Текст книги "Кукушонок"

На этом флагманском корабле, стоявшем на якорях посреди океана, располагалось начальство промыслового района, которое руководило всем процессом, начиная от снабжения судов топливом, пресной водой, тарой и, при необходимости, – продуктами. Журналиста здесь принимали хорошо: выложили ему под запись все особенности и «болячки» морской рыбалки, поили за ужином в огромной капитанской каюте настоящим французским коньяком, потчевали разными рыбными вкусностями и даже однажды вечером позвали посмотреть неприличный западный фильм «Калигула».

Вернувшись, Горелов опубликовал в газете большую серию очерков, впервые откровенно рассказав не только о тяжелых трудовых буднях советских рыбаков, которые по полгода, а то и больше, без отдыха, без захода в иностранные порты пахали «голубую ниву», снабжая страну морепродуктами, но и о проблемах океанского промысла. Больше всего досталось самым, по его мнению, бесполезным членам экипажей – первым помощникам капитана. Ими обычно назначались политработники, ничего не смыслящие в рыбодобыче и вождении судов, не несущие ни дневных, ни ночных вахт. Главной их обязанностью была даже не столько регулярная политинформация экипажей о событиях в стране и в мире, сколько слежка за поведением рыбаков и сочинение на них характеристик для передачи в курируемый КГБ отдел кадров. После этого у провинившихся – даже за неосторожное слово – отбирался паспорт моряка и ему навсегда закрывалось загранплавание. Горелов подробно описал одного из таких деятелей, весь рейс не выходившего из своей каюты по причине беспробудного пьянства.

– Смело, смело, – на этот раз похвалил его Иван Кузьмич, – всё в духе генеральной линии партии на перестройку, новое мышление и гласность. Этого алкоголика мы, конечно, выгоним. Понятно, что для наглядности ты немного перегнул палку: не все же там такие, как ты описал, пьяницы и бездельники. Но ты прав: их главными функциями должны быть не стукачество, а воспитание экипажа, его сплочение и настрой на добросовестный труд. В том числе, собственным примером.

– Неужели теперь станут, как все, шкерить рыбу? – усмехнулся Жора. – Легко предание, да верится с трудом…

*– Добрый день, мадам. Как дела?

– Нормально, хорошо. А у тебя?

– Спасибо, хорошо. Нам пиво, пожалуйста.

Кто-кто в Мавзолее живёт?

Другим толчком к последующему неожиданному поступку Горелова стало направление его на курсы повышения квалификации в ВПШ при Академии общественных наук КПСС и новая встреча в столице с Кругловым. Поселили Георгия вместе с главным редактором калмыцкой газеты Беатром Манжиевым в гостинице «Москва», расположенной напротив огромного здания Госплана, и в первый же вечер ему пришлось держать экзамен на моральную устойчивость. Едва захлопнулась дверь за коллегой, который отправился в гости к столичным землякам, как в номер постучали. Горелов открыл и на мгновенье растерялся: на пороге стояла худая старая женщина в коротком, выше колен черном платье, открывавшем тонкие, как спички, ноги. Он хотел сказать, что она, наверно, ошиблась дверью, но та прошмыгнула мимо него, плюхнулась в кресло, закинула ногу на ногу и достала из сумочки тонкую сигарету:

– Мужчина, предложите даме огоньку, – сказала она хриплым голосом.

– Не курю и вам не советую, – наконец обрел дар речи Горелов. – Если вы к моему товарищу, то его сегодня не будет.

– А ты сам не хотел бы приятно провести вечерок?

– С кем? А-а, ты – сутенёрша, наверно? – начал догадываться он о цели визита незваной гостьи, вспомнив еще болгарские наставления москвичей, предупреждавших о дурной репутации столичных гостиниц, в которых постояльцев осаждают толпы проституток, сдающих клиентов КГБ. – Ну, и где твой товар?

– Какая я тебе сутенёрша?! – обиделась старуха и гордо добавила, – Со мной! Я – путана! Лучшая в столице минетчица!

Горелов расхохотался:

– Приятно познакомиться с таким уникальным специалистом. Все еще действующая, значит, блядь? Тебе на кладбище, наверно, прогулы уже лет десять отмечают, а ты всё никак не угомонишься, по гостиницам промышляешь! А не пошла бы ты вон!

– Денег жалко, да? Я недорого беру.

– Мне самому тебя вышвырнуть или милицию вызвать? Вон отсюда! Кошмар какой-то!

– Жлоб, жлоб, жлоб! – злобно выкрикивая, женщина бросилась к двери…

– К тебе вчера какая-то старушка приходила, – решил разыграть Манжиева Георгий. – Сказала: твоя знакомая минетчица. Я не понял: что это значит на вашем калмыцком?

– Минетчица? – удивился тот. – Нет у нас такого слова! Может, это на русском?

– Дремучий ты человек! Это на иностранном, – сказал Георгий и объяснил, что это такое.

– Фу, какая гадость!..

В программу обучения входили предметы, разъясняющие руководителям местных партийных изданий текущую политику партии и правительства, призванную, как говорилось, придать социализму ускорение и «человеческое лицо». Сын степей Манжиев прилежно конспектировал в толстый блокнот чуть ли не каждую фразу, время от времени одобрительно цокая языком. Горелов слушал лекции в вполуха, не веря ни единому слову, тем более, что успел узнать и согласиться с другим мнением о происходящих в стране переменах после того, как побывал в гостях у своего болгарского наставника из «Вечерней Москвы».

– Да не верь ты этому марксисту-ортодоксу, что пишет в «Правде» всякую ахинею про хозрасчет, – внушал ему Круглов. – Никакой он, на фиг, не экономист! Ничего нового в этой теории нет: ее пытались реализовать еще в 60-е при Косыгине. Не получилась, потому что это всё та же плановая экономика, всё то же администрирование, навязывание сверху безумных показателей, про которые мы с тобой говорили и которые априори уничтожают вроде бы здравую идею управления предприятия трудовым коллективом. А призывы ко всяким встречным планам вроде «Пятилетку за три года!» провоцируют такой хаос, что лично я на месте работников Госплана и Главснаба добровольно отправился бы в психушку или застрелился. А еще придумали хозспособ: сделать что-то из ничего и при этом остаться на свободе. Это, Георгий, никакая не перестройка, не модернизация социализма, а её имитация, очередная покраска его облупленного фасада! Очередной, обреченный на провал, эксперимент над страной и людьми.

– Так что, по-вашему, не надо ничего перестраивать?

– Ох, как надо, Георгий, очень надо! Давно надо! Но проблема в том, что наша с тобой партия не способна, да и не хочет ничего перестраивать. Никто не станет пилить сук, на котором сидит. Зачем что-то менять, когда номенклатуре и так хорошо? Опять же, она ж в нормальной экономике ни бум-бум!

– Но у нас вроде как партия отошла от прямого управления народным хозяйством, оставшись всего лишь руководящей и вдохновляющей силой, – почти дословно процитировал Горелов лектора ВПШ. – Теперь же экономикой рулят Съезд народных депутатов и Верховный Совет.

– Ты это сейчас серьёзно? – уставился на него Круглов. – Лихо же вам там мозги засирают! Сегодняшнее наше народовластие – такая же, как и раньше, фикция, пародия на демократию. Те, кто хоть что-то в экономике понимает, в меньшинстве и их никто не слушает. А большинство депутатов – все те же роботы, голосующие за всё, что им партия укажет, потому что они тоже разбираются в экономике не больше этой самой вдохновляющей силы. Ты хоть помнишь, кого избрали в Верховный совет от вашей области?

– Конечно, помню: сам о ней очерк писал. Техник-осеменитель совхоза «Заветы Ильича» Ирина Клименьевна Игнатьева, награжденная орденом Трудового Красного знамени. Симпатичная такая женщина, мать троих детей. Ее обком партии рекомендовал.

– Коровий гинеколог? – засмеялся Круглов. – Которая тёлок вручную оплодотворяет бычьей спермой? Вот-вот! Может она и замечательный специалист в своем деле и человек хороший, но, при всем моём к ней уважении, что она знает о законотворчестве? И таких там четыре сотни. Ну и о какой такой перестройке можно говорить?..

Несмотря на очередную «промывку мозгов», все зачеты Горелов сдавал на отлично: язык-то у него, напомню, был хорошо подвешен.

А вот обязательное посещение слушателями ВПШ Мавзолея создателя первого в мире социалистического государства произвело на него сильное впечатление, как и последующий разговор с калмыцким коллегой. Их группе сначала устроили экскурсию по кладбищу у кремлевской стены, где похоронены бывшие вожди и герои революции и гражданской войны, которых в появившихся при новом генсеке статьях стали открыто называть кровавыми палачами. Потом распорядитель провел их мимо длинной, зигзагами тянущейся от Исторического музея, очереди внутрь величественного саркофага.

«Кто-кто в теремочке живет?» – настраивал себя Горелов, который не любил смотреть на покойников, испытывая перед ними какой-то мистический страх, напоминавший ему о бренности собственного бытия, о чем обычно люди каждодневно и ежечасно стараются не думать, несмотря на призыв древних «Mеmento mori!». Но тут при виде мумии вождя он с трудом удержался от смеха, неожиданно вспомнив рассказанный москвичами в Варне анекдот про Леонида Ильича, который, умирая, будто бы требовал похоронить его в Мавзолее, исправив название «ЛЕНИН» двумя точками над буквой Е.

Веселья добавил Манжиев, с которым после этой экскурсии Георгий отправился выпить пива в Центральный Дом журналиста на Никитском бульваре.

– Знаешь, почему Владимира Ильича не похоронили, а поместили в Мавзолей? – спросил его Беатр.

– Ну? – осторожно поинтересовался Жора.

– Его планировалось оживить, когда советская наука будет способна это сделать.

– Да ладно! Это такая шутка юмора?

– Никакая не шутка! Я серьёзно. Мне дед по секрету рассказал. Он был кандидатом в члены ЦК, когда такое решение принималось.

– Ты сам-то понимаешь, что несёшь? Он же выпотрошен как рыба: одна оболочка осталось: ни тебе мозгов, ни внутренностей! Чисто египетская мумия! – уже потеряв всякую бдительность, возмутился Горелов.

– Так они здесь же в отдельных сосудах заспиртованные хранятся!

– И что? Обратно в него засунут, и будет явление пьяного зомби Ильича народу? – хохотнул Жора. – Чего доброго, еще и людей покусает. Мало нам этого алкоголика, который рвется спихнуть Горбача, а сам на ногах не держится? На днях, говорят, по пьяни в канаву свалился. Ты бы с такими байками поаккуратнее, что ли: можешь схлопотать по самые помидоры.

– Ну, ты же никому не расскажешь?

– Без меня доброхотов хватает. Правда, теперь ты можешь смело всем говорить, что видел Ленина в гробу, и тебе за это ничего не будет…

Делайте ноги, папаша!

Своё, чуть было не доведшее тестя до инфаркта, окончательное решение Георгий принял после скандальных гастролей в городе зарубежного театра, показавшего спектакль «Баллада и сонет». Кульминацией драматического «спора грубой, низменной баллады и изысканного сонета» (так было указано в афише) оказалась шокировавшая зрителей сцена, в которой актеры, одетые в трико телесного цвета, отчего выглядели абсолютно голыми, минут десять пластично имитировали под стонущую музыку несколько бесстыжих поз совокупления из Камасутры.

Казалось бы, после недавно прошедших в кинотеатрах с огромным успехом, хотя и неоднозначно воспринятых публикой, отечественных фильмов с откровенно эротическим уклоном «Маленькая Вера» и «Интердевочка», это вполне невинное игровое действо уже никого не должно было покоробить. Однако пока оно шло, Жора видел, как лица сидевших в седьмом ряду партера партийных и советских руководителей области окрашивались последовательно в красный, бледный и зеленоватый цвета. Но в открытую отреагировал на происходящее на сцене лишь один пожилой зритель, демонстративно покинувший притихший зал с громким возмущенным возгласом: «Как вы такое смотрите?! Стыдобища! Порнуха! Тьфу!»…

– И какую рецензию прикажете нам печатать? – спросил Жора у тестя.

– Я вам напечатаю! – пригрозил Иван Кузьмич. – Распустились, понимаешь! Завтра разберёмся, кто эту похабщину разрешил к нам притащить! Жди оргвыводы.

Однако, как ни странно, оргвыводы не последовали. Еще недавно за куда меньшую провинность – размещение рекламы о подписке в виде накрытой газетой голой девушки – всесильный обком исключил из партии и снял с должности редактора местной молодёжки. А сейчас итогом бурного обсуждения театральной постановки стало объявление всего лишь выговора начальнику областного управления культуры, пригласившему эту заграничную труппу на гастроли без предварительного просмотра и согласования репертуара. И больше того: спектакль запретить не решились, и он шёл еще неделю с дотоле невиданным аншлагом.

После этого Жора наконец-то окончательно осмелел и выступил с большой разоблачительной статьей в популярном центральном еженедельнике, мгновенно приобретя всесоюзную известность. В этом нашумевшем опусе он разделал под орех прежде родную компартию, выдав все её секреты. Рассказал про подмену органов государственной власти, про номенклатурные привилегии со спецмагазинами и спецполиклиниками, про кумовство, вновь припомнил первых помощников капитана. И убедительно доказав, что КПСС никакая не «ум, честь и совесть нашей эпохи», заявил о своем выходе из партии. А в день публикации материала сдал секретарю партбилет, предварительно выдрав из него фотографию, и уволился из газеты.

– Ну, ты и гадёныш! – кричал на него, багровея обвислыми щеками тесть. – Перевёртыш, перерожденец, двурушник хренов! Мы тебя со всей душой в семью приняли, свинья ты неблагодарная! Ты память своего деда опозорил!

– Какую еще память? – удивился Жора, который давно забыл свою выдумку о предке, якобы до смерти бившемся с басмачами за советскую власть.

– Ладно, деда! – не слушая его, продолжал негодовать Иван Кузьмич, – Ты в какое положение меня, мать твою …, поставил, а?! Меня же, из-за тебя, перерожденца хренова, партия в порошок сотрет! За потерю бдительности! Пригрел змею на груди!

– Вы бы при детях не матерились, а? – попросил, пытаясь остановить поток бранных слов, Жора.

– Нет, ты мне, поганец, скажи: ты зачем в партию вступал?!

– Хотите, честно? – с кривоватой наглой ухмылкой спросил Жора. – Ладно, будет вам по-честному: за тем же, что и другие! Потому, и вы не хуже меня знаете, что у нас в стране беспартийному ничего не светило: ни приличной должности, ни хорошей зарплаты, ни продвижения по службе. А я не хотел быть человеком второго сорта! Я хочу жить здесь и сейчас, а не когда-нибудь в обещанном вами светлом будущем! Да, поначалу я верил в ту лабуду, что вы нам с детства внушали: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!», «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»? Ну, и где этот ваш коммунизм?

– Как же я тебя раньше-то не раскусил?! Притворялся, значит, наш приспособленец?

– Да, приспособленец! – парировал Жора, вспомнив, что лучшая защита – нападение. – Это вы, ваша партия таким меня воспитали, и не только меня! Всю страну заставили подстраиваться под ваши правила. Всех нагнули!

– Ага, и ты решил, что пришло время разогнуться, прозреть и покаяться?! И давно ты таким праведным стал? Может, и премии за свои сраные заметки вернешь?! Ты думаешь, этой поганой статейкой из пешки в ферзя превратился, имя себе сделал, знаменитым стал, наверх взлетел? Не-е-ет, ты, негодяй, всплыл, потому что дерьмо всегда всплывает! О жене, детях подумал? Ты на какие шиши будешь их содержать, а!? Тебя ж никто ни на какую работу теперь не возьмёт!

– Во-первых, не орите на меня, Иван Кузьмич! – повысил голос и Жора. От былой, пусть и непритворной, его почтительности не осталось и следа. – Какой-то вы не последовательный: то вы за, то вы против генеральной линии партии на новое мышление и на самоочищение – совсем меня запутали! У нас, если не забыли, на дворе демократизация и гласность!

– Издеваешься, что ли, демагог хренов?! Ты еще поучи меня, щенок! Нахватался: генеральная линия, генеральная линия! – передразнил Иван Кузьмич. – Да, этого твоего пустомелю «Меченого» и снять недолго, если будет в том же духе народ смущать! И не таких снимали!

– Ну, это ещё вопрос: кто кого раньше снимет, – возразил Жора. – А если, антр ну, – щегольнул он знанием французского выражения и тут же его перевел, – только между нами, честно и всерьёз, вы что: не видите, куда страна катится? Дожили: у нас уже средь бела дня немецкие летчики на Красной площади садятся! И никто ни гу-гу! А то ли ещё будет! Вы же умный человек! Всё, кончается ваше время! Готовьте запасной аэродром, папаша, и делайте ноги, пока не поздно! Спасибо, конечно, вам, что поддержали нас с Дарьей на первых порах, а теперь я сам как-нибудь. Ну, а если хотите, чтобы ваши дочь и внучки были сыты, лучше помогите, пока еще при власти, снять хороший офис. Я тут с одним нашим поволжским немцем бизнес надежный замутил: будем торговать импортными компьютерами и оргтехникой. Сами же не умеем делать, а буржуйская продукция нарасхват пойдёт.

– Вот что тебе, Георгий, неймётся, а? Какого еще рожна тебе надо?! Тебя же лично партия не обидела, нет? На хорошую работу пристроен – не мешки ворочать, не сопли детишкам в сельской школе подтирать! В коммуналке не ютишься, ни в каких очередях ни за чем не стоишь…

– А я, может, не за себя, а за народ радею. Людям сегодня на одну зарплату жрать нечего, а на две – некогда!

– О, тоже мне, радетель нашелся! Что-то не замечал я, чтобы это тебя раньше заботило! Дарья, зачем ты откопала этого говнюка на наши головы?

– Пап, пожалуйста, не впутывай меня в эти ваши дела – я в них ничего не понимаю, – отозвалась из кухни дочь. – Жора – взрослый мужчина и, наверно, знает, что делает. А у меня своих забот полон рот…

– Деда, ты зачем на папочку кричишь? – хором вступились за отца и близняшки.

– Да пошли вы! Ишь, спелась семейка! Ноги моей в вашем доме больше не будет! – прокричал он из прихожей и хлопнул дверью…

Но хватило гнева тестю ненадолго. Может потому, что в обкоме за идеологический выверт Жоры его не только не пожурили, а даже посочувствовали: мол, с этой перестройкой совсем молодёжи мозги задурили! Тем более что ничего нового, чего за время гласности в стране публично не обсудили и не предали анафеме, Горелов в той статье не сообщил: так, по верхушкам пробежался. А вся его смелость свелась лишь к громкому хлопанью партийной дверью…

А может еще и потому, что к этому времени власть действительно уже дала слабину. Согласились же на самом верху, к негодованию гореловского тестя, всерьез обсуждать предложенную либеральными экономистами программу замены прежней планово-распределительной системы на рыночную.

– Это же откровенные нападки на завоевания социализма, курс на реставрацию капитализма, – заключил Иван Кузьмич, внимательно изучив документ. – Не понимаю, куда КГБ смотрит и почему все эти антисоветчики до сих пор на свободе? Вместе с Меченым и Беспалым, которые такое безобразие одобряют. Ничего, найдётся на них управа!..

«Лебединое озеро»

В то августовское утро Иван Кузьмич появился у Гореловых непривычно рано, когда семейство ещё завтракало.

– Ну, что я говорил?! – торжествующе заявил он буквально с порога. – Все, зятёк, хана твоему Меченому! Доигрался, перестройщик хренов! Включи новости!

В телевизоре вместо утренних новостей показывали знаменитый балет «Лебединое озеро».

– И что? – спросил Жора. – Может, чаю с нами попьете и спокойно расскажете, что там опять стряслось? Мы на кого-то напали или нам войну объявили? Хотя нет, такое невозможно: мы ж теперь не «империя зла» и не «Нижняя Вольта с ракетами». И Меченый, как вы изволите неуважительно называть первого президента нашей великой державы, вроде как всему миру люб. Советские войска из Афганистана вывел, Варшавский договор похерил, Германию объединил, ну и так далее, и тому подобное…

– Скоро узнаешь! – мрачно пообещал Иван Кузьмич. – Кабзды твоему бизнесу!

– Как вам не стыдно, папаша! – укорил Жора. – При детях: «хана», «кабзды»! Где вы таких слов-то набрались? И, к вашему сведению, бизнес у меня совершенно законный, так что никакое ему «кабзды» не грозит. Ладно, выкладывайте, не темните: что вас так обрадовало?

– Скоро сам узнаешь! – повторил Иван Кузьмич и так же стремительно, как появился, исчез.

Жора дождался окончания балета, выслушал зачитанное мрачной дикторшей абсолютно неубедительное, по его мнению, заявление спешно образованного Государственного комитета по чрезвычайному положению о якобы неспособности генсека-президента руководить страной. Затем показали и сам этот ГКЧП в полном составе во главе с вице-президентом, с трясущимся не то от страха, не то с похмелья руками.

– Какой спектакль испортили! – сказал Горелов, хотя не понимал и не любил балет, выключил телевизор и, нисколько не раздумывая, отправился на уже окруженную милицией и солдатами на бронетранспортерах центральную площадь. Там, у памятника Ленину, как он и предполагал, уже стали собираться на стихийный митинг горожане.

Не то чтобы он сильно переживал за судьбу Горбачёва или испугался того, что могут натворить явно боящиеся собственных действий властные старики в телевизоре. Нет – просто не мог не воспользоваться возможностью в очередной раз громко заявить о себе. Тем более что провидчески угадал: в будущем это ему обязательно пригодится. И, буквально распихивая локтями то ли таких же, как он, то ли искренних защитников демократии, прорвался через быстро густеющую толпу на трибуну. Встал рядом с ректором института Нестором Петровичем, выдрал из чьих-то рук рупор и выступил, как заправский оратор, с пламенной речью, потребовав возвращения в Кремль законно избранного президента, то ли уже свергнутого этим самым ГКЧП, то ли просто арестованного им, то ли спрятавшегося на даче в Форосе в ожидании развязки.

Толпа Жору многоголосо поддержала. Но следом пробился к микрофону очень дряхлый, в чем только душа держалась, дядечка с другим призывом: «Долой КПСС!», который митингующие восприняли даже с еще большим энтузиазмом, чем гореловское требование. Когда этого старичка попытались было не пустить на трибуну добровольные охранники: «Ну, куда ты прёшь, дед? Чего доброго, помрёшь прям тут!», тот заявил, что отсидел «десятку» по 116-й пополам» и что «на миру и смерть красна!». И надо же: после своего короткого выступления дедок захлебнулся кашлем и действительно прямо на трибуне и помер…

Сразу после митинга ректор улетел в Москву, откуда вернулся через три дня уже губернатором области и выставил из Красного дома обком КПСС вместе с облисполкомом. «Активного» противника ГКЧП Горелова он запомнил и даже пригласил на работу в свою администрацию, но тот отказался, решив пока посмотреть со стороны, куда поведет новая власть. «Стоит ли менять шило на мыло? – сказал он Дарье. – Глупо закрывать в такое невнятное время фирму, которая худо-бедно нас кормит. Кто знает, куда еще ветер подует и чем всё это обернётся?»

– М-да, зятёк, – задумчиво прокомментировал тогдашний триумф Жоры отправленный на пенсию Иван Кузьмич. – Отважный ты парень! Ты зачем на этот чёртов митинг попёрся?! А если б Москва дала нам команду вас разогнать? Или, не дай бог, даже стрелять? Без жертв бы не обошлось!

– Да видели мы ваши броники! Не дали же! Побоялись, небось. У вашего ГКЧП страх прямо на рожах был написан!

– Сталина на вас нет! Он бы живо порядок навел!

– Кровожадный вы, однако, Иван Кузьмич! Скажите спасибо, что ваш обком только разогнали, а не арестовали. Сидели бы сейчас вместе со своим дурацким ГКЧП в кутузке.

– Зато ты у нас бунтарь-миролюбец! Чувствую, далеко пойдёшь, если не остановят. И ведь остановят же! Гляди, не сделай Дарью вдовой.

– Типун тебе на язык, Ваня! – одёрнула его тёща. – Окстись! Не зови заразу – придет сразу…

И она – эта зараза – пришла. Правда, не к одному Жоре, а ко всем, но не сразу: несколько месяцев спустя развалился Советский Союз.

– Господи! – с надрывом сказал никогда не веривший в Бога Иван Кузьмич и заплакал, – какую страну просрали! Разменяли на жвачку и джинсы! То, что Гитлеру не удалось, свои сделали!

– Что ж вы так убиваетесь-то?! – искренне посочувствовал Георгий, которого неожиданный распад страны расстроил не меньше тестя. Казалось, что у него отняли что-то очень важное и нужное, чему пока не находилось точного определения. И теперь он пытался скрыть свою растерянность, острое ощущение вдруг образовавшейся какой-то внутренней пустоты и надвигающейся катастрофы за частоколом общих слов. – Кажется, еще ваш Карл Маркс советовал человечеству весело расставаться с прошлым. Была без радости любовь, разлука должна быть без печали, – переиначил он поговорку. – Ничто не вечно под луной: тысячелетние империи пали, целые цивилизации исчезли с лица земли, и ничего с человечеством не случилось! Кстати, ваши большевички в семнадцатом году в подобном процессе тоже поучаствовали, разваливая Российскую империю. А тут ведь, просто тьфу: какой-то коммунистический эксперимент длиной в несчастные 70 лет! Тоже мне «Союз нерушимый республик свободных»! Грош цена такой нерушимости, если три человека за бутылкой водки, закусывая зубрятиной, за один вечер смогли его развалить, – с досадой добавил Горелов. – Хорошо еще, если этот развод обойдется без битья посуды и большой крови.

– Сейчас же прекрати словоблудие! – прикрикнул на него Иван Кузьмич и продолжил сокрушаться. – Это все твой Меченый устроил своей демократизацией и гласностью, а Беспалый довершил! А такие, как ты, Георгий, перевёртыши, поддержали!

– Ну, да, особенно я! – обиделся тот. – Нашли крайнего! Сколько можно повторять, что Меченый – ваш, а не мой! Это вы его из-за руля комбайна выдернули наверх! И не я в Беловежской пуще это разводилово устроил, а ваши же соратнички! И с адресом поддержки вы немного промахнулись: разве это не ваши коммуняки в Верховном Совете год назад дружно голосовали за независимость России? Чего ж не протестовали, народ на улицы не позвали? Не понимали, чем это кончится? Струсили? А вы всё на стороне ищете виноватых! На себя лучше оборотитесь!

– Ага, умник нашёлся! Ничего ты, Георгий не понял! У тебя, у всех нас Родину украли, а ты какую-то словесную пургу несёшь! Вот поглядим, чего твои дерьмократы теперь натворят!..

Почти про мармелад

Ну, так вот: пока наверху шла драка за места у властной кормушки, в стране наступили совсем гиблые времена. Небогатые и прежде магазины стали стремительно пустеть еще до распада великой державы, а теперь и вовсе в них стало шаром покати: на голых холодильных стеллажах лежали лишь замороженные трупы неизвестных рыб, большие желтые куски говяжьего жира, да еще стояли трехлитровые банки мутного березового сока. Круп, естественно, было не достать – ни по талонам, ни по блату, ни по коммерческой, и уж, тем более, по фиксированной государственной цене. Ну, разве что по совсем уж заоблачной, по которой продавалась на рынке западная «гуманитарка», утаенная от детских домов, больниц и стариковских приютов, которым она предназначалась. Там Горелов тоже иногда прикупал продукты для своего не бедствующего, в отличие от многих, семейства, благо доходы его торговой фирмы позволяли.

Больше того: он основал еще и еженедельник «Вестник Старограда», который бесстрашно громил и левых, и правых. Сам Жора иногда публиковал в нем фельетоны под псевдонимом «Аргус», хотя его авторство ни для кого не было секретом. Издание первым в области перешло на электронную верстку, заставив остальные газеты тоже осваивать новую технологию, что было на руку гореловской фирме, которая продавала им компьютеры и программное обеспечение.

Правда, конкурировать с еще недавно родной «Староградской правдой» на равных, несмотря на публикацию куда более смелых и острых статей, вестник не мог: имея намного больший тираж, та забирала себе львиную долю рекламы. Поэтому его издание едва сводило концы с концами, но зато делало имя владельцу, что оказалось гораздо важнее: Горелова многие теперь не только знали, но даже побаивались.

Он мог бы, конечно, неплохо зарабатывать, публикуя за немалые деньги заказные статьи, которые щедро оплачивали конкуренты, размещая в СМИ компромат друг на друга. Но, напомню, Жора чтил закон и не желал ввязываться в разорительные судебные тяжбы с защитниками чести, достоинства и деловой репутации, попранной «этими борзописцами-журналюгами».

И вот в эти самые «времена паленой водки», как называл наступившую эпоху Иван Кузьмич, Жоре позвонил его бывший однокурсник Иннокентий Ковальчук – такой же, как он, пройдоха, удачно пристроенный родителями на доходное место в продовольственном департаменте правительства южного края. Он был замом Горелова в студенческом отряде, где они втихую закрывали наряды на несуществующие работы, накручивали объемы, выписывая себе премии.

Поначалу, как водится, приятели обменялись обычными житейскими новостями – кто из сокурсников и где трудится после вуза и кто на ком женился, повспоминали славные стройотрядовские времена, а потом Иннокентий предложил выручить староградцев поставкой нескольких вагонов риса. Разумеется, не безвозмездно.

– Да ладно! – не поверил ему Жора. – Стесняюсь спросить, где ты столько крупы возьмешь?

– Стесняйся и дальше! Не бери до головы – не твоя это забота, командир! Хочешь подзаработать, денюжку ищи! На этом богоугодном деле я тоже рассчитываю что-нибудь поиметь. Но и ты в накладе не останешься: отпишу по госцене, а ты продашь по коммерческой.

Разумеется, Жора свою выгоду понял сразу и согласился. Однако вопрос упирался в деньги – вернее, в их отсутствие. Доходы его небольшого торгового предприятия были недостаточны для оплаты такой крупной сделки. А банки, может, и дали бы на это кредит, но под такой сумасшедший процент, что вся затея становилась абсолютно убыточной.

Вот тут-то он и решил попробовать использовать то самое пламенное выступление на антигэчепэшном митинге, сделавшее его, так сказать, защитником демократии и почти что другом стоявшего тогда рядом с ним на трибуне ректора университета, назначенного после путча на должность губернатора. К нему Горелов и пытался попасть в тот момент, когда я прервал свое повествование, чтобы представить читателю героя этого романа.

Продолжим…

*   *   *   *

…В бюро пропусков Жоре отказали, посоветовав, правда, записаться на приём через канцелярию, честно предупредив, что попасть к губернатору он сможет разве что через месяц. Набрав номер на настенном телефоне, он с огромным облегчением услышал знакомый голос бывшей секретарши своего тестя. Та его тоже узнала:

– Жорик, рада тебя слышать! Ты к нам какими судьбами? Как там наш Иван Кузьмич?

– На пенсии наш Иван Кузьмич, морковку с редиской на даче выращивает. Мне бы, Нина Васильевна, к Нестору Петровичу попасть по неотложному делу.