Текст книги "Страх (сборник)"

Она

Февральским утром, удрученный собственным бездельем, он нашел небольшое кафе и за столиком у окна попытался разобраться в своей работе. Фразы копошились, налезали одна на другую – и в раздражении от сумятицы в словах, от неумения их упорядочить, он отбросил листы и с унынием подумал о собственном несовершенстве.

Вошла она, робко огляделась, прошла и села напротив.

– Хорошее место, все посетители простреливаются, и злые, и добрые, – застенчиво улыбнулась.

Он не мог не ответить восхищенным взглядом, хороша была, такие лица вызывают неизменное желание обладать их владельцами, и подумал: «Полюбит». После третьей чашечки кофе с сожалением расстались, условившись о встрече.

Три дня истекли в положенный им срок. Свиделись, и время полетело, но параллельно – его и ее, она мило не впускала к себе, все решала сама. Вынужденный соглашаться хотя бы на редкие встречи в кафе, жаждал ее каждую минуту и терзался муками сомнения: не хочет, от скуки играет. В телефонном разговоре стал горько сетовать, что не нужен ей, не подходит по параметрам, что…

«Ты опять начинаешь», – спокойно перебила она.

Умиленный ее признательностью, благодарный ей, попытался рассказать о чуде вселенной.

«Ну ладно, все, до свидания».

По сути дела, знал о ней немного. Никого, кроме подруг, не имела, как и он, не любила шумных сборищ, плясок по разным клубам, гульбищ с пивом и колой, остальное исчезало в «черной дыре» молчания.

Но она была душе его мила, она была душе его мила, не то, не так, ее душа была ему мила, близка и родственна.

Позвонила мама и попросила переслать в Москву шерсть для вязки, в Германии продаются такие нитки. У них тоже имеются, но страшно дорого. Опросив друзей и знакомых, убедился, что никто ничего не знает – невежды, лишь в одном из магазинов охотно пояснили, где купить, сколько платить, и какая шерсть особенно хороша для вязки свитеров и шарфов.

Собрав посылку, пошел на почту, к поезду мама не советовала и приближаться, проводницы бывают разные – и деньги, и посылку заберут. На почте в очереди ощутил томление по ней, позвонил, пригласил, согласилась.

Подходя к кафе, наткнулся взглядом на номер стоящей машины: 86–77, суммы цифр сошлись: 14–14, значит, повезет.

Вошла, и стронулось сердце. Рядом кто-то зачем-то что-то громко доказывал, посетители беспрестанно вставали, ходили к бару, садились, в полумраке нежно белели лица. Очарованный ее тихой прелестью, замороченный ее вечным молчанием, он изнывал от желания схватить, смять, сломать до стонов, до мольбы, до крика, обладать здесь и сейчас.

– Что? – шепнула.

– Что, – сдавленно ответил.

Этой весенней ночью она была с ним.

Ничего не помнит. Другой, а не он, рычал, кричал, стонал и смеялся – сбылось, цифры не обманули.

Весенним утром она серьезно сказала:

«Твои щупальца проникли в меня, обняли, я задыхалась, но не хотела, чтобы они слабели».

Он шел на лекцию. Таяли облака, солнце поднималось, небо очистилось, город цвел. И задохнулся от любви ко всему, пылью, пылью рассеяться по свету и исчезнуть.

Она приходила, приходила неожиданно, позвонив снизу, и он любил каждый микрон ее тела, всю собирал в свои руки и не отпускал до утра.

Пора цветения закончилась, наступило лето. Задержавшись на приеме у врача, спешил на встречу к ней. Ku-Damm гудел, берлинцы с удовольствием заполнили столики на улице, особенно многолюдно было в кафе у перекрестка, все посетители без исключения чему-то смеялись.

Проходя мимо, он улыбнулся, смех усилился, оглянулся – за ним по пятам шел кривляющийся клоун, передразнивая каждое его движение. Поняв, что проделки разгадали, шут замертво свалился на землю.

Смех загремел, публика неистовствовала…

Сидя напротив нее, он жаждал услышать слова сочувствия, гнева, осуждения толпы обывателей, но она тоже засмеялась, уверяя, что ей знакомо это кафе, человек так зарабатывает, нужны деньги, на него в кафе ходят, всем хорошо.

Платит ли тот налог, поинтересовался он, пожала плечами, неожиданно засобиралась. На улице махнула рукой и, позевывая, поспешила, ни разу не оглянувшись.

«Как уставшая собака, – с обидой подумал он и побрел назад в кафе. – Что это вдруг?»

Вечером позвонил и выклянчил, где угрозами, где просьбами, совместную поездку за город. В мечтах пронесся завтрашний день, наполненный пышными деревьями, цветами, солнцем и любовью.

Оба, безлошадные, в воскресенье ехали на автобусе к замку-музею – так она пожелала. В детстве он рисовал башни, крепостные стены, рвы, рыцарей, затем картинки раздавал ребятам, дома хранил только солдатиков из пластилина, потому ясно представлялось величие крепости, куда вез автобус.

Солнце разгулялось не на шутку, и он вспомнил, что впопыхах не захватил с собой ни воды, ни бутербродов, а что в ее сумке – не знал.

Трехэтажный опрятный беленький домик с синей крышей посреди полей и оказался замком, три развесистых дуба во дворе, три зеленого цвета постройки.

Всюду царила гулкая чистота, здесь жили местные князьки, к ним ходил в гости какой-то в свое время известный поэт, о нем и экспонаты. Она увлеченно рассматривала листки в витринах, фото и надписи на стенах, портреты, ручки, шляпы, шкафчики и диванчики, он понуро следовал за ней. На втором этаже столкнулись с группой старичков в отглаженных аккуратных костюмчиках; неслышно обходя помещение, бережно водили они больного подростка, искреннюю радость всему мальчик выражал мычанием и смехом, старички счастливо переглядывались, гордясь приобщением ребенка к вечному.

Затем автобус повез к «Крестьянскому двору», голод томил, а у нее лишь шоколад. Посреди поля у дороги разместились деревянные домики, столы, скамейки, редкие кусты не спасали от зноя. Свисали укрепленные к балкам колеса от телег, хомуты, цепи, гирлянды из лука. Бутылки из-под пива, пустые и полные, загромождали столы, веселье разливалось от души. Горячие сосиски с горчицей, булочки и жареный до черноты картофель забили нутро, пытался размочить водой с газом, и все набитое в желудок болезненно забродило по телу.

Она исчезла, вернулась оживленная: встретила знакомых с машиной, предлагают посетить интересный музей крестьянской утвари.

– Нет! – отрезал он.

В Берлине на вокзале, виновато заглядывая в глаза, запросился домой.

В жаркие дни никак не мог ни дозвониться, ни увидеться, одиноким лежал на траве у воды. Однажды вечером после пекла и бассейна спустился в магазин неподалеку. Любил в это время выходить на улицу, в квартиру из темноты и фонарей, прохожих и машин, в ней чувствовал себя более уверенно, чем в своей на седьмом этаже, – он житель улицы.

Поставил покупки, прислонился к витрине и с наслаждением вдохнул вольный вечерний воздухом. У машины на стоянке нервно ходила женщина, из магазина выбежал мужчина, улыбнулся, она властным жестом остановила, мужчина прижал руки к груди, пальцы заговорили, женщина неумолимо выставила руки ладонями вперед. Они отчаянно спорили, он качал головой, руки к груди, качал головой, руки к груди, нежно прикасался к женщине, но ее ладони достойно выдержали оборону и победили.

Она первая, он за ней сели в машину и уехали.

Немое непонимание, битва жестов – жестяная битва.

Встревоженный, позвонил, долгие беспощадные гудки, на пятой попытке появилось СМС: «Я ем». На следующий зов: «В настоящее время занята».

Что она ему, кто она ему, не пора ли закончить стоять на коленях, выпрашивать косточку, и принял окончательное решение – пора.

Утром бодрый, свободный, независимый, в метро заметил новую афишу. В Берлин приезжала Хиллари Ханн, давно мечтал услышать ее вживую, билеты дорогие, но того стоят, закажет по интернету. В вагоне читал интересную статью о категории «время», и ударило под сердцем – она не отпускала, напомнила.

И почувствовал, как приближается знакомая гостья-тоска, испугался: вчера наглухо закрыл перед ней двери, может взломать, сильна.

В Москве умерла бабушка, срочно вылетел, через три дня вернулся разбитый, опустошенный. Робко набрал номер – не ответила, еще раз – молчание, выждал три минуты, повторил – она сбросила звонок.

Он удалялся по радиусу ее сердца, так стоит ли и ему хранить память.

Как мальчишка, ночь не спал и утром послал СМС: «Не могу больше, прошу, приди».

Дождался: «В 14, кафе».

Пришла, поджав губы, недовольно села, и он сказал все, ничего не скрыл: понимает ли она, что делает, куда ее несет, ни жалости, ни сострадания, зачем лжет, если не нужен, он не собачка.

Подожди, подожди, пыталась она прервать, но он спешил выговориться, давно оттачивал мысли в слова, она обязана понять глубину его чувств, их температуру. Всегда молчит загадочно, а на самом деле нечего сказать, в поисках непонятного потеряет и его.

Она меланхолично помешивала ложечкой кофе, и он выпалил:

– Я звоню тебе, а ты сбрасываешь меня!

– Так не звони.

– Не буду!

Ушел…

День выдался славный, ему повезло: стихла жара, в одном из магазинчиков, наконец-то, нашел льняные светлые штаны, «беж», долго примерял, выбрал. Придется, правда, отдать портному, длинноваты.

Наслаждаясь покоем и свободой, сидел в том самом уличном кафе и вместе со всеми хохотал над обескураженными прохожими, так талантливо скопированными клоуном.

Дома приготовил салат, бутерброды, залил кипятильник и вскрикнул, взвыл. Он обидел ребенка, дети обиды забывают, но человека не прощают, это все. Судорожно бросился к телефону, длинные равнодушные гудки и молчание, гудки и молчание…

Август в Берлине, как ни грустно, зачастую сырой и хмурый. В один из таких дней вновь сидел в углу у окна, просматривались все посетители, и хорошие, и плохие. Работа продвигалась неуверенно, споткнулся о слово «время», вошел в Google, слово, оказывается, возросло из глагола «вертеть», не «вертеться», и время определяется движением материи.

Зачем же он все вертится и вертится.

Молчит ее душа, молчит.

В метро отчетливо вымолвил:

– Не любит!

Бывает и параллельное время.

Посреди ночи опять и опять просыпается от удара в сердце: думает она о нем, думает, не дает покоя…

Фото

Прошло полтора года. Сидя за ужином и веселя всех и в первую очередь себя, он нарочно или не нарочно угодил лицом в салатницу. Потрясая руками, словно стряхивая картофель с горошком, он забавлялся, представляя, каково его лицо в пятнах майонеза.

Боли не было – разверзлась зияющая пустота в груди и под ногами, и в нее стало беззвучно падать сердце. И сбоку сознания появилось фото, знакомое фото с подростком. Краем глаза, искоса, чтобы никто не заметил, он принялся разглядывать снимок, ужасаясь увиденному, как и в первый раз.

Прямо в объектив, широко раскрыв рты, хохочут самозабвенно девицы и парни. В центре, окруженный ими, на траве сидит паренек. Нос, лоб, щеки вымазаны белым, вероятно, сливками, пытается тоже выдавить смех. Кроме жалкой улыбки, ничего не получается.

Он спросил тогда, что случилось. Играли, проиграл, враждебно ответил тот. И, словно стегнули, он взорвался – встал бы и дал всем в лоб, что, силенок не хватило?

А до фото промелькнуло полных четыре месяца.

Началось так…

При раздаче рождественских подарков от фирмы больным детям в клинике он чем-то привлек внимание персонала, попросили помочь: два-три раза, если не затруднит, посетить новичка, русского пациента. Доверие польстило, да и любопытство возобладало – справится ли. Согласился, чем и успокоил врача.

Дома восприняли весть с юмором, отец и муж станет матерью Терезой. А он тихо радовался. В последнее время тяготило необъяснимое ощущение заброшенности и захламленности в душе. И сказал себе, не пора ли менять надоевший Windows. Случай сам нашел его.

После оглушительных проводов «Сильвестра» и пошел.

Провели в комнату. У окна стоял подросток, коротко остриженный, чернел робкий чубчик. Вытянутый, тщедушный, в сером спальном костюме с белым воротничком, он сливался с нежилой палатой своей неприглядностью.

– Я Вильгельм, приятно видеть, – протянул руку, – здравствуй, давай сядем, что стоять.

Мальчик осторожно опустился на стул.

– Ян, – помолчал, – а вы русский?

– Да, из Сибири, а ты тоже оттуда?

Пациент не ответил, темные глаза неподвижно смотрели мимо. И Вильгельм бодро повел разговор о школе, о врачах, пошутил о девочках, рассмеялся сам своему анекдоту. Ян скупо ронял слова, взгляд оставался прежним – потухшим. На вопрос об отце резко одернул:

– Это не тема!

Наконец Вильгельм поднялся, пожал руку на прощание. Пациент вежливо наклонил голову.

– Спасибо.

Обескураженный, дома на вопросы близких ничего не мог сказать, к работе не притронулся, преследовали незрячий взгляд и окрик: «Это не тема!»

На фирме поднялась новая волна сокращений.

Он успокоил домашних – его группу не разрушат. Но двоих убрали, привычно большую часть обязанностей уволенных переложили на него, на руководителя. Жена рассердилась – здесь нельзя сдаваться без борьбы. Вильгельм обиделся и холодно заметил:

– За зарплату?

– За себя, – раздраженно ответила жена.

Как-то вечером на неделе раздался телефонный звонок, дочь подала трубку:

– Тебя, детский голос.

Он с недоумением прислушался.

– Добрый вечер, извините. а вы что, больше не придете?

– Это Ян? Да нет, конечно же, приду.

– А когда вас ждать?

– Ну давай в конце недели, у меня есть время.

Жена посмотрела удивленно, дочь неодобрительно хмыкнула – чего ради чужой человек имеет их телефон, мало проблем. Он промолчал, а в субботу был в клинике.

Ян разложил на столе учебники, тетради, ручки. Вильгельм помолился: «Милосердный Боже, помоги нам!» И приступили к работе. Трудились около часа, разгребая завал из цифр, пока пациент ни воскликнул:

– Ничего не понимаю!

Вильгельм покраснел:

– Прости…

– Да я сам виноват.

– Ты ни в чем не виноват.

– У каждого свое мнение, – Ян поднялся, подошел к окну. – Скажите, а что такое «инфантильность»?

– Тебя это так интересует?

– Да нет, просто учительница математики сказала: «инфантильность» образовано не от «инфант», а от другого слова, все смеялись, а я так ничего и не понял.

В семье к неудаче отнеслись с иронией, жена без обиняков заявила:

– Да куда он денется, твой Ян, все вырастают, и он вырастет, ты-то здесь при чем.

Коллеги на фирме тоже посоветовали не валять дурака. Доводы не смутили Вильгельма. Напротив, еще более окрепло неукротимое желание помочь мальчику, спасти, искупить вину перед прошлым, перед давним другом из Сибири. А они похожи, Ян и друг из детства Алик.

Такой же задиристый и наивный чубчик, нервные пальцы, неожиданно исчезающий куда-то взгляд. Они часто занимались вместе, благо, были соседями, и вел тот себя также непосредственно: вскрикивал, бормотал, затихал, стонал, хватался за голову. Бабушка однажды сказала, пытаясь приласкать: «Какой неприкаянный». Алик резко отстранился, чуть не уронив табурет, – ненавидел «нежности». В школе сидели за одной партой, если выгоняли с урока, то обоих, и в коридоре заливались беспричинным смехом, глядя друг на друга. Вечерами доверительно беседовали о том, как переделать мир. А кто в Сибири не мечтает о переустройстве мира.

Родители Вильгельма решили по-своему – семья переехала в Германию. Спустя два года соседка по дому в письме сообщила, что Алика «посадили». Виля никак не мог понять, почему. Мама не объясняла, молчала. Долгое время преследовали видения – друг сидит в клетке на цепи, обритый наголо и на всех лающий.

Сердце преисполнилось жалостью к пациенту, палата которого напоминала тоже клетку, хоть и больничную. В субботу пошел в клинику.

Ян встретил у дверей, словно ждал.

– Вы не обиделись?

– Ты что, разве на детей можно обижаться!

Вошла врач, поблагодарила за работу.

«Ну вот, хватило и одного раза, не справился, – разочаровался Вильгельм, – сейчас откажут».

Женщина предложила встречаться с Яном и по воскресеньям, если это возможно. К мальчику никто не приходит, он всегда один, других разбирают по домам. Клиника оплатит. Вильгельм смутился – да у него и самого денег хватит. Та легким жестом отмела все возражения, попросила не забывать квитанции и удалилась.

– Ну, доволен?

Пациент пожал плечами, но Вильгельм был настроен решительно – завтра воскресенье, стоит ли терять возможность побыть вместе, поближе познакомиться, поговорить. Вместе обсудили, куда пойти, выбрали Пергамон – улицы Берлина в выходные дни обычно безлюдны и скучны.

Вечером с женой бродили по магазинам в поисках «летнего» для нее. Нужного не нашли и вернулись. Подходя к дому, столкнулись с семьей из соседнего подъезда. Вильгельм часто их видел, удивляясь постоянству семейной иерархии на прогулке.

Впереди шествовала крупная мать. Отрывисто, не поворачивая головы, что-то бросала мужу. Тот семенил позади, бурчал в ответ, бедняга. Между ними, склонив низко голову, плелся сын. Мальчик за годы заметно подрос, стал юношей.

– Ты заметил – они больны, – шепнула жена, – и живут ведь, уму непостижимо.

Дома поджидал знакомый Лева, бывший журналист из России.

– Как долго вы бродите!

– Ты как попал сюда? – воззрилась на него изумленно жена.

– Ваш сын любезно открыл!

– Ну весь в отца, всех примет.

– Друзья, есть ли у вас виски? – хитро подмигнул журналист Вильгельму.

Ему предложили красное вино, он наотрез отказался. Повздыхал, пошутил и пустился в долгое повествование о своих путешествиях, о знаменитых русских друзьях здесь, в Берлине. Признался, что здесь они со своими талантами никому не нужны, потому и «пьют, страшно пьют». Если бы не он, давно бы вымерли. Помолчал, отогнал тягостные мысли и весело добавил, что жизнь идет дальше. Сообщил, что год «не отрывал попу от стула» писал роман, закончил, не может ли Вильгельм с его знанием языка проверить текст за хорошую плату. Достал из портфеля пухлую папку.

«О Господи, только этого не хватало!»

Вильгельм хотел отодвинуть рукопись, но, желая как можно скорее избавиться от гостя, пообещал.

– У него и на меня-то нет времени, – уходя на кухню, бросила жена.

Лева встал, по-дружески приобнял Вильгельма, прижал благодарно руку к сердцу.

– Найдет, – крикнул жене на кухню. – Я позвоню, – и раскланялся.

Вильгельм неслышно подошел к жене.

– А вот и нашел, долго искал, но нашел. Как с обрядом посвящения меня в мужчины?

– Ах да, сегодня же суббота…

В воскресенье встретился с Яном у входа в музей.

Пациент, войдя в зал и повернувшись к Вильгельму, восторженно воскликнул:

– Вот это да, я такого в жизни никогда не видел!

И понесся вдоль барельефов, к каждому прикладываясь обеими руками.

– Красавец! – шлепнул истукана-бородача в шлеме по животу.

– Красавица! – восхитился дамой с отбитым носом.

Вильгельм опешил – никак не ожидал такой прыти от мальчишки. Его дети, Грегор и Мари, всегда, когда здесь появлялись, а ритуалом стало раз в год посещение Пергамона, скучающе осматривали экспонаты, прилежно читали таблички, по требованию матери включали музейный магнитофон.

А для Яна все эти статуи без голов и с головами, без рук и с руками, без ног и с ногами, со стертыми временем лицами были просто людьми, случайно застывшими в камне. Он любовно приникал почти к каждой фигуре, пытаясь уловить взгляд. Двигался легко и непринужденно, ступая с носка на пятку, словно пританцовывая, и Вильгельм с умилением подумал:

«Ах ты, воин-индеец, что же ты просишь у духов своих, призывая их к костру!?»

И следовал за ним. Иногда тоже, но чуть слышно, ахал, охал. Погладил нагую бронзовую даму, возлежащую на крупном бедре с чашей. У статуи без гениталий сдержанно пояснил Яну, что в битвах настоящие воины теряют не только носы и руки. В подвале у скелета двухтысячелетнего ребенка ему вдруг стало дурно, оставил парня одного. Долго сидел наверху, отдыхая, рядом с девочкой, уговаривающей куклу не плакать.

В кафе музея заказали воду и колу. Ян рассматривал купленные открытки и радостно вскрикивал, узнавая знакомые фигуры. Принесли воду, Вильгельм глотнул и, поморщившись, отставил стакан.

– Что?

– Все перепутали, я просил без газа.

– Сейчас, – мальчик сорвался с места.

Вскоре вернулся с водой, Вильгельм покачал головой.

– Что-то не так? – насторожился Ян.

– Мы же заплатили за один стакан.

– Они сами виноваты, – возразил Ян. – А вот я бы еще и бутерброд съел.

Вильгельм спохватился, принес багет для мальчика, себе кофе.

– А как это, после воды – кофе, – поразился Ян.

– Нормально.

Они сидели, молчали, каждый занятый собой. Было тихо, уютно, со стен мягко светили лампы. Давно так не было Вильгельму легко и просто. От удовольствия прикрыл глаза, словно желая погрузиться в краткий здоровый сон.

– А вы улыбаетесь, точно, вы улыбаетесь! – лукаво проговорил Ян.

– Ребячество, обыкновенное ребячество, – открыл глаза Вильгельм.

– А что в этом плохого – улыбаться, смотрите.

– Да, хорошие у тебя зубы, ослепительные!

– Какие есть.

– У тебя странная походка, – рассеянно заметил Вильгельм.

– Какая «странная»? Что вы хотите сказать?

Вильгельм опешил и испугался. В долю секунды тот неузнаваемо изменился. Напрягся и приготовился напасть на собеседника, защищаясь от невидимой угрозы, как и Алик на уроках, глаза потемнели. Только что с таким трудом найденное драгоценное доверие растворялось в воздухе. Нужно удержать его, ухватить – исчезнет.

– Извини, извини, я ничего не хотел… – он приподнялся. – Наверное, просто устал. Тут такое…

И, путаясь в словах, рассказал о журналисте Леве, о его романе, о виски и о неожиданной просьбе.

– А зачем вы его впустили? – не сдержался Ян.

– Я не впускал, это сын.

– Да нет, почему вы не понимаете? У каждого человека своя территория. Вы, как я посмотрю, всех в нее впускаете, потом устаете. Я так не поступаю.

– Что ты хочешь сказать, мальчик? Расскажи-ка мне, безграмотному.

– Надо уметь говорить «нет» тем, кто от вас что-то требует.

Вильгельм рассмеялся.

– Минуточку, он не требовал, а просил, и я согласился.

– Ну правильно. С вашего же согласия вас будет каждый использовать.

– Спасибо, учту. Кстати, как багет, понравился?

– Да так себе, с виду только… Знаете, я любил с бабушкой конфеты есть с хлебом. Она приходила, мы садились и закусывали. Было вкусно.

Мужчина, сидящий за соседним столом, закашлялся, зачихал, захлопал руками по всем карманам в поисках платка.

– Человек заболел, – улыбнулся Вильгельм.

Ян задумался, вздохнул и сказал:

– Знаете, в детстве я часто болел, лежал в постели и мечтал. Я ведь как тогда думал – все вокруг нас кто-то нарисовал – настолько красиво.

– Интересно, а что, сейчас не так?

– Ну все изменилось.

– Почему?

– Если я вам скажу, вам станет горько, горько, и вы разочаруетесь во мне, – поднялся, пора.

Вильгельм расплатился, квитанцию не взял.

Ян пошел к остановке метро, остановился, обернулся, помахал тонкой рукой, улыбнулся и спустился вниз на станцию.

Вечером Вильгельм сел за Левин роман, прочитал первую попавшуюся фразу: «…из новенькой серебристой Audi вышла элегантная, можно сказать, красивая женщина…» – и приуныл. Встал, походил по комнате, нерешительно остановился у телефона, позвонил.

– Ну как, понравилось сегодня?

– Да, очень, спасибо.

– Не было скучно?

– Да нет, что вы!

– Рад был поговорить, спокойной ночи.

– Я тоже, удачи.

Успокоившись, сел за стол, но никак не мог начать чтение. Сегодня голос Яна изменился. И не столько голос, сколько душа голоса – из колючей и неприступной в доверчивую и признательную.

Перед сном явился замшелый сибирский городок.

Зимой вечерами по дворам рыскали стаи парней в поисках легкой наживы, девичьего свежего мясца или деньжонок. Бабушка отправила в киоск за селедкой. Набросив фуфайку, выбежал на улицу. Там его окружили, хищно оглядывая.

– Немец, – рыкнул один.

– Фашист, – подтвердил самый высокий.

А он пристыл к обледенелому снегу на тропинке, дрожал и думал только об одном: разобьют очки, нигде потом не купишь. Не тронули. Незваное воспоминание. Поворочался и заснул.

Несколько раз на неделе потом звонил в клинику, с нетерпением ожидая услышать улыбающийся голос. Занятия, как Вильгельм ни старался, не клеились. Ученик скучал, зевал, закатывая глаза, как засыпающая рыба. Часто просил просто поговорить, не для чего мучиться. Вильгельм терпел, не желая заставлять или понуждать, боясь вновь столкнуться с враждебностью. И все-таки однажды, не выдержав, заявил:

– Мне стыдно за тебя!

– А если стыдно, так не приходите, – Ян выжидающе посмотрел на учителя.

Вильгельм помолчал, затем, не торопя свои мысли, медленно, взвешивая каждое слово, рассказал Яну о своем бывшем друге. Как он был ему дорог, как делились они с Аликом книгами, мечтами. Как радовались друг за друга, как защищали друг друга и как расстались, не предполагая, что больше не увидятся.

– Почему же вы не встретились?

– Так судьба сложилась.

– Неправда, вы что-то недоговариваете…

Как Вильгельм и желал, устоявшийся ритм жизни нарушился, новая программа mein Windows заработала. Он пустился по детским тропам, которые в свое время не исходил, и теперь энергия задорной предприимчивости не покидала его.

На работе отметили вспышку плодотворности Herrn Hase. Коллеги с удовольствием обращались к нему за советом. Домашние удивлялись доброте и заботливости отца и мужа.

А он каждую неделю предвкушал следующую встречу.

Перед Пасхой поведал Яну историю Иисуса Христа,

знакомую еще от бабушки с детства. Закончив рассказ о распятии и о чудесном воскрешении, растроганный, опустился на стул.

И услышал:

– А зачем он себя подставил?

– Кто?

– Иисус.

Вильгельм с нескрываемым уважением посмотрел на ученика: сам он так вопрос о гибели Спасителя никогда еще не ставил.

С настойчивостью, ранее ему не знакомой, выпросил у жены еще одно воскресенье для Яна и повел его в ресторан, мечтая порадовать настоящей немецкой кухней. Ян за столиком, изучая меню, вопросительно взглянул на Вильгельма.

– Клиника оплатит! – успокоил Вильгельм.

Проскользнул юный кельнер с шоколадной косметикой на лице.

– О Господи! – Ян укоризненно покачал головой.

– Все нормально, он просто хочет быть красивым.

– От этого становятся не красивыми, а смешными.

– Я думаю, он просто потерял инстинкт сохранения собственного вида, – тихо произнес Вильгельм.

– Подождите, вы очень умный, но что это? – серьезно обратился Ян к нему.

Вильгельм замялся.

– Да говорите же, за кого вы меня принимаете!

– Ну ты настырный! Просто я сомневаюсь, что у него будет нормальная семья.

– Бабушка бы сразу умерла, если бы я такой пришел к ней.

Принесли еду, и разговор закончился. Мальчик ел небольшими порциями, аккуратно поднося салфетку ко рту, словно пряча съеденное. Его дети наслаждались едой открыто, не скрывая удовольствия от поглощения, поглядывая на других. Оба в мать.

– Странно, мы бабушек искренне любим лишь после их смерти, – удивился своим мыслям Вильгельм.

– Подождите, моя бабушка жива, и я ее не забываю, – Ян отставил еду и украдкой огляделся. – Какие здесь женщины!?

– Какие, не похожие на твою бабушку?

– Да нет, они странные, в штанах, причесаны по-мужски, голоса как из труб, и… и вот здесь, – он показал на свои грудь и живот, – очень, очень много всего здесь, словно что-то несут перед собой.

– Может, ты и прав, но это дело привычки.

– А ваша женщина?

– Моя? Нормально, не носит тут, – показал на живот.

Обвел, посмеиваясь, глазами зал и вздрогнул – у окна к ним спиной сидела его жена. Повинуясь какому-то инстинкту, он схватил Яна за руку.

– Что с вами?

Женщина встала, Вильгельм облегченно вздохнул – привиделось.

– Все нормально? – Ян недоумевал.

– Почти.

Ян задумался, а Вильгельма встревожила нелепость испуга.

Он не мог объяснить себе его причину, события перестали поддаваться логике. Грустно подумал, что вновь паренек не видит его. На что же он смотрит так часто? На что или на кого? Очевидно, ему никогда не разгадать этот взгляд, так все и канет в неизвестность.

– Мне кажется, – заговорил Ян, – когда человек рождается, у него на всем теле… – беспомощно улыбнулся. – Я не знаю, как сказать!

– Назови, я помогу!

– Ну нити у него, не всем видные, нежные, тонкие-претонкие. Тянутся ко всем, а их не замечают, и они отмирают, отпадают.

Вильгельм с изумлением откинулся на стуле.

– Я… у меня немного иные представления, но тоже печальные и…

Его оборвал зычный гневный голос.

– Мужчины так не поступают, мужчины так не поступают!

За руку к выходу из ресторана тащил за собой ребенка лет шести отец. Малец упирался, из джинсов выбилась белая рубашка с красными пятнами кетчупа. Заметив их взгляды, он насупился и прилежно засеменил за отцом.

– Вот так надо с нами… – Ян отвернулся.

Вильгельм позвал кельнера, расплатился, вышли.

– Вы… мне никто никогда так не помогал, как вы и бабушка.

Жена осведомилась, как посидели в ресторане. Пристыженный, ответил, что неплохо, но скучновато. Вечером поехали к знакомой Валентине на день рождения. Не успели войти, как на нем повисла именинница и принялась целовать. Чудом высвободившись из облака пряных духов, он выдавил:

 
– Вильгельм и крякнуть не успел,
Как на него медведь насел.
 

Поднялся веселый гвалт. Сегодня, к радости Вильгельма, на праздник были приглашены только русские. По ритуалу, он здесь был душой компании. Ему нравились эти люди, бесшабашные и говорливые. Хозяйка благодарно иногда поглядывала на него. А у Вильгельма отчаяние, возникшее ниоткуда, ничем необъяснимое, цепко ухватило душу и не отпускало весь вечер.

В машине жена заметила, что у подруги уже год как живет молодой человек. Она выдает мужчину за племянника, как-никак старше него на10 лет. Ноот людей ничего не скроешь – и она погрозила кому-то указательным пальцем. Вильгельм улыбнулся наивной попытке жены за праведным судом скрыть обыкновенные зависть и досаду, но спорить не стал, мягко поправил – пусть живут, женщина в соку, в последнем, кто знает.

– Может, ты и прав, – повернулась к нему, – как вы все безбожно пьете! Кричите и пьете!

Неторопливо подошла очередная суббота.

Вильгельм проснулся неожиданно поздно, в доме была тишина. Впопыхах собравшись, выпив лишь чай, поехал в клинику. Чувствуя себя неловко, осторожно открыл дверь в палату.

Пациента не было. Вильгельм, облегченно вздохнув, сел на стул, Солнце, по-летнему яркое, грело унылую комнату. Вильгельм улыбался, представляя себе счастливое лицо Яна. Спустя час, разомлевший и уставший, ушел. Внизу на его вопрос рассеянно ответили, что не знают, где пациент.

Около семи вечера в квартире раздался звонок телефона, и Ян мирно заявил:

– У меня все хорошо, как у вас дела?

Спокойный дружелюбный голос возмутил, Вильгельм обиженно буркнул:

– А у меня не все хорошо, я прождал тебя полтора часа!

– Так меня же не было, зачем вы ждали!

– Это уже чересчур!

– Подождите, – искренне удивился Ян, – забрали мама и отчим, я же не мог знать.

– Извини, и на самом деле, что это я.

А в среду поздно вечером позвонили из клиники.

Тревожный мужской голос попросил Вильгельма приехать к русскому пациенту. Жена взорвалась, она не могла понять, какое отношение имеет ее муж к лечебному процессу, и упрекнула его в мягкотелости и бесхарактерности.