Текст книги "От первого лица. Кривое зеркало нашей жизни"

Людмиле Клёновой
от одного из двух В.Б.

Женщине (В. Брюсов)

Ты – женщина, ты – книга между книг,

Ты – свернутый, запечатленный свиток;

В его строках и дум и слов избыток,

В его листах безумен каждый миг.

Ты – женщина, ты – ведьмовский напиток!

Он жжет огнем, едва в уста проник;

Но пьющий пламя подавляет крик

И славословит бешено средь пыток.

Ты – женщина, и этим ты права.

От века убрана короной звездной,

Ты – в наших безднах образ божества!

Мы для тебя влечем ярем железный,

Тебе мы служим, тверди гор дробя,

И молимся – от века – на тебя!

1899

Людмиле Клёновой (В. Белов)

 
Ты женщина. И пред тобою вниз
Склоняются пророки и предтечи.
А тот, с кем ты связала жизнь навечно,
Лишь на твоей обложке экслибрис.
 
 
Ты женщина. И этим ты права,
Сильней нет аргументов, чем обьятья.
С тобою спорить может лишь Создатель,
Кто видит правоту в твоих словах.
 
 
Увещевать тебя – нужды в том нет.
Ты как свеча, зажжённая любовью.
Всё, что вокруг, наполнено тобою.
Блеск хрусталя – твой отражённый свет.
 
 
Ты женщина, богиня и сатрап,
Прибежище счастливых и убогих,
Твоя любовь – спасение для многих,
А поцелуй как ключ от царских врат.
 
 
Миг благоденствия и нервный тик,
Начал начало – ты всему причина.
И я согласен под любой личиной
В твоей любви гореть как еретик.
 

2015

Россия, Лета, Лорелея
или вопрос к поэтам

 
Россия, Лета, Лорелея.
О. Э. Мандельштам
(…осознать личное бессмертие)
 
 
Про вечное замолвить слово
Задумал юный баламут.
По-новому сказать о новом —
Так люди просто не поймут.
 
 
Слова с основы мирозданья
Не переделать, хоть умри.
А чувства рвутся из гортани
И распирают изнутри.
 
 
Россия, Лета, Лорелея —
Пиит горланит в полный рост.
И я, от слов благоговея,
Поэтам задаю вопрос:
 
 
А вы столетьями готовы
Ждать, пригорюнившись на пне,
Когда что раньше было новым
Без вас состарится вполне,
 
 
Чтоб стать обычным и доступным
Для понимания светил —
Всё то, что гений ваш беспутный
Кому-то спьяну посвятил?
 

Меня в каноны не внесут

 
Меня в каноны не внесут,
Не скажут, чем я отличился,
И к дереву, где я мочился,
Экскурсию не приведут.
 
 
Не будут люди смаковать,
Как я бежал морали строгой.
В музее с надписью – Не трогать! —
Не выставят мою кровать.
 
 
Когда ж уйду я в мир иной,
Мои поклонницы и музы,
Жизнь без меня сочтя обузой,
Гурьбой не ринутся за мной.
 
 
А то, как двигался вперёд
И не страдал от папарацци,
На камне надпись – Он старался —
Итог всей жизни подведёт.
 
 
А что добился, что достиг? —
Какая разница, поверьте…
И что за радость после смерти
Продлить сей бренной жизни миг?
 

Я не маньяк, хотя на грани

 
Я не маньяк, хотя на грани,
И дабы не гневить Отца,
Косяк безжалостных пираний
Своих безудержных желаний
Загнал я в сеть… ай, молодца!
А вот чего, скажите, ради?
Как их сдержать, не знаю я,
Когда в сети для тех пираний —
Моих безудержных желаний —
Большая слишком ячея.
 
 
В миру что в дебрях Амазонки —
И оглянуться не успеть,
Как самого сожрут на зорьке…
Маньяк-индеец с плоскодонки
Свою забрасывает сеть.
 

Форма первого лица
или – Вот я кака!

 
Из всех слов, звучащих в спальне, доносящихся с крыльца,
Чаще прочих выступает форма первого лица
В генеральском облаченье. Где она всему оплот,
Я совсем не исключенье, а скорей наоборот.
 
 
Излагая вслух сужденье, на бумаге, про себя,
Начинаю предложенье я с заглавной буквы Я.
Там где речь идёт неспешно, обстоятельно вполне,
Мимикрирует успешно Я в местоименье Мне.
 
 
Я и мне – суть, два собрата, по грамматике родня,
Что живут во мне, в парадном представляясь за меня.
Прочь гоню их из подъезда. Своего едва добьюсь —
Сам себе неинтересным очень быстро становлюсь.
 
 
Там, где Я моё в загоне, а не всадник на коне,
Для беседы я покойник, до других мне дела нет.
Невнимателен, рассеян, разговор – ни то, ни сё,
Битый час как собеседник чушь какую-то несёт,
 
 
Говорит, не умолкая… Сколько можно, наконец?
Я ж терплю и потакаю – вот такой я молодец…
Даже в споре не теряя самомненья до конца,
На себя я примеряю форму первого лица
 
 
Облачения чужого… лямки режут, жмёт в паху.
Отыскать бы мне портного, да портной тот наверху,
Кто кроил от раза к разу… Видно, каждому своё
Сшитое по спецзаказу генеральское бельё.
 
 
Я и Мне – его обличье в форме первого лица,
И как высший чин типичен я по прихоти Творца.
Я и Мне, суть, аксельбанты, всем даны наверняка,
Чтоб любой не без таланта мог сказать – Вот я кака!
 

Минувшего не жаль
или рояль в кустах

 
«…Любимое со мной. Минувшего не жаль…»
Так написал Максимилиан Волошин…
Всё помню как сейчас – в кустах стоял рояль
Случайный, рядом столик доминошный.
 
 
Лупили там козла на совесть, не за страх,
Так домино в то время называли.
С любимою своей мы прятались в кустах,
Где в две руки играли на рояле.
 
 
За свой недолгий век козёл с побоев сдох,
Спились все мужики и развалился столик,
Расстроился рояль, прошёл былой восторг,
И радует одно, что я не алкоголик.
 
 
Менял я адреса, но съехать на погост
Не довелось от будничных реалий.
Лишь сочетанье чёрно-белое полос
Вот всё, что сохранилось от рояля.
 
 
…Любимое со мной. Минувшего не жаль…
Жизнь предо мной свою раскрыла тайну
Дней лучших, понял я – случайный тот рояль
В кустах тех оказался неслучайно.
 

Я слышу запах, а голос чую

 
Я слышу запах, а голос чую
И понимаю вкус папирос.
Не надышался и не торчу я,
Спешу к врачу ухо-горло-нос…
 
 
Картину маслом вам нарисую
Без запятых, не нужна мне кисть.
Попасть в психушку я не рискую,
Поэт, художник, авангардист.
 
 
Отца не помню родного проседь,
Ни детства, пахнущего костром.
Кому же память отбило вовсе,
Космополит тот в краю родном.
 
 
Дымов отчизны не слышу запах,
На вкус не пробую говнецо,
И если я не скажу за папу,
То чей я буду, в конце концов?
 
 
В краю, где любят лечить гундосых,
Живут как все, соблюдая пост,
А чтоб учуять приход курносой,
Спешат к врачу ухо-горло-нос.
 
 
Я слышу запах, а голос чую,
Вкус папиросы во рту горчит.
По тесной комнате я бичую,
И не помогут бичу врачи.
 

Тварь дрожащая

 
Обычный человек, поэт, философ
Ответы ищет на свои вопросы —
Среди проблем досужих и дилемм
Откуда появился и зачем?
 
 
Посланцем заслан он с другой планеты,
А может, прибыл вовсе без билета
На чьём-то платье и под дым кадил
Себя венцом творенья возомнил?
 
 
Не тварь дрожащая, а право возымевший
Старушек топором… да ну их к лешим…
Слабо? Что струсил? Значит всё же тварь
Дрожащая, что влезла на алтарь.
 
 
Да хоть и так, кому я подотчётен,
А что до топора, то он заточен,
Своих ростовщиков ждёт до поры,
Без дела не ржавеют топоры.
 
 
На многое способны люди-твари,
Особенно когда они в ударе…
Меня Господь не будет осуждать,
Ведь что ещё от твари можно ждать?
 

Легко и просто счастье птичее

 
Кому удача сердце радует,
Легко и просто счастье птичее,
Меня же всё невзгоды балуют
Своим отличием.
 
 
Но был судьбою не обижен я,
Не опьянён мечтой дурманящей —
Сорваться птицей с мест насиженных,
Менять пристанища.
 
 
Всплывают в памяти тарелочки,
Сияют синие каёмочки,
И новенькие телогреечки —
Мои пелёночки.
Довольствовался, жил по правилам,
Сменяя литургию всенощной,
Давясь просвирою, отравленной
Солёной немощью.
 
 
Осанной вечного спасения
Сияет трон Царя небесного.
Закон земного тяготения —
Затея бесова.
 
 
И вниз склоняются и колются
Под этой тяжестью подсолнухи,
И на коленях чёрту молятся
Земные олухи.
 
 
Дорешено всё, подытожено,
И не дождаться воскресения.
А рядом под ногами сложено
Моё спасение.
 

1981

Я – тупиковая ветвь эволюции

 
Я – тупиковая ветвь эволюции,
Вроде затона у быстрой реки.
Не орошу я ночною поллюцией
Будущей жизни живые ростки.
 
 
Бурей рождённые мне не товарищи,
В патриархальный меня тянет лес.
Видно порядком набил мне седалище
Велосипед под названьем прогресс.
 
 
Мне бездорожье родного отечества —
Лишь шаловливый природы каприз.
Не одному мне – всему человечеству
На мирозданья ухабах трястись.
Всё очевидней дороги сужение
С односторонним движеньем вперёд.
Дух отрицания и отрешения
Сосредоточиться мне не даёт
 
 
На бесконечном педалей вращении.
В дереве жизни сомнения червь
Точит кору и плоды просвещения.
Стонет моя тупиковая ветвь.
 
 
Не сожалея о том, что растеряно
(Сколько ещё растерять предстоит),
Я как мужик, что взобравшись на дерево,
Пилит тот сук, на котором сидит.
 
 
Муть, принесённую с дальнего берега,
Не принимает моя голова.
И аллергеном звучат для аллергика
Обыкновенные прежде слова.
 
 
Эти слова для меня как ругательства —
Брэнд и реклама, товар и продукт.
Маркетинг – чистой воды вымогательство,
А маркетолог – мошенник и плут.
 
 
Капитализм – светлый путь человечества,
Слабых выносят ногами вперёд.
Но оказавшись в отстойнике вечности,
Разницы нет, кто кого понесёт.
 
 
Очень конкретны мои обвинения
И обоснованы в мире идей,
Ведь суета – это тоже движение.
Жить мне приходится в гуще людей
 
 
Очень подвижных, живых, созидательных
В части особой – валять дурака,
Неповторимых и очаровательных.
Ну, а без женщин так просто тоска.
 
 
В стае, где гуси свинье не товарищи,
Белой вороной прослыть не хочу,
И, несмотря на больное седалище,
Круче крутого педали кручу.
 
 
Ну, а покуда ночные поллюции
Всех продолжают кропить наугад —
Не тупикова моя эволюция,
Сам я для жизни такой туповат.
 

Здесь воздух как стекло прозрачен

 
Здесь воздух как стекло прозрачен
И струною звенит…
И хоть невзрачен вид
Того, что стариною,
Считай, уж сволокло в небытиё —
Как я люблю предание моё!
 
 
Его ключи сливаются в истоки
Реки Забвения, где память – островок.
Всё в нём —
Мечты, дерзания, пределы, вехи, сроки…
Наследье прошлого – бессмертия залог.
 
 
Смотритель стар, маяк почти разрушен,
В него стучится времени прибой…
Века минувшие свою имеют душу,
Как женщины, что брошены тобой.
 

Я не знаю как вас,
а меня красота не боится

 
Я не знаю как вас, а меня красота не боится
На полях среднерусской до боли родной полосы.
Вот ещё одна бабочка рядом со мною кружится,
Грациозно садясь на мои выходные трусы.
Яркий цвет лепестков городской суетой не загажен
И опасен для женских сердец, как ночная свеча.
Впрочем, гостья моя, может статься, не бабочка даже,
А самец бабочковый, иначе сказать, бабычар.
 
 
На свои телеса допущу я его без опаски,
Дам почувствовать силу и власть над притихшим собой.
У природы живой, слава Богу, естественны краски
И совсем не двусмысленный цвет у небес голубой.
 
 
Я не знаю как вас, а меня красота не боится.
Да и сам, господа, я природной красы не бегу.
Комары меня любят и чтят, как родного кормильца.
А напрасно, ребята, ведь я и прихлопнуть могу.
 
 
Тащишь в дом для семьи иль один пропиваешь получку —
Всех самцовых похожий, друзья, ожидает конец.
За прекрасную даму, но слишком кусачую штучку
Погибает не в меру горячий комар-красамец.
 
 
Так и мы, на свету беззаботнейшие нечестивцы,
Но в беззвёздную ночь в темноту проглядели глаза.
И взирая на наши прекрасные добрые лица,
Дай нам Бог, чтоб один небожитель другому сказал:
 
 
Я не знаю как вас, а меня красота не боится.
Вот ещё на мой ноготь большой опустился стервец,
Силой челюстей и дерзновеньем досужим кичится —
Но каков красавец и к тому же Творенья венец.
 
 
Всяк порхает, жужжит, налетает, кусается, гложет,
О пощаде пищит, прочь летит со всех крыл, со всех ног.
Всё прекрасно, что создано в мире по прихоти Божьей,
И кто это поймёт – сам, наверно, немножечко Бог.
 

Меня ребята слёзно не просили

 
Перед друзьями я за всё в ответе,
За их несостоявшийся итог,
За то, что их на этом белом свете
Бог не призрел и дьявол не помог.
 
 
За то, что в этом мире изобилья
Им не нашлось достойного житья.
А было им отпущено извилин
Отнюдь не меньше, чем имею я.
 
 
Какая блажь друзей остановила
Вглубь зарываться или кверху лезть —
Боязнь на грабли наступить, на вилы,
Тщеславие, презрение, болезнь?
 
 
А может быть, достоинство и честность
Или какой ещё от Бога дар
Им путь закрыл взлететь до поднебесья
И ввергнул их в наш будничный кошмар?
 
 
Один ушёл, пустой стакан отставил,
Открыл окно и водку не допил,
Но за собою не захлопнул ставни
И выпал в мрак – знать, свет ему не мил.
 
 
Другой, по жизни ставя на удачу,
Хотел признать её императив,
Но прячется затворником на даче,
Охоту за удачей прекратив.
 
 
А третий, Бонапарт без треуголки,
Мотается по свету, керосин
Сжигает самолётный, а что толку,
Что сам себе один он господин?
 
 
Красавец-лайнер в небе затерялся,
А он к иллюминатору прирос,
Как будто из салона бизнес-класса
Жар-птицу можно ухватить за хвост.
 
 
Друзей перебирая галерею,
Я понимаю, что сгустилась ночь.
За каждого из них душой болея,
Им не могу уже ничем помочь.
 
 
Меня ребята слёзно не просили
За их невзгоды в тряпочку рыдать.
Но всё, на что идут мои усилья —
Боль бытия за близких передать.
 
 
Про то, как жизнь мы прожили однажды
Вдали от вожделенных берегов.
Когда иной из нас уже не скажет,
То мой черёд ответить за него.
 
 
Не дай Господь мне спиться, оступиться,
Уйти в маразм и горькую глушить
И расшвырять всё то, что по крупицам
Сокровищем легло на дно души.
 

Представляю, как будут
меня хоронить

 
Представляю, как будут меня хоронить
И какие слова обо мне говорить.
Наблюдая за всем с катафалка,
Мне впервые себя станет жалко.
 
 
Кто со мною был нем, зажурчит как ручей:
«Он был наш» – скажет всем, хотя был я ничей,
Кто-то скажет, возможно, некстати:
Ты и здесь обогнал нас, приятель.
 
 
Пробежит по застывшему телу озноб,
И испариной лёгкой покроется лоб
Под бумажкой, как тронут на убыль
Поцелуи, но только не в губы.
А с любимой скандал выйдет наверняка:
К ней навстречу моя устремится рука…
Впрочем, чаша сия нас минует,
Пусть другой её в губы целует.
 
 
Пролетит по толпе сожаления шквал
Среди тех, кто при жизни меня уважал,
А как схлынет волна огорченья,
Место скорби займёт облегченье.
 
 
Не ценил я себя за свой взбалмошный нрав.
То, что умер – вспылил, оказался неправ.
Тем, что счёт прекратил дней рождений,
Дал я поводы для осужденья.
 
 
Что до срока ушёл – мне поставят в вину
Должники, обо мне огорчённо вздохнув…
Знать бы, скольких людей я расстроил,
Срок отъезда меня б не устроил.
 
 
В мир загробный без права возврата билет
(Ведь у смертных и права подобного нет)
Приобрёл бы, но с датой открытой
И сидел бы в глуши не обмытый.
 
 
Я из жизни не раз выходил подышать,
И со мной погулять отлучалась душа,
Видно ей оболочка от тела
Словно рубище осточертела.
 
 
Наконец-то душе быть в стихии своей.
Вместе с нею и мне вниз смотреть на людей,
Созерцая в толпе их печальной
Тех, в ком раньше души я не чаял.
 
 
Своих бывших подруг наблюдал бы с небес,
С кем любовь на ногах перенёс, как болезнь.
Слава Богу, недуг тот на деле
Оказался не слишком смертелен.
 
 
Чтоб себя рассмотреть сквозь житейскую муть,
Хорошо иногда умереть на чуть-чуть,
О тебе, что болтают, послушать —
Да услышит, имеющий уши!
 
 
Чем хулою покойнику зря докучать,
Лучше что-то приврать или просто смолчать…
Скажет кто-то, какой я хороший,
Промолчит же значительно больше.
 
 
Тот, кто мог бы сказать про меня всё, как есть,
Много раньше пропел лебединую песнь,
Как бы ни было это печально.
Я его извиню за молчанье.
 
 
Скоро мы, полагаю, увидимся с ним
И волшебною влагой себя окропим.
Всем живая вода будет кстати,
Мёртвой нас и при жизни окатят.
 
 
В измерении новом начнём жить с нуля,
По вселенной промчимся в простых жигулях…
Ведь случаются разные сказки,
Снова выпьем, коль друг не в завязке.
 
 
А скорее я сам вместе с ним завяжу,
Горизонт преступив, заступив за межу.
На том свете не те интересы,
Чтоб гуляли мы с ним, как балбесы.
 
 
Даже если при жизни ты умер давно,
Всё кривлянье твоё – лишь немое кино.
Про себя, но со света иного
Я живущим скажу два-три слова
 
 
От лица бедолаг, бишь моих корешей,
Тех, кто в мире имущих – «рукав не пришей»,
С кем мы шли, куда нас не просили…
Жаль, о дне их не оповестили.
 
 
Извинение я попрошу у друзей,
Что от них утаил день кончины своей.
Кабы знал, что мой ангел замыслил,
Приглашенье б заранее выслал.
 
 
Содержание было б из нескольких слов:
«Приезжайте на встречу. Покойный Белов.
Не скажу, где вас встречу, милейший,
Сам не знаю маршрут свой дальнейший».
 
 
Но, хотелось бы думать, живой я пока,
По привычке валяю во всём дурака,
А насколько серьёзно – про это
Я узнаю уже с того света.
 

Я объект неопознанный

 
Как попал я сюда, говорить мне об этом не хочется,
Шар стеклянный по случаю загнан в ворота футбольные,
Микрокосм не у дел, переживший своё одиночество,
Ампутированная ступня, связь прервавшая с голенью.
 
 
Лиц не видеть вокруг – шанс единственный был на спасение,
Через форточку я дважды в день выбирался на улицу.
Приходящих врачей понимая благие намеренья,
Как бычок в писсуаре я был, что уже не раскурится.
 
 
Мир висел предо мною шаром новогодним на ниточке,
Выметать мишуру приготовилась старая нянечка.
Проклинал вся и всех, выбирая слова неприличные,
Атрофической язвой своей озабоченный дядечка.
 
 
Медсестру узнавал по рукам её, пахнущим водочкой,
Мы врастали друг в друга, сплетаясь похожими мыслями,
И на утке больничной катались мы с ней как на лодочке,
Где по очереди в облаков отражение писали.
 
 
Дилижанс, типа Шаттл, пролетел мимо без опоздания,
До его возвращения были какие-то дни ещё.
Собирал я в копилку как мелочь остатки сознания,
Чтобы мог дать на чай я швейцару при входе в чистилище.
 
 
Удавиться меня приглашал сам Вийон за компанию,
Хлороформ предлагая для кайфа отдельно от воздуха,
Мне весло протянула спортсменка из гипса в купальнике,
По нему я попал в городской парк культуры и отдыха.
Прописался портвейном, как водится, с выздоровлением.
С вами я, дорогие мои изваянья убогие,
Урны, постеры с вывеской пошлой для ознакомления,
Но сказать не могу задержусь в нашем парке надолго ли.
 
 
Снова Шаттл пролетел полный душ, чем-то очень встревоженных.
Помашу я им, вроде как свой, но отставший от поезда,
Микрокосм не у дел, в городской парк культуры заброшенный
Ни собою, ни кем-то другим я объект неопознанный.
 

Свой день, как милостыню нищим, раздал я весь

 
Свой день, как милостыню нищим,
Раздал я весь,
И по пустым карманам свищут
Норд-норд, зюйд-вест.
 
 
Промозглой сырости и стужи
Ветра те злей
И душу выдувают хуже,
Чем суховей.
 
 
Знакомые, друзья, любови,
Весь день с утра
Стою у ваших изголовий,
Как медсестра.
 
 
Но милосердной своей долей
Не возгоржусь.
Обременительной неволи,
Скорей, стыжусь.
 
 
Мой день, разорванный на части,
На лоскуты,
Житейские низводят страсти
До суеты.
В моей душе метут метели
Который год.
Мне все ветра осатанели,
Зюйд-вест, вест-норд.
 
 
В скитаниях поднаторевший
Поймаю штиль,
Просоленный и одряхлевший
Сойду в утиль.
 
 
Кому при жизни не был лишним
Ко мне придёт,
И долг свой дАвнишний, давнИшний
Отдаст, вернёт.
 
 
Ну, а пока ломают сваи
Удержу без
И пыль с души моей сдувают
Норд-ост, зюйд-вест.
 

Ну, почему я, мама, не француз?

 
Во Франции прекрасные манеры,
И если бронхи начали басить,
То старому с бронхитом кавалеру
Жабо рекомендовано носить.
 
 
Корсет ослабший позвоночник стянет,
Изящества придаст резная трость,
Шампанским пенным прошипит в стакане
Цветных таблеток брошенная горсть.
 
 
Гранд-Опера, задёрнуты кулисы,
Купание в фонтане, как в бреду
Банкет и в завершенье две актрисы
Тебя пописать пьяного ведут.
Я не француз, а все равно болею,
Манер прекрасных мне не страшен груз
И если не найду жабо на шею,
Я грязным полотенцем обойдусь.
 
 
Чтоб править позвоночник, в койке доски
Мне заменяют двух прекрасных дам.
Актрисы, сцена и её подмостки,
Похоже, мне уже не по годам.
 
 
Как старая подкошенная свая,
Лежу один вдали от праздных муз
И в глубине души переживаю:
Ну, почему я, мама, не француз?
 

Но цель Творенья не умрёт

 
Один творит, горит, дерзает,
Рискует жизнью, наконец,
Конечный результат не знает,
Но интересен сам процесс.
 
 
Другой, хлебнув у жизни лиха,
Покой в надежде обрести
Склонился тихо над триптихом
И молит Господа: Спаси!
 
 
Бог дал, Бог взял – всё воля Божья,
Ослушнику не сдобровать.
Без Господа жизнь невозможна,
Но так легко её прервать.
 
 
До эвтаназии прогнутый
Свихнулся человечий род —
Пузырь, тщеславием надутый
Соломинкою через рот.
Ракеты в небо полетели,
Стал человек пространству друг,
Но нет без Бога в мире цели,
А у галактики нет рук
 
 
Прижать к груди дитя прогресса.
Молю я Бога неспроста:
Дозволь до нового замеса
Ребёнку человеком стать.
 
 
Не все наказы мне под силу,
Но крепко помню об одном:
Куда б меня ни заносило —
Мой Бог во мне и я при Нём.
 
 
Я Бога славлю нарочито.
Я б памятник ему воздвиг,
Ведь сам Господь мне вставил чипы
В мои дырявые мозги.
 
 
Я мыслю, значит существую…
А глуп как пробка? – Значит труп?
Поверх голов взглянув, иную
Я вижу к Господу тропу.
 
 
Возможно, не в своём уме я,
Раз возразить Декарту смог —
Как сделать этот мир умнее
Домыслит за меня мой Бог,
 
 
От умиленья не размажет
Слезы, сказав – каков пострел,
Но на одном с Ним экипаже
Даст заглянуть в Его прицел.
 
 
Увижу там, за что сражался:
Дитя прогресса в полный рост,
Пространство, чтоб малыш держался,
И время, чтоб ребёнок рос.
 
 
Со мной поспорит кто едва ли.
Декарт мне кое в чём помог —
Мы б имени себе не знали,
Когда б не Всемогущий Бог.
 
 
Себя вне разума, вне жизни
Не мыслю, зная наперёд:
Мир может сгинуть в катаклизме,
Но цель Творенья не умрёт.
 

Устал как собака,
надломлен хандрой

 
Устал как собака, надломлен хандрой,
Лишь пёс говорит мне: не кисни.
Идём на прогулку, а следом за мной
Бредут потаённые мысли.
 
 
Я старый больной человек. Как протез
Чужие во рту моём зубы.
К моим пораженьям побед перевес
Давно уже тронул на убыль.
 
 
Осталось одно – доживать свои дни
Развалиной Иерихонской.
И колокол уж не по мне ли звонит
В библейских его отголосках?
 
 
Три тысячи лет за три тысячи вёрст
В разрушенном Иерихоне
Скулит недобитый семитами пёс,
А слышно, как на стадионе.
 
 
Во сне посещают меня голоса,
А тут ещё пёс недобитый…
И хочется думать: За этого пса
По полной ответят семиты.
 
 
За это готов квасить без выходных,
Простить не могу их за зверства.
Хотя на кого, впрочем, как не на них
Я в жизни сумел опереться?
Меня за бесплатный по жизни проезд
Судьба не швыряла под танки,
Козёл-проводник, за отсутствием мест,
Не высадил на полустанке.
 
 
Поехала крыша, и это не глюк,
Ведь шины мои на износе.
Познаний моих неподъёмный курдюк
На всех поворотах заносит.
 
 
Слетев с полотна, в стороне от людей
Плетусь, а хандра вслед гундосит:
Не в тягость ты, брат, лишь собаке твоей.
Жена как такого выносит?…
 
 
Несчастная женщина, памятник ей
Поставить бы надо при жизни.
И дом, и друзья, и собаки на ней,
Как всё, впрочем, в нашей отчизне
 
 
Покой обретает на женских плечах…
Не зря ж – каждой твари по паре,
И если я сам до сих пор не зачах,
То женщинам лишь благодарен.
 
 
За то, как они сохранили любовь,
Лелеять их надо и холить…
Мне в эту минуту подумалось вновь
О чёртовом Иерихоне.
 
 
Когда отлучили любимых от губ
В те иерихонские были,
Был город разрушен совсем не от труб —
То бедные женщины взвыли.
 
 
Бедлам воцарился вокруг, беспредел —
Карал Саваоф за измены.
Под натиском орд вожделеющих тел
Метровые рухнули стены.
 
 
От этой картины, фрейдистской вполне,
Сменяющихся поколений
Былое либидо проснулось во мне,
Недельное смыло похмелье.
 
 
Вернусь я с прогулки под пристальный взгляд,
Укутаюсь в милые губы…
Какое мне дело, что где-то трубят
Те Иерихонские трубы.
 
 
Запруду годам возвести на песке
Не в силах семейное счастье.
Я общей заразе, вселенской тоске,
Подвержен, но только отчасти.
 
 
Как пёс недобитый найду свой покой
В развалинах Первопрестольной.
От мыслей своих и хандры вековой
Один вижу выход достойный —
 
 
От гонки по жизни не чувствуя ног,
Зарыться в любимые плечи.
Все хвори излечит родимый чертог…
Вот только бы сдюжила печень.