчались ночные кошмары, с рёвом втекали в голову, прокатывались через грудь и живот – потоком жгучего пойла, рекой ледяных нечистот. Мрак грохотал, рушился глыбами камней. Вереницей летели мимо, вспыхивали подземные глаза, слепили, жалили в мозг. Дрожал и шатался вагон, а Сва трясло изнутри. Он стискивал поручень, сжимал зубы, вместо воздуха заглатывал боль. От него остался лишь скелет – под одеждой не видно. Вот он куда-то идёт и лязгает костями в толпе. Не-вы-но-си-мо.

Дома, дрожа от волнения, он несколько раз набирал телефон Лилиан и в страхе вешал трубку.

– Небо, смешанное с грязью… – задыхался и закрывал глаза. – Это она точно сказала, слишком точно. Отрава разлита в воздухе – в том, без чего нельзя жить. Но как тогда жить?

Самый последний вопрос был другим. И Сва это знал, только не мог произнести вслух. Долго сидел с трубкой в руке, тупо слушая гудки. Потом решился и спросил в телефон кого-то всеведущего и всемогущего:

– Вы меня слышите? Вопрос, действительно, не в этом. Вы же знаете. Как же тогда быть? Точнее, как не быть?

Среди гудков не прозвучало ответа. Сва вновь набрал номер и, услышав Лилиан, глухо произнёс:

– Мне плохо…

– Сва, это ты?

– Да. Я хочу придти. Нет, хочу уйти. Не могу… жить… – выдавливал он из себя чудовищные слова.

– Ох, как быстро ты сник, за две недели… Хорошо, что позвонил. Подождёшь до завтра? Или хочешь сейчас приехать? У нас вечером в пятницу будет квартирник. Соберутся пиплы, наши фрэнды из молодых – самые близкие. А я всё время буду с тобой и обязательно помогу! Приходи, станет легче. Пойми, Сва, ты не одинок. Придёшь?

– Спасибо. Приду, в пятницу.

– Вытерпишь?

– Да.

Полуживой рукой он опустил трубку:

– Поняла она, чего я хочу? Неужели не догадается? Лучше бы не догадалась. Испугается перед полисами отвечать.

За пределом

Как же это началось? Сва сжал подушками голову, пытаясь унять боль, и ощупал затылок, опухший после падения. К «олдам» он приплёлся из последних сил, шатаясь от бессонницы и выпитой водки. Начал пить накануне. Купил бутылку на последние деньги и ночью допился до рвоты. Уже несколько дней ел только случайно – какие-то отвратные гарниры и чай с хлебом в неведомых, вечно переполненных столовых и затоптанных до грязной жижи закусочных-тошниловках. Дома еды не осталось, и покупать её казалось до слёз смешной бессмыслицей.

У знакомого серого здания, глядя на багровый слом закрывшей небо чёрно-синей льдины, Сва, шатаясь, подошёл к трамвайным путям и остановился. Чуть приоткрыв глаза, дважды услышал летящий мимо огненный злобный трезвон, но не пошевелился, лишь тяжело усмехнулся оттого, что никто из прохожих его даже не окликнул.

– Нет, не так, – шевельнул онемелыми губами. – Вот он, последний путь…

И вошёл в сумрачный подъезд. Проплыли за лифтовой сеткой этажи, потом был долгий звонок в дверь.

– На тот свет, – мрачно подумал и нажал ещё.

Наверное, он пришёл последним. Из-за дверей на лестницу вместе с приторными благовониями выплыла диковатая музыка. Нил взял его за руку, заглянул в лицо и молча ввёл внутрь. Диван, кресла, ковёр, простенки и углы гостиной были заняты сидящими. Сва постоял в дверях и повернулся, чтобы сесть на пол в коридоре.

– Пришёл! – Лилиан удержала его в объятиях и поморщилась. – О, да ты уже… – не договорила, глубоко поцеловала в губы.

От её волос и одежды исходил дурманящий запах. Она была одета в лиловое сари, на руках позванивали серебряные ожерелья. Сва немо глянул, увидел провалившиеся внутрь зрачки подведённых глаз. Кого-то подвинув, Лилиан усадила его в гостиной у стены и, закурив, подала сигарету:

– Вот, рекомендую, Сва, кайфовый мэн. И мой друг,– обернулась к сидящим рядом. – Вы тут вместе побудьте, я сейчас приду.

Хиппы мотнули головами в его сторону. Герла с припухлыми губами и большими лохматыми дырами на джинсах потянулась с кисом и сразу вызвала отвращение. Сва откинулся к стене, мрачно уставился в её опавшее смазливое лицо и задымлённые глаза. Собравшихся было человек пятнадцать, кто-то входил, другие уходили. Смеялись, галдели, размахивая руками. Посередине стоял низкий стол, на нём чайник, стаканы с чаем, тарелки с остатками еды и горсть дешёвых конфет.

Рядом высился знакомый диван и базарили волосатые головы:

– «Цеппелины» меня вштырили. Я тогда убойно улетел. Помнишь «Since I've Been Loving You»? – медленно бубнил голос. – Ну, а потом…

Его перебивал другой:

– Когда лопнет последний пузырь в хэде, начинается самый чумовой кайф. Ты бесконечно падаешь вверх.

Судя по всеобщему шуму и веявшему дымку, здесь палили крепкую дурь, вечер намечался горячий. Всё складывалось, как он того хотел. Сейчас, незаметно и навсегда прекратится его бессмысленная жизнь. От этого желания, будто противясь неизбежному, душу сжимала жестокая, гложущая скорбь. И вдруг из динамиков с грохотом выпала груда тяжёлых звуков, раскатилась по комнате. Стала тупо бить в голову, пульсировать в висках, отзываться во всём теле.

– «Black Sabbath»… – произнёс кто-то рядом.

Сва спиной сполз на пол, чтобы поскорее исчезнуть в потоке звуков… По потолку проплыл огромный крест, за ним ещё один. От темени ко лбу тяжко катилась мелодия: «Чилдрен оф зэ грейв! Чилдрен оф зэ грейв! Чилдрен оф зэ грейв!» – летело в уши. И вдруг всё остановилось, треснул воздух, звуки грохочущей лавиной понесли вниз, туда, где глохли крики отчаяния. «Афтэрол…» – всё затопил низкий вязкий бас. Мучительный, медленный ритм проник в уши. Повторялись, тяжелели удары в череп, от них распадалась плоть, мир превращался в пыль, но ужасающий голос ликовал, криками отрывал душу от тела:

– Ливинг джаст фор даинг! Даинг джаст фор ю!

Посередине комнаты две девицы, сидя по-турецки, позванивали колокольчиками, качались из стороны в сторону вместе с распущенными волосами, другие в такт пьяно кивали головами.

– Ты что смурнеешь? Тебе наш квартирник не катит? – донёсся голос Лилиан.

– Всё… в норме… – заплетаясь, ответил он и приоткрыл глаза. – Не ожидал услышать такой крутой рок. Раньше тут всё арабское было…

– Потерпи, это для пионеров. Другой музыки им не надо, а для тебя я сейчас поставлю настоящее: «Blues for Allah». Ещё не слышал «Покойников»?

Лилиан водянисто улыбнулась, нетвёрдо плеснула в рюмку из кувшинчика.

– Ты со своей водярой не туда поплыл, так накачался, дурачок. Придётся исправлять, – видно, её уже пробрало, протянутая рука выделывала в воздухе сложные мелкие движения:

– Это только тебе.

– Йес, – Сва слабо глянул ей в глаза, выпил, узнал знакомый вкус.

– Подожди, я сейчас. Тут одну фемину уделанную приволокли, лежит на лоджии в коматозе, – быстро отдалялся голос.

Сва почувствовал, как расплавляются сгустки боли, которые много дней то и дело сходились в груди. Немеющим затылком ощутил стену, но уже не видел, не хотел видеть ничего вокруг… Вверху распускались чёрные цветы, опадали огромными лепестками. Это были мёртвые звуки, они превращались в вещи, мебель, людей, всё вокруг было завалено ими.

– Уже скоро, – закрыл он глаза. – Всё, что было, оказалось так ничтожно. Моя жизнь. И любовь. И Лави. Она была права – впереди только смерть. Наверное, потому я так на ней и завис…

Косматый сосед с кожаным хайратником тронул его за плечо:

– Держи, мэн. Тебе в самый раз косячок с нами рвануть, – произнёс парень и утонул в дыму: – Давай по кругу!

Сва поймал его уплывающий взгляд, взял папиросу, несколько раз глубоко втянул колючий дым, закашлялся и передал дальше. В тот же миг захватило дух. Он оказался в лифте и стремительно полетел то ли верх, то ли вниз. Сердце оборвалось, по телу выступила испарина, потемнело в глазах – всё быстрее, быстрее! Сознание в ужасе оцепенело… Сва изумлённо огляделся. Вместе с ним весь флэт парил в неведомой, светлой высоте. Он вжался в угол, пытаясь справиться с остатками мерзкой дрожи:

– Ну, чепуха. Всё прошло. Тут удивительно хорошо, как было в детстве. И еще с Лави. Жаль, что её больше нет, она стала музыкой. А я всё равно её люблю. Это она звучит во мне, я ведь музыкальный инструмент. У суфиев тело – инструмент. А моя душа – приспособление для любви… От жизни остаются только звуки, от каждого из нас – звук, а у кого-то – мелодия, целая симфония. Это и есть бессмертие, вечная музыка. В ней все исчезает, всё исчезает, сейчас исчезнет…

Тьма вспыхнула – вся целиком! – и стала светом. Новой, страшной свободе он вручал свою никчёмную жизнь. Светлые проблески бежали по воде над головой. Солнце через глубины светило в душу. В предельной высоте рождалось сияние и тянуло к себе. Там, уже совсем близко, таилась восхитительная, райская жизнь. Неужели он так быстро и прекрасно умер? Только бы не возвращаться назад. Но что-то случилось. Он смотрит вверх, а падает вниз, видна лишь гаснущая золотистая точка над головой… Хлынула, всё смыла огромная синяя волна. Мелодия без конца и начала понесла за собой, и перед глазами возникло лицо Лави – такое же, как в ту далёкую ночь.

– Ты хотела умереть. Скажи, ты ещё жива?

Она молчала, но Сва и так понял – за настоящей любовью должна придти настоящая смерть. Теперь можно проститься с Лави и всеми остальными. Лучше было бы уйти в лес и замёрзнуть, как тот художник. Он умел любить. Но можно и по-другому – несколько взмахов, и птицей улетишь в сине-чёрный туман. Всё растворялось на глазах, превращалось в марево, кругами плыло вместе со звуками и стекало в огромную тихо рокочущую воронку: «Андэр итэрнити, андэр итэрнити, андэр итэрнити блю…»

– Зачем эти голоса? – силился понять Сва, противился им, мысленно кричал: – Не так, нет! Не хочу в эту дыру!

– …блюз фор Алла ин уайт скай. Андэр итэрнити… Блюз фор Алла инш'алла, – тянули за собой жуткие голоса, было ясно, куда – в смердящий бездонный слив.

Нужно было изо всех сил плыть вверх, задыхаться, бежать до изнеможения, пока он вновь не оказался на земле, в городе, в кричащей толпе. Его толкают, грубо треплют за волосы, за бумажную щёку, но он не может пошевелиться от усталости. Кто-то кричит в самое ухо:

– Мэн, слишком не зависай!

– Брось, он в оттяге.

При этих словах Сва очнулся на полу. Под потолком тускло светила арабская лампа. Несколько хиппов распласталось посреди комнаты. Опять он здесь, откуда хотел навсегда исчезнуть. Охватила неодолимая паника – Лилиан всё не шла.

– Май фрэнд, – через силу повернулся он к соседу. – Есть у тебя что-нибудь, покруче задвинуться?

– Сори, у хозяев спроси. Сегодня они могут и угостить.

– О'кей.

Падая на стены, цепляясь за чьи-то плечи, Сва пересёк комнату, в коридоре поскользнулся на луже блевотины. Дохнул вонью из открытого туалета, поднялся и толкнул другую дверь, но попал не на кухню, а в полутёмную комнату. На кресле, запрокинув голову, сидел Нил, рядом на полу, разметав волосы, лежала ничком девица.

– Ты что здесь делаешь? – Лилиан с силой потянула его назад, впилась в губы.

– Тебя… ищу.

– Что ты всё бродишь? Идём-ка со мной!

Они боком в обнимку влетели на кухню, едва не опрокинув стол с кучей лекарств в жестяной коробке и каких-то пузырьков с белым порошком. Сва чувствовал, как руки Лилиан жадно блуждают по телу.

– У нас с тобой всё получится… Только слушай меня и больше не чуди. Смотри, какая роскошь нас ждёт! – она протянула на блюдце два шоколадных шарика размером с вишню. – Назад тебе долго не захочется возвращаться. Не глотай, всё должно, как тогда, растаять.

Сва ощутил вкус шоколада, почувствовал во рту лёгкий взрыв. Испаряясь, сладкий лёд летуче проник в ноздри и мозг. Несколько мгновений над головой кружил многоцветный вихрь, рассыпался тысячью искр. И тут кто-то оглушительно позвонил во входную дверь. Лилиан дико пробасила, стала плоской и широкой:

– Ну, доста-Али! Подожди-и-И! Это не всё-о-О!!

Но он не стал ждать, скользя рукой по шатающейся стенке, шагнул в гостиную. По телу вместе с холодом разливалась непереносимая слабость. Тошнотворно пахли остатки еды, поверхность стола расползалась вдаль и вширь. Сва выудил из кармана куртки недопитую бутылку водки, сжал в руке. Пить решил до конца, из последних сил, насмерть. Удивился словам, напоследок возникшим в мозгу, в них чудился непостижимый смысл:

– На краю у мира рай – умирай…

Вздохнул и поднёс к губам пляшущую бутылку. В этот же миг непонятная сила рванула её в сторону.

– Нельзя тебе! Нет! – вскрикнул рядом девичий голосок.

Кто-то гладил его по лицу и волосам, потом неведомые руки ухватили за плечи и потащили: – Идём отсюда! Скорее, ну! Ты тут загнёшься, понимаешь? Идём, не бойся меня!

i. Быть может только Бог быть может

Шли третьи или четвёртые сутки после той ночи, когда всё должно было кончиться – у Лилиан или в адовом подземелье. Сва сбился со счёта. Вместо обычного времени возникло другое, бессмысленное, ненужное. Зимнее утро ещё не началось. За окном по чёрному небу кусками растерзанного мозга плыли сырые серые облака – сходили с ума, покидали абсурдный мир. Тьма и полутьма чередовались, рождая непереносимую тоску.

– Лави не вынесла… – Сва дрожал от озноба под одеялом, которое не согревало, и жался в комок. – И я не вынесу. Одиночества навсегда – не вынесу. Надежды нет. В мире живых монад всё сталкивается один раз и навсегда разлетается. Кто-то из немцев придумал мыслящую монаду, чтобы по-учёному сказать об одиночестве… Думать о том, чего никогда не будет, зачем? Всё исчезло в прошлом. К чему это вспоминать – тёплое течение любовных разговоров, когда так далеко уплывало сердце, зачарованность среди толпы, ночные улицы вдоль нескончаемых поцелуев, детские тропинки, убегающие в сторону счастья? Какой крошечной оказалась эта страна, вся уместилась в моей голове. Как это было наивно – первая, слепящая влюблённость во всех сразу, робкие прикосновения к той единственной, навсегда любимой, задыхающаяся страсть, немыслимые мгновения за пределами обычной жизни. Что я искал потом, после счастья? Чего жду теперь? Всё будет лишь повторяться, мельчая и мертвея. Значит, я был прав, когда решил себя порешить? Или права была та, что неведомой силой вернула меня сюда, жить дальше? А как жить, не сказала… Из комнаты страшно выйти, с людьми заговорить. Опять на какую-нибудь ведьму нарвёшься, вроде Лилиан. Но я и сам хорош был – так у неё повёлся. У наивности должны быть пределы. В моём-то возрасте. Я ведь был для неё лишь разновидностью халвы, не больше. Ведь всё понимал, идиот… Теперь ясно, почему меня к ней так тянуло. Я и предположить не мог, что такие люди есть. Она безнадёжно опрокинута в бездну, её уже не остановишь. В ней главное не красота жутковатая, не страсть. Для неё любви давно нет, есть только экстаз остановленной смерти. Этим она меня и примагнитила. Именно после ухода Лави. М-да… Спасибо этой маньячке. Как и обещала, дала испытать откровение. Но совсем другое – ужас конца, такой, что нутро и мозги до сих пор цепенеют. Как теперь жить в мире, заколдованном смертью?

Начиная с зимы, Сва не замечал неба. Чуть выше крыш, едва отделяя день от ночи, висела мгла, в которой не было ничего живого. Не могло быть иначе. Так безнадёжно окаменел город, рассыпался на кварталы и квартиры. Так низко пала жизнь, превратилась в дурное видение и длилась, не выходя за пределы сна. Жизнь и сон неразличимо слились. Все последние дни он только и ждал, что оборвётся раньше. Ждал конца всего. Но вдруг проснулся. Утром. Сегодня. Окончательно.

В голове сами собою кружили, по-разному складывались слова. Будто бы он знал их давно, но не мог понять смысла:

– Быть может только Бог быть может. Быть может, только Бог быть может. Быть может только Бог, быть может. Конечно, всё конечно. Конечно всё, конечно. И значит, ничего не значит всё прочее. И прочее… И т. д., и т. п. И я.

Сва тяжело водил головой, тёр лоб, потом открыл глаза и сел на кровати. Тянуло к полу, шатало, будто изнутри его залили свинцом. Сейчас там что-то хрупкое сломается, и его вновь поглотит пучина. Едва двигаясь, он обыскал комнату, вышел на кухню. Но и там, в его холодильнике и шкафу, не осталось ни крошки. Тогда, обессилев, он сел на табурет у окна и стал в полусне дожидаться соседки…

– Здравствуй! Ты что, заболел что ли? – вздрогнул он от её голоса и оторвал голову от стола.

– Нет, выздоровел.

– Какой день тебя не вижу. В больнице был?

– Нет, у себя. Я выходил, но вы спали или на работе были, – пробормотал Сва, прикрыв веки. – Не дадите в долг пару кусков хлеба и сахара? Ничего дома не осталось.

– Ох! Бери, конечно! Мы уж думали, наш парень уехал куда, а ты, значит, в лёжку лежал, – и укоризненно добавила: – И не позвал ведь.

– Да ничего, обошлось.

– Обошлось… Что-то плох ты на лицо. Может, врача вызвать?

– Не надо. Я уже в норме, почти.

– Заучился совсем. Вот хлеб, масло, сахар. Сыр бери, яйца. Яичницу сделаешь, – она выкладывала на его стол одно за другим.

– Мне бы только чаю попить, есть особо не хочется, – Сва смутился от её щедрости, до этого он у соседей никогда ничего не просил. – Я вам потом всё куплю.

Она простецки махнула рукой:

– Ладно, отдашь… Оглодал, я же вижу. Ну, ты молодой, оклемаешься. Давай ешь, не стесняйся! Жаль, мне на работу, я бы сама тебе сготовила. Ты бери, что тут у нас с дедом, в холодильнике, слышишь! Всё бери, не считай. Мы ж не чужие – соседи всё же, давно вместе живём. Ладно, пошла я.

Хлопнула входная дверь.

Всё, что соседка выложила на его стол, было мгновенно съедено, и опять к горлу подступила тошнота, внутренность квартиры зашаталась, стали зыбиться вещи и дома за окном. Едва добравшись до кровати, Сва повалился поверх одеяла и тут же уснул.

Казалось, прошло несколько минут, но часы показывали около шести вечера. Долго и недоумённо, словно чужую вещь, он ощупывал затёкшую руку, очумело сидел на кровати, дышал у приоткрытого окна, глотал остывший чай с хлебом и чувствовал, что силы понемногу возвращаются. Только голова тупо цепенела и не поспевала за телом.

– В итоге жив остался… Что ж, повторить попытку? – при этой мысли Сва содрогнулся от ужаса.

Опять валяется он на кровати и напряжённо вслушивается, вглядывается. Медленно отступает мгла. Нет сил шевельнуться. Перед глазами стена, знакомый рисунок обоев, привычное, бессмысленное переплетение линий. Телефон, записанный беглым женским почерком. Непонятно, чей. Выше – самодельная полка с книгами. Половина их так и останется непрочитанными. А какой смысл их читать? Щёлкнула входная дверь. Соседка прошаркала к себе в комнату, значит, уже вечер. Сва с трудом повернулся на спину, подложил руки под голову и задумался:

– Жив. Значит, всё к лучшему, как уверял Вольтер.

Криво усмехнулся, настолько дурацкой показалась мысль знаменитого философа. Задумчиво выдохнул – весь воздух без остатка – и шевельнул одними губами:

– Всё…

Он смотрел в потолок, как на погасший киноэкран, где несколько дней подряд бешено мелькали, повторялись, сталкивались отрывки нескончамого кошмара, и устало перебирал мысль за мыслью:

– Неужели в этом городе всё отравлено, даже любовь? Для Лави сама жизнь – проклятье. Сказала, что уходит, чтобы меня спасти, а я едва не загнулся. Меня ведь та девушка спасла, случайно, чудом. А зачем? Если бы встретить её и спросить. Вслепую, по одному голосу узнал бы среди всех. А больше не хочу никого видеть. Да, система оказалась пострашнее совка. Мне такой лайф выше крыши. Бэст тайм. С хиппами, тусовками, флэтами покончено. Теперь и с «олдами». Гумозы! Только Нота не хочется терять. Но его я отыщу, вызвоню, прощения попрошу, что долго не звонил. Всё сделаю, чтобы мы друзьями остались.

Поздно вечером он, наконец, дозвонился Ноту. Тот говорил холодно, неохотно и на удивление долго не соглашался встретиться, ссылался на занятость и на другие причины, о которых никогда раньше и речи не заводил. Лишь под конец, чувствуя, что голос Сва наполняется обидой, спросил:

– Что с тобой случилось? Где ты пропадал?

– Да, пропадал… Чуть не сгинул. Прости, Нот, моя вина. Я должен обязательно с тобой поговорить, повидаться. Не телефонный это разговор. Я боюсь.

– Ты о чём?

– Боюсь Лилиан. И себя тоже. Она страшная женщина. Там всё страшно.

Нот вздохнул:

– Рад, что ты это понял. И очень жалею, что тебя с ними познакомил. Прости уж и ты меня. Не узнал толком, что они за люди. Значит, ты всё это время у них крутился? Напоролся, могу представить. Я ведь тебе много раз звонил… Ну, ладно, жду тебя завтра вечером на бульваре, у телефонной будки, где мы с тобой в последний раз виделись. Помнишь?

– Конечно, – Сва несказанно обрадовался и, лишь повесив трубку, задумался, почему Нот говорил с ним какими-то странными намёками.

Наутро просить еды у соседей он уже не решился. Как выяснилось, денег у Сва не было, по всем карманам набралось лишь 12 копеек.

– Только на полбатона и на метро хватит – копейка в копейку. Мм-да, придётся к родителям ехать, опять денег клянчить, – раздумывал он, с отвращением глотая кипяток. – Заодно пообедаю у них. А потом попрошу в долг рублей двадцать, чтобы с соседями рассчитаться и до стипендии дотянуть. В последний раз. Теперь у меня другая жизнь будет, без тусовок, без проблем с прайсом.

Желудок сжимало и жгло до боли, в животе то и дело тоскливо урчало, ноги дрожали от слабости. Было воскресенье, и он решил ехать к родичам без звонка.

На улице Сва шатнуло ветром. Косой мокрый снегопад торопливо зачеркивал весну. Снег уже выбелил траву на газонах, тротуары, деревья, дома, сочно шипел под колёсами автомобилей, липнул к лицу и одежде. Мелко дрожало низкое небо и казалось первой жертвой злой насмешки. Как не хотелось жить в этом вечно холодном, неуютном, неприкаянном мире, чёрно-белым призраком пробегать среди таких же призраков. Сва прикрыл веки, но и через них видел, как метель врывалась в метро, позёмкой неслась по лестницам и вдоль перронов, кружила под потолком, раскачивала люстры. Снег запорошил эскалаторы, станции, поезда, толпы пассажиров. Бледный безжизненный свет заполнял всё вокруг, проникал в вагоны, под одежду, в глаза, скрытые шапками и шляпками.

– Вот она, жизнь после жизни. И другой не будет, – вновь погружался он в отчаянную тоску: – Чему удивляться? У всех кто-то или что-то умирает – или в душе, или среди близких. И никогда не возрождается. Время врывается холодной метелью, сначала тает и горит на юных щеках, потом леденит кровь, затем сковывает грудь и в конце концов заметает окоченевшие тела в гробах-сугробах… Ладно, будь, что будет. Всё равно, как и когда умирать. А пока я живу. Опять.

До «Рижской», где жили родители, Сва ехал в отрешённом полусне. Перед выходом поймал в вагонном стекле отражение измождённого лица и поморщился в усмешке:

– Дошёл до абзаца. Мама с испуга последние деньги отдаст. Но я ни за что не возьму. Только двадцатник.

На улице он не сразу понял, что произошло. Остановился. Прищурился. Устало улыбнулся себе как ребёнку. Пошатываясь, пошёл по бровке тротуара вдоль витого, с быстрыми искрами ручейка. Снегопад кончился – только и всего. Порывистый ветер вновь гнал в город отступившее тепло, сиял на дорогах раскатанный машинами и расплавленный солнцем снег, слепили глаза крупные блёстки в окнах домов, сверкал вдали золотой куполок церкви. Первый раз в жизни Сва свернул в её сторону, прошёл через двор и тихо перешагнул порог. В полумраке плавала удушливая сладость и тяжело, словно в метро, пахло толпой. Даже мраморный пол, огромные бронзовые люстры под потолком и снующие вперёд-назад люди напоминали незнакомую станцию. Только вместо перрона был позолоченный иконостас, откуда вздымался ввысь светло-голубой дымок. Дважды его толкнули, кто-то прошипел на ухо:

– Не стой тут! Видишь, батюшка кадит…

Он отошёл к выходу, мрачнея и уныло глядя в непроницаемые лица.

– Как всё тоскливо. Ну, что тут Нот нашёл? – вздыхал он, собираясь уходить.

Из-под купола, сияя в косых лучах света, сыпалась невидимая изморось. Всё вокруг вновь покрывалось смертельно-белым налётом. Сва закрыл глаза, но тут услышал, будто издалека доносившийся густой, глубоко и крепко посаженный бас. Он рокотал, плыл в воздухе и протяжно выводил:

– Спаси, помилуй и сохрани нас, Боже…

– Да избавит нас от всякие печали, гнева и нужды…

– Прощения и оставления грехов наших у Господа просим…

– Ангела мирна, верна, хранителя душ и телес наших у Господа просим…

Жидкий хор каждый раз тягуче вторил: «Господи, помилуй!» А в голове метелью кружили, сталкивались лица, веял шёпот мыслей:

– Странно. Вдруг этот голос. До самого сердца достаёт. Может быть, они тут и обо мне молятся? Моих грехов столько, что жить невмоготу. Где их оставить? Где эта зловонная помойка? Смешно, я ведь в ней живу и всё не могу выбраться. А только это и нужно. Я же случайно туда попал. Хотел совсем другого, любви хотел, истину искал. И всё оказалось чепухой, лажей, маразмом. Как же это? Это что, навсегда мне такая мука – заживо умирать? Это для всех придумано? Или только для меня? Кем? Дьяволом, жизнью этой мерзкой? Хоть бы был где-то Бог! Или ангел-хранитель! Кто ещё поможет? Я ведь крещёный, мама говорила. Никто на свете не знает, что я честно умереть хотел… И теперь не знаю, как жить. Ничего не знаю! Ни о Лави, ни о той незнакомке. Где она? Такая же неведомая и далёкая, как Бог. Сказала «люблю», чтобы я жил. И я выжил, поверил, что она меня любит. Любовь – это Бог… А ведь, правда, Бог меня и спас – её поцелуем. Но зачем? Скажи тогда, зачем жить? Я бы Тебя за одно это полюбил, всем сердцем, как и её. Искал бы Тебя повсюду. Ждал бы, как чудо. Эх…