Текст книги "Кукушонок"

Кукушонок

(история жизни одного миллиардера)

Это было время, когда одни разрушали страну и делили ее огромные богатства,

а другие пытались просто выжить

– Отче наш, Иже еси на небесех. Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое! Хлеб наш насущный.., – бубнила, мелко крестясь, набожная деревенская бабушка, у которой на летних каникулах гостил пятиклассник Жора Горелов.

– Аминь! – облегченно закончил он повторять вслед за ней слова молитвы и набросился на еду – горячую, томленую в русской печи, сладкую пшенную кашу, запивая ее молоком. – Ба, ну зачем мы каждый день молимся, если никакого Бога нет? Нам в школе рассказали, что люди произошли от обезьян.

– А ты слухай их больше! Ишь, чаго выдумали! Кто так грит, унучек, тот сам и уродился от обезьяны! А мы все – от божьих созданий: Адама и Евы!..

– Прости, Господи, неразумное дитё: не ведает, что глаголит! – обратилась Мария Арсентьевна к потемневшим от старости иконам в блестящих серебряных окладах в красном углу избы…

За деньгами

С годами предприниматель Георгий Максимович Горелов мог, как в свое время Джон Рокфеллер, «отчитаться за каждый заработанный миллион, кроме первого», потому что пришлось бы признаться, что заполучил его, мягко говоря, не совсем честно. Но если вы подумаете, что свой путь к заветному миллиарду он прошагал по головам, а то и по трупам людей, как поступали в лихие 90-е многие начинающие бизнесмены, из которых редко кто дожил до наших дней, то ошибётесь: никакого криминала! Он, как и его любимый литературный персонаж, чтил Уголовный кодекс.

Однако и на мелочи тоже не разменивался: джинсы, как некоторые, ставшие известными, личности, не варил, не фарцевал, валютой из-под полы не приторговывал. Правда, и ничего нового, нужного и полезного для человечества, как, к примеру, Билл Гейтс или там Никола Тесла, не создал.

И свой стартовый капитал он получил в стиле, стыдно сказать, популярного в те годы анекдота про бизнес по-русски. Ну, это когда один коммерсант спрашивает другого: «Тебе нужен вагон мармелада?», и тот говорит: «Да!», после чего оба разбегаются в разные стороны: один – добывать этот самый мармелад, а другой – деньги. Ну, кто же в таком признается?..

Не имевший достаточных средств для оплаты неожиданно подвернувшейся крупной, но, правда, не мармеладной, сделки, о которой я обязательно расскажу, Жора пришел за деньгами в областной дом правительства. Но его, можно сказать, защитника молодой демократии, туда не впустили.

Это Горелова очень удивило: в еще недалекие советские времена милицейский пост находился не на входе, а только в крыле обкома партии. В других, неохраняемых, крыльях огромного здания вполне комфортно размещались управления облисполкома, чьи двери он еще каких-то несколько лет назад открывал разве что не ногой. А при новой власти там уже не хватало места для разбухающего, как тесто на дрожжах, регионального правительства. Его подразделения, названные по-модному – министерствами и департаментами, занимали все новые и новые помещения в городе, тоже охраняемые от кого-то милицией.

– Ваш пропуск! – потребовал у входа сержант.

– Какой еще пропуск? – возмутился Жора. – Я к губернатору по срочному делу!

– А вы кем ему приходитесь: сын, брат, сват? – не скрывая насмешки, спросил постовой. – Знаете, сколько народу каждый день к нему рвется? И что интересно, исключительно все по срочному делу. За углом бюро пропусков, выпишут – проходите…

Тут, по-моему, надо на время прервать наше повествование и вернуться на несколько десятилетий назад, чтобы лучше представить читателю главного героя этого романа.

*   *   *   *

Путь наверх

Жора Горелов, поздний сын безрукого фронтовика и воспитательницы детского сада, появившийся на свет в день смерти великого вождя и отца всех народов, со временем вырос в очень смекалистого парня: во всем, что касалось удобного устройства в жизни. Умел, как говорится, держать нос по ветру: приспосабливаться к любым жизненным обстоятельствам и чувствовать в них себя более или менее комфортно.

Еще в детстве, играя с соседскими мальчишками во дворе в считалку «На золотом крыльце сидели…», он соглашался водить только в звании царя или королевича, а не сапожника или портного, даже если за это приходилось драться. Притом что боец из него был никакой и обычно больше тумаков доставалось ему самому, пацаны в конце концов уступали.

А в старших классах школы понял, что ни горьковский Данко, осветивший своим сердцем людям путь в их светлое будущее, ни Павка Корчагин, тоже досрочно и трагично отдавший жизнь ради большой и красивой идеи, не его кумиры, и что надо любыми способами и путями выбиваться наверх, в люди. Правда, бабушка, с которой он как-то поделился этими планами, их не одобрила:

– Козлы, петухи, и черти тоже стараются занять место повыше. Им хочешь уподобиться? Живи как все, унучек! Сверху падать больнее…

Но прочитав позже у какого-то, явно не советского, классика что «жизнь одна, и нужно насладиться ею по максимуму, а для этого нужны деньги и власть, чего при хорошей концентрации, системном подходе можно добиться», старался неукоснительно следовать этому, а не бабушкину, наставлению. «Рождение – лотерея, случайность: родители могли и не встретиться, и тогда на свет появился бы кто-то другой, а не я, – с ужасом представлял своё небытие Жора и, успокоившись, рассуждал, – ну а коль повезло, надо умно и с пользой распорядиться таким подарком судьбы. А для этого все средства хороши, кроме, разумеется, уголовно наказуемых».

Закончил десятилетку с золотой медалью, чтобы наверняка, без экзаменов, попасть в институт. Там, уже на втором курсе, вступил в партию (вряд ли надо пояснять какую, потому что тогда в стране была только одна – КПСС), стал круглым отличником и именным стипендиатом. А будучи избран еще и секретарем комсомольской организации вуза, каждый год возглавлял студенческий стройотряд, работавший летом на ударных стройках пятилетки. Поэтому, в отличие от большинства сокурсников, на иждивении у своих небогатых родителей не состоял, безденежьем не страдал, был всегда сыт и прилично одет. То есть, жалобный стих на дверях туалета в студенческом общежитии «Я сижу на горшке, очень сильно плакаю, почему я мало ем, а так много какаю?», не имел к нему абсолютно никакого отношения.

Но по окончании института его, как и большинство выпускников советских вузов, ждала безрадостная перспектива отработки положенных законом трех лет по специальности – рядовым учителем словесности в каком-нибудь захудалом райцентре, вроде родной Угры на Смоленщине. Потом наверняка случилась бы женитьба (скорее по залету, чем по любви) на какой-нибудь тамошней девице, которая народит кучу сопливых ребятишек, совместное проживание в тесной «двушке» с его или её родителями и стояние в очереди на квартиру до скончания веков.

«Я для этого, что ли, родился? – обычно перед сном, в то время, когда люди обычно итожат события лишь прошедшего дня, радуясь удачам или переживая поражения, он снова и снова возвращался он к размышлениям о будущем своего бытия. – Чтобы прозябать в нищете, считая, как отец с матерью, рубли от получки до получки? Как-то не вяжется это с тем, что «человек рожден для счастья, как птица – для полета». А может, завербоваться на какую-нибудь стройку века вроде БАМа? Ну, хорошо: допустим, погорбачусь там те же три года, чтобы заработать на «Жигули», накопить деньжат на кооператив, а что потом? Да та же самая убогая Угра! Потому что прописка! Нет, надо что-то другое придумать! Надо, что бы там бабушка ни говорила, дальше вверх пробиваться, тем более что первые шаги к этому сделаны: партбилет в кармане, красный диплом гарантирован. А в продолжение хорошо бы здесь, в Старограде, как-то зацепиться: все ж не родная глухая провинция. Но как?»

Ему нравился этот, как его называли, «бывший оплот германского империализма», – город-трофей у моря, доставшийся СССР по итогам войны и не похожий ни на один другой российский областной центр, в которых ему доводилось бывать. О былом величии прежде чужеземной столицы напоминали еще не до конца убранные останки древнего замка, стоявшие без крыш Кафедральный собор и огромный выставочный центр, да еще сохранившиеся в довольно приличном состоянии форты и бастионы. Рассказывали, что старинные здания и жилые дома в центре пострадали от трехдневной ковровой бомбардировки авиации союзников, которые незадолго до конца воны устроили грандиозные налеты лишь для того, чтобы город не достался русским в целости и сохранности.

Но сейчас Староград потихоньку зализывал военные раны – отстраивался, и Горелов очень не хотел возвращаться отсюда на свою, еще больше пострадавшую от войны, Смоленщину…

Ноу мани – ноу хани

Один вариант решения проблемы представился было ему в виде быковатой наружности мужчины, остановившего его на автобусной остановке возле общежития:

– Георгий?

– Да.

– Горелов?

– Мы знакомы?

– Нет, но я много о вас знаю. Моя фамилия Черникин, капитан госбезопасности. Надо поговорить.

– Что, прямо здесь? Я что-то нарушил? – испугался Горелов, лихорадочно вспоминая и не находя даже малейшего своего или родительского прегрешения перед Советской властью. Что-что, а язык он умел держать за зубами и никогда лишнего не болтал.

– Да вы не беспокойтесь, – усмехнулся гэбист, заметив его замешательство. – За вами ничего такого не числится. И вас хорошо характеризуют в деканате. Именно поэтому у меня для вас есть хорошее предложение.

– А его можно обсудить позже? Извините, я на лекции опаздываю. Очень трудный предмет: «Политическая экономика», пропускать нельзя.

– Хорошо, давайте встретимся после ваших занятий. Знаете, где наша контора находится? Я выпишу вам пропуск.

После обеда Жора отправился туда из любопытства: что там такого ему могут предложить? В кабинете Черникина, один на один, он немного послушал не очень убедительные разглагольствования капитана на тему служения Родине путем внедрения в круги «чуждой нам музыкальной культуры, распространяемой на подпольных концертах», невежливо перебил:

– Анекдот про поручика Ржевского знаете?

– Который? Их много.

– Ну, тот, в котором Наташа Ростова спрашивает поручика, не хочет ли тот стать лебедем.

– И что?

– А он отвечает: «Это что, – голой жопой в ледяную воду? Нет уж, увольте!»

– Это вы сейчас к чему?

– К тому, что из меня никакой ни знаток и не любитель музыки: мне в детстве медведь на ухо наступил, и что я настолько на них не похож, что меня вмиг раскусят.

– Ну, это же не проблема: отпустите волосы подлиней, оденетесь попроще…

– Ненавижу длинные волосы и рваную одежду. И выпендриваться, как они, не умею. Впрочем, готов поступиться принципами, если это как-то компенсируется материально.

– А как насчет идеи?

– У всего есть цена. У идеи – тоже.

– У Родины нет сейчас особых ресурсов, но в будущем…

– Ну, может, тогда пропиской в городе, жильем каким-нибудь типа общежития?

– Не уверен, но я поговорю с руководством.

– Поговорите, – окончательно осмелел Горелов. – И если у Родины вдруг обнаружатся ресурсы, я буду готов обсудить ваше предложение, товарищ капитан. Как говорится, no money – no honey.*

На том и расстались. Потом, правда, Жора подумал: не дал ли маху, не просвистел ли шанс сделать серьезную карьеру на поприще бойца невидимого фронта с чуждой идеологией?

Откуда ему было знать, что через несколько лет он снова встретится с Черникиным, чтобы поменяться с ним ролями…

А тогда «контора» капитана была еще в силе и могла легко добиться его согласия на вербовку хоть через деканат, хоть через университетскую парторганизацию, но не стала этого делать. Возможно, потому, что Жора выбрал другой вариант, который, скорее всего, и уберег его от давления этого могущественного учреждения.

*Нет денег—нет веселья

«Женщина, ваше Величество…»

Не мучаясь совестью (все по той же теории: «однова живём!») и вполне отдавая себе отчет в том, что движет им отнюдь не высокое любовное чувство и даже не тёмная страсть, а один лишь голый расчёт, Горелов на последнем курсе решил попытать счастье ухаживанием за однокурсницей Дарьей Тереховой. Та ничем особым не выделялась среди сверстниц (ну разве что чрезмерной «штукатуркой», состоящей из плотной смеси тонального крема и пудры, скрывавшей сероватый цвет и бугристость кожи лица, да еще неизменно исходившим от нее сильным ароматом явно недешевых духов). «Не писаная красавица, конечно, – убеждал себя Жора, – но и не уродина, а с лица, как говорят в народе, воду не пить».

Дарья превосходила своих хорошеньких однокурсниц в другом: она была единственной дочерью секретаря обкома партии, курировавшего отделы агитации и пропаганды, а также культуры и народного образования. Горелов, конечно, понимал, что его шансы породниться с такой семьей ничтожны: к категории завидных женихов он явно не относился, – за душой ни кола, ни двора, голь, надо признать, перекатная, да и родители никакие не «шишки»: отец, потерявший левую руку на войне, – снабженец в райпо, мать – воспитательница в детсаду. Опять же и сам не ахти какой красавец: белобрысый, остроносый, тонкогубый, небольшого роста и отнюдь не спортивного телосложения. «Но попытка – не пытка, а спрос —не беда», – уговаривал он себя.

Пока Жора раздумывал, его чуть было не опередил с подобными, наверно, намерениями такой же бедолага. Подловив Дарью в институтском общежитии, когда та зашла за учебником к подруге, парень под каким-то предлогом позвал её на минутку к себе в комнату, где набросился на девушку и, пытаясь содрать с неё брюки, все время бормотал: «Не боись, я женюсь на тебе, чесслово!». Дарья молча и яростно защищала свою девичью честь и отстояла ее, нанеся насильнику увечья в виде расцарапанного в кровь лица. Неудавшийся «жених» еще легко отделался: на следующий же день его с треском вышибли из института и отправили с исправительными целями в военкомат.

В отличие от того неудачника, Жора не стал брать эту, казалось бы, неприступную крепость нахрапом. Правда, ухаживать за девушками он тоже не умел, обычно предпочитая с ними сразу договариваться о цене их любовных услуг. И теперь, окончательно решившись, приготовился к длительной осаде Дарьи: составил целый план из двадцати известных всем начинающим ухажерам пунктов: свидания, цветы, кино, театр, конфеты, кафе и даже, в зависимости от состояния финансов, ресторан. Но, в основном, надеялся он на свой хорошо подвешенный язык: Горелов мог уболтать любого, блеснув при этом даже некоторой эрудицией: он успел отовсюду понемногу нахвататься всяких знаний. В заготовленном арсенале обольщения были цитаты великих людей, вроде любимого им Экклезиаста, вставляемые к месту латинские выражения типа «Дум спиро сперо*», приличные для девичьих ушей смешные анекдоты, и, конечно, любовные стихи, в том числе, модного в то время Булата Окуджавы: «…Женщина, Ваше Величество, как вы решились сюда? О, Ваш приход, как пожарище, дымно и трудно дышать…», неотразимо действовавшие на очаровываемых девиц.

Известно ведь: чем меньше человек знает, тем охотнее этим делится. А в данном конкретном случае Жора готов был применить весь накопленный арсенал, чтобы произвести на Дарью нужное впечатление. И хотя, как говорил поэт, «нахватанность пророчеств не сулит», этого оказалось достаточно, чтобы заморочить ей голову.

Впрочем, Дарья и сама была обманываться рада, созрев для замужества. Студента Терехова, как и Горелов, вовсе не собиралась посвящать свою жизнь педагогике: в институт ее устроил папа, настояв на получении хоть какого-нибудь высшего образования. Не питала девушка и особых надежд на встречу с прекрасным принцем на белом коне. «Ожидаючи принцев, – говорила, читая ей сказки, бабушка, – можно в девках засидеться. Тем паче, что принцев мало, и жениться им разрешают только на настоящих принцессах». Не верила она и в неземную любовь до гробовой доски. Зато очень хотела избавиться от строгой родительской опеки. А Жора был первым парнем, который, похоже, всерьез ею интересовался, настойчиво и красиво ухаживал.

Может, поэтому его план сработал досрочно – уже на пятнадцатом пункте, даже не добравшись до стихов Булата Окуджавы и не прибегая к насилию, смекалистому ухажеру удалось уложить Дарью в постель, где он с большим трудом лишил ее главного, как считалось в старину, достоинства незамужней девушки. А она мужественно, не издав даже стона, выдержала эту пытку.

Последнюю точку в их недолгих конфетно-цветочных отношениях поставила, как ни странно, незапланированная Жорой встреча с цыганкой. С грудным ребенком на руках та увязалась за ними в парке, брела следом и негромко, без пауз бормотала:

– Какая красивая пара, поженитесь скоро, красивых деток нарожаете, как тебе, красавица, повезло, все станут тебе, золотая моя, завидовать, муж у тебя умница, будет богатым, дом полная чаша, всё у тебя будет хорошо…

Жора переглянулся с Дарьей, шепнул: «Ты только не подумай: я её не знаю» (такого пункта, подтверждаю, в его обольстительном плане действительно не было) и громко спросил у цыганки:

– Ну, раз ты всё так хорошо наперёд знаешь, сколько я заплачу за твое гадание?

– Тебе решать, красавец! – польстила ему, уходя от прямого ответа гадалка. – Хочешь, ещё по руке погадаю? Расскажу, что было, что будет, на чём сердце успокоится.

– Спасибо, не надо! Что было, я и без тебя знаю, а что будет – никому знать не дано. Мне в детстве говорили: то один Бог ведает. Ладно, трёшки тебе хватит, побирушка?

– Плохой ты человек, нехороший, – выхватив деньги, крикнула цыганка и пошла прочь.

– Вот и верь после этого предсказаниям, – засмеялся Жора. – Трёшка – хорошая плата за её трёп.

– А я верю, – серьёзно сказала Дарья, – Знаешь, что? Приходи к нам в субботу на обед. Папа давно хочет с тобой познакомиться. Ты не против?

Еще бы он был против!

А Дарья потом ещё не раз вспоминала эту встречу, потому что цыганка на самом деле угадала их будущее…

«Пока живу, надеюсь»

Не любовь, а так – привычка

Её родители, безусловно, считали, что жених был «не их уровня», но всё же смирились с выбором дочери после знакомства с Жорой, которое походило на допрос с пристрастием. Больше всего будущего тестя интересовала родословная парня, и тому пришлось на ходу сочинить геройскую историю гибели в неравном бою с басмачами за власть Советов никогда не существовавшего прадеда, якобы рассказанную ему отцом, хотя прекрасно знал, что реальный его предок был белогвардейцем. «Не забыть бы предупредить папу, чтобы, не дай Бог, не проговорился и не спалил ненароком», – подумал он при этом жених. Ивану Кузьмичу байка понравилась, и он дал согласие на родство с бойким потомком героя-красноармейца.

Отец Жоры, приехав на свадьбу и увидев будущую невестку, сначала тихонько спросил сына: «А покрасивше не мог найти?». Но потом, познакомившись с родителями Дарьи, так же шёпотом одобрил: «Ну и правильно: одной любовью сыт не будешь! Надо ж как-то в этой жизни устраиваться!»

С Иваном Кузьмичом новоиспеченный родственник легко нашёл общий язык: оказалось, что оба воевали чуть ли не бок о бок – в соседних дивизиях, но, правда, в разных должностях и званиях. Капитан Максим Горелов командовал артиллеристами, а подполковник Иван Терехов был замполитом стрелкового полка. Под воспоминания о боевом прошлом хорошо шла водка, примиряя это их неравное родство…

– Пусть бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они, – тихонько процитировал Пушкина Жора, уводя Дарью из-за свадебного стола в отведенную им комнату. И та покорно, как овца на заклание, пошла за мужем исполнять похожую на пытку супружескую обязанность…

Благодаря штампу в паспортах, молодые сразу после окончания института бесхлопотно и вне всякой очереди (спасибо, разумеется, стараниям и положению тестя) стали обладателями трехкомнатного жилья в только что сданном обкомовском доме. Внешне это здание почти не отличалось от таких же типовых пятиэтажек, зато квартиры в нем были намного просторнее, с высокими потолками, отделанные импортными обоями и начиненные чешской сантехникой.

Итогом медового месяца, проведенного в роскошном доме отдыха ЦК в Ялте, стало рождение, спустя положенный срок, девочек-близняшек Маши и Кати. Уходом за ними – стиркой и глажкой пелёнок и распашонок, приучению к горшкам и воспитанием – активно занялись жена и тёща, полностью освободив Жору от этих забот. Они же втайне от Ивана Кузьмича, когда тот уехал в московскую командировку, окрестили девочек, позвав батюшку из соседнего городка. Мать Дарьи в Бога не верила, но, как и многие советские люди в те «нехристианские» времена, обычаи соблюдала: на Пасху пекла куличи, красила яйца, посещала в отведенные церковью дни кладбище, где покоились её родители, – на тот, наверное, случай, если вдруг Он существует и всё видит…

На этом Жора счел свой супружеский долг исполненным. После родов Дарья немного похорошела, перестала «штукатурить» лицо, но, будучи и прежде этакой «пампушечкой», теперь так раздобрела и стала настолько объемна, что даже мысль о физическом обладании женой казалась молодому супругу чудовищным извращением. Вроде занятий любовью с надутой воздухом резиновой куклой. Впрочем, это сравнение пришло ему в голову намного позже – после посещения заграничного магазина интимных товаров.

Нет, он, конечно, попытался было поправить эту ситуацию, осторожно спросив однажды:

– Даш, как ты насчёт похудеть?

– Похудеть? Зачем? Все женщины после родов полнеют. Ты же сам говорил, что хорошей женщины должно быть много. Я же хорошая?

– Ты просто замечательная, но я тут нашел интересную яичную диету. Вот послушай: в понедельник надо купить яйцо и положить в холодильник, во вторник – достать яйцо, посмотреть на него и вернуть обратно, в среду – сварить, в четверг – очистить, в пятницу съесть, а выходные – разгрузочные дни. Как тебе?

– Это шутка такая, да? Ты, наверно, уморить меня хочешь? Я тебе уже не нужна?

– Даша, брось, ты мне даже очень нужна, – пошел на попятную Жора, добавив про себя: «хотя бы до поры, до времени». – Я же пошутил!

– Я оценила: смешно. Но если серьёзно, то, извини: истязать себя голодом не хочу и не буду…

Про фигли-мигли

Больше к этой теме Жора не возвращался, и естественное мужское напряжение стал снимать, как делал это и до женитьбы, – редкими, одноразовыми «перепихонами», как он сам это трёхминутное действо называл, на съемной квартире с девицами по вызову. По такому поводу нисколько не заморачивался, так как не считал это супружеской изменой, а всего лишь таким же, не требующим чувств и переживаний, необходимым для мужского здоровья физиологическим актом, как утоление жажды и голода или исправление естественной нужды. Самому себе объяснял это просто: мол, когда не удается пообедать дома, приходится пользоваться услугами общепита, и никто не устраивает по такому поводу скандалов.

Намерения же завести постоянную партнершу, то бишь, – любовницу, у него никогда не было. И вовсе не потому, что он стремился к постельному разнообразию или боялся неизбежных при длительных отношениях привязанностей и обязательств. Просто, повторяю, не придавал этому акту большого значения: перепихон – всего лишь перепихон, и не больше того. Да и блудил он на стороне нечасто: лишь когда сильно приспичит или, проще говоря, когда требовал разрядки организм.

Возможно, поэтому Дарья, если и догадывалась о походах супруга «налево», просто закрывала на них глаза. К тому же, она обладала неконфликтным характером, а напуганная тяжелыми родами боялась их повторения. Плотских желаний она тоже не испытывала, так и не поняв их прелести: слишком болезненно и быстро это обычно происходило у них с Жорой, который даже не задумывался о том, чтобы доставить жене удовольствие. Да он и представления не имел о каких-то там прелюдиях.

В остальном же его можно было считать почти идеальным мужем: как в песне пелось, «он не пил (в смысле, не злоупотреблял), не курил, иногда цветы дарил, в дом зарплату отдавал», но, правда, тёщу мамой не называл, а только по имени-отчеству.

На Дарью ему тоже грех было бы жаловаться: еда всегда вовремя приготовлена и вкусная, квартира ухожена, его рубашки выстираны, накрахмалены, брюки отглажены, обувь начищена, девочки присмотрены и отцу лишний раз не докучают, – чего еще желать?

И у них установились вполне устраивающие обоих отношения, похожие на те, что обычно складываются у супругов после перегорания любовных страстей и пары десятков лет совместной жизни. Ровные, без особого тепла и нежностей, но и без ежедневных споров и ругани по поводу и без повода, то есть, по пустякам, как это часто бывает во многих семьях.

К детям Жора тоже горячих чувств не испытывал, хотя девчонки, в отличие от матери и отца, были прелесть как хороши, что нередко бывает у не очень красивых родителей. «Явление генезиса», – однажды неудачно блеснул он эрудицией, объясняя нахваливающим его дочерей гостям этот природный феномен, который вообще-то наука называет «гетерозисом».

– Ты бы, Георгий, хоть иногда дочек приласкал, поиграл с ними, что ли, в «ладушки-ладушки»,– как-то укорила его теща. – Чай, не чужие тебе. И любят они тебя. Непонятно, правда, за что.

– Не умею я, Тамара Никитична, эти ваши женские фигли-мигли разводить, – оправдался он. – Да и когда? Ухожу из дома – они еще спят, а прихожу – они уже спят.

И все же нашёл как-то под настроение время, чтобы рассказать дочерям единственный запомнившийся с детства стишок, который когда-то прочитал ему отец, тоже не баловавший сына вниманием:

По грибы старик собрался,

А в грибах не разбирался.

Не запутаться дабы,

Взял он книжку про грибы.

Старичок сидел под елкой,

По строке водил рукой,

А вокруг собрались волки:

«Ишь ты, грамотный какой!»

Девочки очень смеялись, повторяя с чувством, на все лады, последнюю строчку, заучили и прочитали эти стихи хором и с выражением возле ёлки на Новый год, умилив бабушку с дедушкой и получив за это одинаковые подарки от приглашенного на дом Деда Мороза. И еще удивив Тамару Никитичну, похваставшись, что это папулечка их научил…

– Не по сезону, конечно, стишок, хотя и забавный, – сказала тёща, но все равно похвалила. – Ну, вот же: можешь эти наши фигли-мигли, когда захочешь.

Однако по мере взросления дочерей Жоре приходилось, хотел он того или нет, вплотную заниматься их воспитанием и обучением. Он даже серьезно поругался на этой почве с тёщей, которая работала завучем школы и хотела устроить внучек к себе.

– Вы меня, конечно, извините, Тамара Никитична, но девчонок к вам не пущу! Вы же понимаете, какие оценки им будут ставить подчиненные вам учителя! Я хочу, чтобы они нормально учились, без поблажек. И потом, я уже договорился: пойдут в школу с углубленным изучением иностранных языков. А так как мне медведь на ухо наступил, то пусть хотя бы они получат еще и музыкальное образование.

Иван Кузьмич Жору поддержал, иначе тот вряд ли переспорил бы тёщу. И с музыкальным училищем вышло как нельзя удачно: у Кати, которая была всего на пятнадцать минут младше близняшки Маши, оказался абсолютный слух, и педагоги ей напророчили (и как впоследствии подтвердится, – безошибочно) большое сценическое будущее…

Фронда

Опять же не без протекции тестя, под лозунгом продвижения молодых перспективных кадров, Георгий был назначен сразу на высокую и неплохо оплачиваемую должность заместителя главного редактора партийной газеты. Притом, что прежде не имел к журналистике никакого отношения, он довольно легко и быстро освоился в новой профессии. У него оказалось бойкое перо: его корреспонденции о работе парторганизаций и зарисовки о парторгах не раз удостаивались похвалы первого секретаря обкома, чем чрезвычайно гордился Иван Кузьмич. Что неудивительно: Жора, что называется, с лету освоил те примитивные клише и штампы, которые требовал этот жанр, и активно ими пользовался.

Сам же новоиспеченный замглавреда особых иллюзий насчет своих творческих способностей не питал. Особенно после знакомства со столичными коллегами, которое состоялось во время первой в его жизни зарубежной поездки.

За победу в очередном конкурсе партийной печати руководство местного отделения Союза журналистов наградило секретарского зятя (кого же еще!) единственной выделенной области путевкой в Международный дом журналистов в Варне. И хотя в соответствии с популярной тогда поговоркой: «курица – не птица, Болгария – не заграница» эта страна считалась чуть ли не шестнадцатой республикой СССР, именно там Жора впервые узнал, что такое воздух свободы…

Еще в поезде четко наметилась разница между вольнодумными московскими и ленинградскими, так сказать, мэтрами и державшимися в стороне от них, осторожными провинциальными журналистами. Что неудивительно: последних так «накачали» на инструктаже в Москве строгими запретами, да еще и припугнули незримым присутствием в группе некоего Васи – секретного сотрудника КГБ или, попросту говоря, – стукача, что они боялись прилюдно лишнее слово сказать.

Но Жора, уверенный в надежном прикрытии тестем от любых гэбэшных наездов, быстро сдружился со столичными коллегами. Правда, не распространяясь при этом о своих родственных связях, потому что власть имущих те без всякого стеснения и оглядки честили, что называется, в хвост и гриву, несмотря на пресловутого «Васю». То ли некую фронду изображали, то ли действительно были такими смелыми, – чуть ли не без пяти минут диссидентами. То есть, вели себя как малые дети, оставшиеся без присмотра взрослых.

Путевка пришлась на исход лета, но в Болгарии было все еще солнечно и жарко. И отдыхающие предпочитали проводить время у моря на широком песчаном пляже, слева от которого за высоким сетчатым забором стройными шеренгами тянулись вверх к холмам виноградники с большими гроздьями уже налитых соком черных ягод. Справа располагался причал с прогулочным катером и двумя моторными лодками, принадлежащими МЖД.

Там столичные журналисты собирались своей компанией, в которую был допущен Жора, и в открытую травили политические анекдоты, вроде якобы приказа «дорогого Леонида Ильича» заасфальтировать реку Москву, чтобы по ней не смог подойти к Кремлю крейсер «Аврора». Этого почившего в бозе «просто Ильича» как только они не обзывали: и «Летописец», намекая на сочиненную не им, но отмеченную литературной Ленинской премией трилогию, и «Броненосец» – за патологическую при жизни любовь к наградам и званиям.

– А знаете, какой награды у него не было? – поддакивал Жора, сам же и отвечая: – ордена «Мать-героиня»!

Нисколько не церемонились и с другим Ильичом – вождем и основателем первого в мире социалистического государства рабочих и крестьян. Ленинградцы рассказали байку про старика-горца и внука: