Текст книги "Страх (сборник)"

Валерий Белкин
Страх

© В. Белкин, 2017

© "Написано пером", 2017

* * *

Дело табак

Ничего нет лучше ночного города, ночного вокзала, ночного автобуса…

Я вышел бомжевать в половине первого.

Ночь как ночь – темная, местами черная. Несмотря на поздний час, ни привидений, ни вампиров, ни зомби. Германия – некому напугать простого хорошего человека, а жена осталась дома.

Подхожу к станции метро, сажусь и принимаю статус бомжа: ничего не делаю, никому не обещаю, никого не жду, смотрю в ночь и на тех, кто случайно появится. Слева за спиной широкие стеклянные двери закусочной, справа парикмахерская, все пристроились к моей трехступенчатой лестнице. Напротив уютная остановка автобуса, тоже застекленная от различных напастей.

Подошел автобус, ночью интервалы жесткие: 30–40 минут, а то и час. Двое мужчин, позевывая, скрылись за дверьми станции, один прямиком направился ко мне. Не по-немецки кряжистый, в летах уже перезрелых, со взглядом штурмана дальнего плавания.

Ставит два черных дряхлых портфеля, перевязанных бечевками, садится. И на моих глазах один начинает неожиданно разваливаться, вскакиваю, хватаю, пытаюсь крепко перетянуть.

– Не трогай, – услышал сердитый голос. – Не твое, сядь!

Я застыл.

– Открой другой!

Развязываю с трудом бечевку.

– Подавай, – подаю, он достает пакет, обмотанный тонкими резинками. – Закрой и поставь.

Послушно выполнив указания, присаживаюсь.

– Куришь?

– Да нет, давно уже не курю, пять лет.

– А что так?

– Видишь ли, утром однажды проснулся, а сердце словно мешок с кровью, шевелиться не желает – и все, перестал курить.

– Ты не прав, я покажу тебе, почему ты не немец.

Вообще-то, я и не притворялся.

– Ты с России.

И чего только я здесь не натерпелся, называли и французом, и итальянцем, а он угадал.

– Да, ты русский, улыбаешься наивно (хорошо хоть не сказал, как дурачок из сказки), доверчиво да еще и виновато. Я не просил тебя помогать, а ты полез со своей услугой, потому вы так и живете там.

– Как мы живем?

– Говенно. С Волги?

Ясное дело, если русский, значит, с Волги.

– Угу, она красивая и большая.

– Родители с тобой?

– Умерли.

– Известное дело, сколько вас в Сибири полегло, гнали толпами, как ты еще вывернулся.

Мои родители скончались, подкошенные болезнями и возрастом, но подрывать его веру в жестокость российского климата было неделикатно, я согласно кивнул.

– Тридцать пять миллионов загубили в вашей стране, но это официально, я не верю, я думаю, больше. Не забывай, после войны сколько победителей он поставил к стенке, а стройки, а тюрьмы, ваши цари жестокие, а вы несчастные.

– А Гитлер?

– Нашел, кого вспомнить, мой отец служил у него, выбрался живым, в ГДР не трогали, спокойно дожил до смерти и мне что-то оставил. Так ты, сынок, не куришь.

В моем возрасте неплохо стать чьим-то сынком, тем более, у нового папочки богатое наследство. Вероятно, эти два бывших в нещадном употреблении портфеля. Он таинственно улыбнулся, призвал к вниманию, подняв указательный палец, и действо началось.

Развернув на коленях большой матерчатый носовой платок, выложил из пакета табак и сигареты, затем помахал передо мной тяжелой связкой ключей, а руки-то тряслись.

– Вот это видишь, самый мой любимый, – из связки высвободил тщедушную закорючку, которой только комары смогли бы открывать двери своих окровавленных квартир.

– Не смотри, что он такой, он решает все!

Достал трубку, осторожно отвернул мундштук и торжественно застыл. В этот момент из стеклянных дверей метро вышли люди и заходили перед нами в ожидании автобуса.

– Ты погляди, сынок, ты погляди!

У дверей в тихом разговоре стояли трое женщин и мужчина, все средних лет.

– Ты заметил? Ты заметил или нет? Hallo, hallo!

Группка не реагировала.

Мой папа решительно отложил платок со всеми сокровищами, с трудом поднялся и двинулся nach Osten. Около пяти минут я следил за беседой со взмахиванием рук, со смехом и с похлопыванием друг друга по плечам, по спинам, до груди не дошло. Вернулся искренне огорченный.

– Это же несправедливо, он один, а их трое, ему не справиться, я посоветовал поделиться со мной, ну хотя бы одну отдать.

– Может, он всю жизнь тренировался и готовился к этому дню, а ты…

– Не сомневаюсь. Как ты думаешь, что с ним будет утром?

– Наверно, не совсем хорошо.

– Вот и говорю – не женись!

– Я уже женат.

– Что вы за народ, русские, ты же не дослушал, а спешишь куда-то. Слушай меня! Не женись на учительнице, всю ночь до утра: «Повторить, неправильно», не женись на враче, услышишь после себя: «Следующий», не женись на официантке, ей подавай чаевые, – довольный, рассмеялся.

– Женщина открывает нам ворота рая, – с мудростью, не присущей мне, возразил я.

– Не греши! Не греши, сынок, – он назидательно поднял мундштук, – из-за женщины нас выгнали из рая, да. На ее вратах написано сладкое слово «Рай», но за забором… – он удрученно покачал головой. – Когда моя забабаежила (в немецком языке нет такого слова, но этот процесс и образ знакомы многим мужчинам), я обратился к Нему. Господи, недолго мне осталось ходить под твоим оком, освободи меня – и исчез, она меня не нашла.

Он расхохотался, я сконфуженно замолчал, все равно с ними бывает иногда и рай, надо только уметь ключ найти.

Подошел, урча, автобус, вздохнул, открыл двери, принял пассажиров, вздохнул и скрылся в ночи. Мы одни.

– Посмотри, что ОН может выделывать, и ты увидишь, как я умен.

Своим заветным ключиком вытащил из мундштука трубки фильтр сигареты, и я ужаснулся – багрово-коричневое чудовище держал в дрожащих пальцах мой папа. Королевским жестом отбросил в ближайшую урну сгусток яда, разломил сигарету, новый чистый белый фильтр бережно вложил в мундштук. Новорожденного запеленали, почудилось мне.

– Потому я живу. Вы, русские, странный народ. Немец, если пьет, просто скажет всем, и знакомым, и незнакомым, – я алкоголик. Русский заявит – да, пью, но я честный, пью на свои! А что, вкус меняется? Я у вас в Ленинграде на верфи работал, голландцы корабль хотели на слом распилить, Эрих упросил отдать ему и нам дал задание переделать и оснастить, за год справились. Хорошие у вас мужики, я был там своим, хоть и немец для них, но как жили! Как они жили, так и пили, ох, и пили.

– А кто не пьет.

– Я, вот что ты тут делаешь?

– Бомжую.

– Извини, это как?

Не имеется в немецком языке такого всеобъемлющего по своей многозначности слова, пришлось пояснить, «бомжую» – ничего не делаю, никого не жду, никому не обещаю, ни в чем не нуждаюсь.

– Ну что ж, я за тебя.

Он привернул мундштук, щепотку табака положил в трубку, разровнял «золотым» ключиком, я оглянулся: ночь примостилась без приглашения за спинами и вслушивалась в наши беспутные речи.

– Ты здесь работал?

– Угу, учителем.

– Бедняга, хорошая умная профессия. Все еще хлопочешь?

– Да нет, на пенсии.

– И сколько?

Назвал сумму, он всполошился.

– Тебя обманули, тебя обманули! Ты что-нибудь предпринял? Да я получаю больше, чем ты, что же ты сидишь?

Но я никуда не убегал, доверчиво глядел на него.

– Ну вот что, у меня есть замечательный друг, он помогает всем, разбирается в начислении пенсий, мне помог, надо тебя с ним познакомить, сейчас позвоню.

Я ужаснулся, время – второй час ночи, приличные люди спят.

– Йозеф не спит, он чех, знает французский, русский, английский, испанский, был дипломатом во Франции. Жена отравила, хотела состояние прибрать, два года в коме, сейчас почти не движется, но живет.

– Как же так? Ее наказали?

– Йозеф славянин, он так не может, выкарабкался и промямлил, что сам случайно что-то съел, дурак! Она где-то пропала.

Как ни протестовал, он набрал номер, пространно рассказал о моих проблемах, особенно напирал на то, что я русский, сердито попенял другу, что в столь поздний час тот не спит и передал телефон мне, сказав, что Йозеф очень хочет со мной пообщаться. Опасливо прислонил я мобильник к уху.

– Алло.

– Доброй ночьи!

– Доброй! – я обрадовался, голос был мужской, очень добрый, насмешливый и располагающий к владельцу.

– Манфред хороший человек, – я взглянул на Манфреда, – но часто любит прихвастнуть, я давно ничем не занимаюсь, просто лежу и жду. Как ты здесь оказался?

Не вдаваясь в подробности, поведал свою историю.

– Вот видишь, как бросает нас жизнь. Где я только ни был, кого только ни видел, рассказать – десяти томов не хватит. Тысячи женщин хотели меня, а сейчас ни одна женщина не подойдет хотя бы взглянуть на меня.

– Йозеф, какие женщины? Тебе встать надо вначале, а уж потом можно и поговорить о них.

– Ах, перестань, я уже никогда не встану.

– Надо надеяться, – и, как всегда некстати, вспомнились слова молодого немецкого врача: «Надежда вредит здоровью, знание лечит!»

– Надо, было бы на что. Что же ты просидел на такой низкой зарплате, почему не возмущался?

– Я был счастлив, что здесь получил работу, этого достаточно. Вот как ты допустил до такого?

– Я допустил? А не она ли допустила то, что сделала?

Мы все втроем молчали, я чувствовал, что Йозеф улыбается.

– Ну вы, там, мне пора спать, созвонимся?

– Конечно, – заверил я его, – без сомнения.

Манфред потребовал мой номер телефона, я повиновался. Успокоенный и довольный свершившимся, он любовно погладил трубку, обдул, обтер.

– Да, сынок, нет правых, нет виноватых, все несем мы и право, и вину. Убийца, убитый, судья, родные, спроси их, кто виноват, они ответят. Жизнь – одноразовый шприц в задницу.

Как все грустно, как грустно все.

– Да не ешь ты печень…

– Что?

– Печень не ешь, эти животные твари глотают все подряд, печень просто не успевает перерабатывать, и вся гадость там остается. Ешь сердца, – помолчал, – а лучше мозги.

Мне стало плохо.

– Ты что, такой слабый и женат, как же ты живешь с ней?

– Хорошо, – с трудом промолвил я.

Ночь уютно накрыла, сблизила, утешила, ничто не предвещало наступление дня, да и нужен ли он нам!?

Мой новый папа Манфред тщательно смел с платка остатки табака и сигарет в пакет, перетянул резинками и спрятал в портфель. Выпрямился, величественно поднес трубку ко рту, уверенно возжег пламя, почмокал, задымил и медленно, страшась потерять и каплю, втянул живительное зелье, задержал дыхание, усладившись и насладившись.

С сожалением отпустив дым на волю, с болью, понятной только нам, мужчинам, простонал:

– Оргазм!

И я пролил тихие слезы.

Оливер

Он просыпался и вставал с постели всегда в одно и то же время, ложился спать тоже в одно и то же время. В одно и то же время садился в метро и ехал на работу. В одно и то же время выслушивал от коллег на паузах жалобы на пищеварение, на детей, на непомерно высокие налоги. В одно и то же время сосредоточенно просматривал новостные порталы в Интернете, влезал под одеяло, наутро забывал о прочитанном – так было принято.

Приучил себя к разнообразным привычкам и был доволен упорядоченным функционированием тела и духа. Привычки стали потребностями, потребности – привычками, ощущение комфорта не покидало.

День протекал мирно, продуктивно и не навязывал вздорных случайностей. Надо отметить также и еще одну его удивительную особенность: в метро во избежание каверз ни он никого не видел, ни его никто не замечал, что утром, что вечером.

Опустился на любимое место у окна, приготовился к совместному движению тела и вагона. Поезд разогнался, завывая и постукивая колесами, вдруг резко затормозил, дернулся, встал, кто-то охнул, рассмеялся, он невольно взглянул в ту сторону и оцепенел.

Паренек с огромным рюкзаком за спиной не устоял на ногах от толчка и обрушился на девушку, что сидела напротив. Она удержала мальчишку в объятиях, тот копошился на ней, пытаясь оторваться, искал руками опору, не находил, боясь прикоснуться хотя бы пальцем к женскому телу. Слышались тихие извинения: «Простите, поезд, я не хотел…»

Он не отрывал глаз от пары, застывшей в театральной позе, но не кажущаяся преднамеренность сцены привела в смятение, иное: подросток словно сошел со снимков детства: щуплый, нескладный, узкий, длинный, с аккуратными очками на бледном худом лице.

Наконец, мальчишка высвободился, отбежал от юной пассажирки и, вцепившись в поручень сиденья, застыл.

Поезд тронулся, напротив две девчонки восьми лет, задорно поглядывая друг на друга, прилежно запели: «О sole mio…». Через четыре остановки он вышел, покачал в недоумении головой, но день прошел как обычно, без каверз.

Назавтра в метро растерялся, не зная, что делать: радоваться или огорчаться – юный двойник вошел в его вагон, замер у дверей, опираясь на них рюкзаком.

Так и он когда-то стоял, размышляя о нервных учителях и о не менее нервных родителях.

Минула неделя, встречи с упорством повторялись, мальчик как вкопанный в 5: 54 стоял на станции, ожидая поезд. Подумал и благодушно позволил юнцу занять место в его ритме дней и ночей ко времени отхода поезда.

Иначе никак нельзя: ребенку было неуютно среди неосторожных грубых взрослых, и он приложит все усилия, чтобы скрасить путь мальчику. В столь ранний час появление подростка тоже понял: «Сентябрь уж наступил». Начались учебные занятия, школа, видно, далеко – во избежание скандалов ученик и выезжал засветло, боялся опоздать.

Так и повелось, вместе с учеником поджидал поезд, вместе входили и застывали: он на сиденье, ученик у дверей. Те постоянно открывались, закрывались, подросток отходил, вежливо пропускал пассажиров, подходил и замирал до следующей остановки. Посоветовать сменить место не решился: мальчик с испугом отринет соучастие незнакомого мужчины.

В начале октября на пути к метро вдруг охватил непреодолимый страх, пробил холодный пот: в любой момент может нагрянуть беда – изменится расписание уроков в школе, семья переедет в другой город, ребенок заболеет – встречи прекратятся. Случайно, как и появился, он исчезнет, тоже человек из плоти и крови. Что делать, как поступить, спросить было не у кого, поделиться было не с кем.

Справиться с паникой не хватало сил, время шло, и чуть ли не бегом он припустил к станции. Там заметался, не нашел паренька, не пришел тот в условный срок. Предчувствие сбывалось, устал, устал, не хочет видеться, в чем полностью прав. Сел у окна, ни во что не веря.

Двери не захлопнулись, как влетел юнец, обвел всех быстрым взглядом, нашел своего ежедневного попутчика, успокоился. Заполучив последнего пассажира, поезд двинулся дальше по маршруту.

В ноябре похолодало.

Надел любимое мягкое пальто черного цвета, ощутил себя в нем тепло и уютно. Подросток стоял в заношенной детской курточке, выглядел до обидного нелепо: из рукавов торчали худые кисти рук, спереди и сзади из-под нее беззастенчиво выглядывала клетчатая синяя рубаха, ворот не застегивался, узкий стал, да и пуговиц не хватало.

Его родители тоже были небогаты, тоже вырастал из одежды, из обуви, тоже при встречах со знакомыми прятал глаза. Предложить что-либо из своего подростку постеснялся: вдруг не понравится, но вечером тщательно перебрал одежду в шкафах – ничего доброго не нашел.

Вскоре парень красовался в новой теплой добротной куртке с капюшоном, с молниями на карманах. И впервые отошел от дверей, сел на свободное место, рюкзак поставил на колени.

Затем выпал первый снег.

Поезд запаздывал, люди прибывали, толкались, вышучивали друг друга, а знакомый не появлялся. Из тоннеля принеслась тугая воздушная волна, за ней на платформу влетел поезд. Одна толпа втащила в вагон, другая со смехом, с гиком хлынула из других дверей и столкнула лицом к лицу с подростком.

Промелькнули две станции, менялись пассажиры, он стоял и не смел поднять глаза на мальчишку, слушал легкое дыхание и не мог взять в толк, с чего начать и как начать беседу. Неплохо было бы вполголоса произнести «Смешной народ, не правда ли», хотя есть и получше: «Бывает же такое», а если: «И побелело все кругом…».

День прошел нервозно, безрезультатно. Вечером вспомнил со стыдом произошедшее в вагоне, чуть не плача, утешил себя тем, что никто ничего не заметил. К новостям не притронулся, залез под душ, лег в постель. Утром обнаружил, что проспал…

Без сомнения, станция давно опустела, поезд ушел, в нем все уехали, в нем уехал и ученик. С тоской и унынием вышел из дома, побрел к станции, медленно спустился по лестнице и с трудом сдержал возглас радости.

На платформе в одиночестве стоял его ученик, его двойник, скользнул рассеянно взглядом, проявил внешнее безразличие. Они вошли, заняли места и помчались каждый к своей цели.

Брезжил рассвет, вставало солнце, к ночи день темнел, синел, чернел; он мог дать любые имена творениям природы, звучные или скучные, но она перестала его занимать.

Будильник не интересуется числами на круглом циферблате. Стучит и стучит в ритме, заданном пружиной или батарейкой, но в любом случае в этом его жизнь, а не в циферблате. Нет ему дела до чисел, до их размеров, до их цвета, можно закрасить, стрелки снять и выбросить – ничего не изменится, будильник будет стучать…

Сегодня паренек ехал вдвоем с подружкой, наверняка, учатся в одной школе. Придирчиво оглядел девицу: нехороша была, очень нехороша.

Тяжелые крупные формы раздирали по швам короткое серое пальто, шею туго обхватил лиловый узкий платок, тусклые глазки накрасила синим, волосы стянула зеленым шарфом.

Поезд на всем ходу дернулся, как и при первой их встрече, и по всему вагону разнесся высокий до визга голос: «Оливер, ты чего это?»

Какое чудесное имя носит мальчик, неужели человек с таким звучным именем повторит абсурд его судьбы.

На следующее утро старался не смотреть в их сторону, прошли еще ночь, день, ночь – утром украдкой взглянул, опешил: мясистая девица не маячила больше, не мешала, пропала без следа.

Будильник отстукивал время.

До Рождества оставалась неделя, к празднику снегу нападало великое множество.

Он шел, вдыхая морозный свежий воздух, и не узнавал белую чистую дорогу, она смягчилась, спрятались острые черные камни, что угрожали ему каждое утро. В вагоне покойно, уютно, Оливер держал в руках коробку с тортом. У ребенка день рождения, везет угощение классу.

А он не знал!

И осенила прекрасная идея – вручить имениннику олененка на хрупких ножках с упрямо склоненной головой, подарок мамы на его шестнадцатилетие. Дома бережно обернул игрушку в мягкий шелк, спрятал в прозрачный пакетик, перевязал розовой ленточкой, сделал бант. Завтра незаметно подкинет сувенир в карман Оливеру.

Выждал первую остановку на пути следования поезда, Оливер как раз отошел от дверей, вежливо пропуская входивших и выходивших, подкрался к мальчику, огляделся – никто ничего не видел, и забросил с замиранием сердца подарок в приоткрытый рюкзак, отбежал на цыпочках, сел.

Ликуя и торжествуя, шествовал на службу.

Дома поужинал, с досадой поглядел на календарь: праздники скоро, ученик уйдет на каникулы, придется потерпеть. После ужина сидел у окна и следил, как на черном небе загорались звезды, как двигались огоньки самолетов, как в домах напротив зажигались и гасли чужие окна.

Утром с бьющимся от радости сердцем поспешил на станцию – юный двойник не встретился, пропустил еще поезд – мальчик не появился, пропустил второй – без изменений. Кто только ни стоял рядом с ним, но не Оливер, – уехал на службу.

Назавтра в свое привычное время вошел в поезд, опасаясь вновь опоздать и навлечь на себя гнев. Тщетно всматривался в детские фигуры – Оливера не было, видимо, заболел.

Поезд подъехал к его остановке, он поднялся, вышел, двери сзади со злобой клацнули. Сделал шаг, второй и, словно кто ударил, оглянулся и похолодел: в другом вагоне, не в их, стоял Оливер, стоял, смотрел на него и не видел. Глаза ничего не выражали.

После длительных мучительных размышлений пришел к выводу: необходимо изменить время своего выхода из дома к отправлению поезда с учеником – встречи противопоказаны.

Лег в постель и вступил в последнюю решительную битву с матерью, с одноклассниками, с супругой, с ее детьми, с Оливером. Искусно, грамотно, наслаждаясь собственной мудростью, жонглировал доводами. Ему не отвечали, не слушали, отвернулись. К утру одержал победу – никто не отважился и слова вымолвить, отмолчались…

Наступит день.

Встанет, побреется, позавтракает, посетит туалет, оденется, выйдет из дома, на службу не пойдет, пойдет в улицы.

Фонари погаснут, горожане поспешат в офисы, в магазины, в школы, в университеты, на вокзалы. А он будет идти, с одной улицы сворачивая на другую, открывая в сиреневых сумерках новые, притаившиеся в городе, ранее не знаемые ни им, ни другими.

День разрастется.

Он найдет все-таки улицу без конца, ту, о которой постоянно мечтал в детстве, скомандует: «Голова, плечи, взгляд; голова, плечи, взгляд!» И, повинуясь приказу, распрямит плечи, поднимет голову, взгляд устремит вперед.

И будет шагать, шагать, шагать, минуя сосны, реки, снежные горы, океаны, и обозревать небесную даль. И легкое движение не будет оставлять следа в ясном чистом воздухе.

И появится Оливер, и будет идти рядом, изредка поглядывать с почтительным удивлением и говорить, говорить, слушать, улыбаться и улыбаться всему вокруг…

В магазинчике на углу улицы, что ведет к парку, летним солнечным утром в очереди стоял мужчина, ожидая, когда и ему отпустят товар. Очередь двигалась, за спиной у продавца бормотало радио, играла музыка без цвета и запаха, вдруг все и всех прервал детский звонкий голос: «O sole mio».

Покупатели переговаривались, продавец резал, взвешивал, паковал, покупатели платили, уходили, солнце светило, голос пел.

И он заплакал, заплакал, как плачут только мужчины и очень маленькие дети: горько, безутешно, не справляясь со слезами и не желая с ними справляться.

Рыдания, в конце концов, сумел подавить, но смотреть на него все равно было неприятно…