Текст книги "Кукушонок"

– Деда, – спрашивал малец, – кто у нас главный джигит?

– Ленин, – отвечал тот.

– Почему? У него самая большая бурка?

– Нет!

– У него самый быстрый конь?

– Нет!

– У него самая острая сабля?

– Нет!

– А что тогда?

– Знаешь, как он отомстил за казнь своего брата? До сих пор никто очухаться не может!

А москвичи в ответ прочитали стих про ленинский субботник:

«Он бревно на мелкие поленья

Разрубил движением руки…

Мужики спросили: «Кто ты?!»

«Ленин!»

И оп…денели мужики!»

Жора тут же вклинился в этот обмен анекдотами, рассказав про малыша, умолявшего маму не оставлять его одного дома с не выключенным радио, которое всё время его пугало: «Съест КПСС! Съест КПСС!»

На что мэтры, будучи уже в хорошем подпитии, тут же продекламировали почти нецензурно:

«Ветер, ветер ты могуч, ты гоняешь стаи туч, прославляя до небес мать твою(!) – КПСС!».

А Жора снова вставлял свои «пять копеек»:

«Дедушка в поле гранату нашел,

Вместе с гранатой к обкому пришел,

Дернул колечко, бросил в окно,

…Дедушка старый – ему все равно!»

Не особо выбирая выражения, они ёрничали и по поводу начавшейся чуть ли не ежегодной смены престарелых генсеков. Ради, как говорили москвичи, получения по дороге в могилу очередной геройской звезды и вожделенной строчки в будущем некрологе – «выдающийся», а не просто «видный деятель Коммунистической партии и Советского государства», дающей надежду на почетные похороны у Кремлевской стены.

– Как будто мертвым не все равно, где их закопают, – опять встревал с хохотком Жора, подумав при этом: «Слышал бы меня сейчас тесть, – убил бы!»

Рабы и оковы

Его сосед по комнате – всегда щеголевато одетый, носатый, очкастый, напоминавший своим менторским тоном лектора общества «Знание», экономический обозреватель «Вечерней Москвы» Михаил Круглов – считал своим долгом открыть изображавшему наивного провинциала Жоре глаза на «мерзости» советской действительности. Приняв перед обедом стакан-другой местного дешевого вина и немного захмелев, он отважно громил «самоедскую» экономику развитого социализма.

– Понимаешь, Георгий, она не жизнеспособна, и это замечательно доказал наш бывший соотечественник, американский экономист Василий Леонтьев, за что и получил Нобелевскую премию, – внушал он Горелову, расхаживая по комнате и постоянно протирая носовым платком запотевающие очки. Жора слушал его, лежа на застеленной кровати и лишь изредка вставляя реплики. – Глобальное плановое хозяйство даже в принципе невозможно! А мы все время чего-то там планируем, тут же сокрушая это «планов громадьё» то стахановскими рекордами, то «рабочими эстафетами», то выполнением отдельными ударниками за три года пяти, шести или даже десяти годовых норм. Слава богу, что у пекарей, к примеру, хватает здравого ума не поддерживать очередной, одобренный ЦК, идиотский почин и не переводить за смену месячную норму муки в хлеб, который пришлось бы скармливать свиньям.

– А эти безумные показатели! – горячился он. – Тонно– километры, например. Слыхал о таком? Я недавно вернулся с БАМа, в который страна вбухивает чертову тучу миллиардов. Строят эту дорогу, как ты, наверно, знаешь, одновременно с двух концов – с запада и востока, и на каждой из сторон есть своя звеносборка. Вроде разумно, да? Так вот, их периодически и, как я понимаю, специально останавливают под благовидным предлогом: дескать, смежники подвели – то рельсы вовремя не поставили, то шпалы, то креозот для их пропитки закончился, а укладка пути стоять, мол, не может. Знаешь, зачем? – выдерживал Круглов театральную паузу, – а чтобы увеличить плечо перевозок ради выполнения плана этих самых тонно-километров и получения премии! То есть, готовые звенья везут окольным путем на противоположную укладку, через полстраны, тратя на это огромные деньги!

– А как же «экономика должна быть экономной!»? – лениво напоминал популярный партийный девиз Жора.

– Ну, лозунговать правильно мы умеем. Жаль только, что эти призывы не совпадают с суровой правдой жизни. Ты в своем вузе, наверное, изучал такой предмет, как «Политическая экономика», что-нибудь понял?

– Честно? Контрольные с учебника сдирал, а на экзамене шпаргалил, как все, – признавался Горелов. – Тёмный лес!

– Вот-вот. Там сам чёрт ногу сломит. Экономика – наука зловещая, с ней шутки плохи: мстит, если что не так. А у нас курс на гигантоманию: «догнать и перегнать Америку!» В итоге, мы больше всех в мире производим стали, чугуна, алюминия, добываем нефти, угля и газа, древесины, выращиваем миллионы тонн хлопка и льна, а толку? Народу какой от этого прок? Где конечный из всего этого продукт – нужные людям товары? Кастрюли там, сковороды, холодильники, мебель, постельное белье, одежда, обувь? Всё в дефиците, за всем дикие очереди. Это ж только в нашей стране женщины до сих пор штопают чулки и носки на электрической лампочке!

– Зачем? – удивился Жора, никогда не видевший, чтобы Дарья когда-нибудь этим занималась.

– Да затем, что новые не достать! Потому что из хлопка не носки и рубашки шьем, а в порох его переводим. А из того же, например, металла делаем еще более мощные экскаваторы, чтобы добыть еще больше руды и выплавить из нее еще больше стали и чугуна, чтобы изготовить из них еще более гигантские экскаваторы для ещё большей добычи руды, ну и так далее по этому заколдованному кругу. Чтобы потом доложить прогрессивному человечеству о великих достижениях и преимуществах социализма и утереть нос проклятым империалистам! Да, чуть не забыл: еще танки делаем. Много танков!..

На следующий день в продолжение темы:

– А знал бы ты, сколько этого самого металла мы переводим в стружку! – наставлял москвич. – И сколько тратим энергоресурсов на единицу продукции! Мы же технологически от всего мира отстали, плетемся в хвосте прогресса. Поэтому не готовые продукты, а сырье: лес, нефть, хлопок, тот же металл продаем за рубеж, чтобы купить там за валюту немного качественного ширпотреба, Ну, не безумие ли?

– Вы утрируете, – не соглашался Жора. – Мы сами тоже много чего производим.

– Конечно, утрирую, – не спорил Круглов. – Для наглядности. Чтобы ты понимал причинно-следственную связь. Конечно, не все так плохо, как хотелось бы: «Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей!», – пропел он речитативом. – Вопреки классическим законам экономики («деньги-товар-деньги»), а только благодаря воле родимой партии, которая всё знает и ведет страну, куда надо, кое-какие товары для народа все же выпускаются. Но опять-таки вопреки здравому смыслу, предприятия не расшибаются в доску, чтобы произвести их больше и угодить покупателю ценой и качеством, потому что их финансовое благополучие от этого абсолютно не зависит! Что кому выпускать и сколько – решают плановые органы. Они же привязывают каждое производство к поставщикам сырья и комплектующих, определяют адреса сбыта готовой продукции. Они же диктуют цены и тарифные ставки, которые никак не стимулируют производство. Потому-то те простецкие и немаркие товары народного потребления, что сами производим, такого убогого вида и качества, что люди просто вынуждены их покупать за неимением лучшего. В результате хороший, обычно иноземный, а не отечественный, товар можно (заметь!) не купить, а только достать по ну очень большому блату или через спецмагазины, в которые такой простой люд, как мы с тобой, доступа не имеет…

Жора, имевший благодаря тестю такой «доступ», на последнее замечание не отреагировал, но для поддержания разговора к месту припомнил случайно услышанную беседу женщин в полупустом детском магазине, куда забежал по просьбе Дарьи за пелёнками для дочерей: «Какой кошмар! – вполголоса возмущалась одна. – Это ж как детей надо не любить! Была бы сейчас беременна, сразу бы сделала аборт – ни одежды нормальной, ни игрушек!».

– «Советское – значит, отличное? – с издёвкой заметил Круглов и похвалил. – Хорошая деталь, есть у тебя искра божья: умеешь подмечать. А вот главного не видишь, потому что ко всему этому безобразию привык и за норму, – как должное, – принимаешь.

– Извините, Михал Алексеич, – затевал новый спор Георгий, – но ведь построили же мы Беломорканал, ДнепроГЭС, первыми человека в космос отправили!

– Эх ты, душа–потемки! Какой ценой, не знаешь? Когда страна распевала: «С каждым днем все радостнее жить!», одна её часть, объявленная при усатом великом вожде и учителе троцкистами, врагами народа и шпионами, сидела в лагерях и бесплатно, за баланду все это строила: тот же Беломорканал, ту же руду добывала, лес валила, а беспаспортные крестьяне за пустые трудодни хлеб растили. А другая, чтобы местами с первой не поменяться, из страха в тряпочку молчала. Или друг на друга стучала, чтобы самим в тюрьме не перестукиваться. Тебя это нисколько не смущает?

– Хрущёв же лагеря вроде прикрыл.

– Положим, не Хрущёв, и не все, хотя мину замедленного действия своей «оттепелью», надо признать, он под страну заложил. Ну, как та булгаковская Аннушка, что пролила на рельсы масло. На нём, помяни мое слово, когда-нибудь поскользнется и рухнет вся эта построенная на принуждении и страхе система, да еще и погребет под собой немало народа. Да, пока еще мы по-прежнему каждую осень, до глубоких заморозков не трудимся на заводах, в конторах, в научных институтах, не учимся в школах и вузах, а бесплатно пластаемся на колхозных полях, убирая хлеб, картошку, капусту да свеклу, собирая хлопок! Это у нас называется не уборкой урожая, а битвой за него. Битвой, Георгий!

– Но, увидишь, – предрёк москвич, – и эта дармовая лавочка со временем прикроется! А если, не дай Боже, упадут цены на ту же нефть, на металл, хлопок, что за валюту продаём, а к тому дело идет, в дефиците окончательно утонем, и всё посыплется! Я ж говорю: экономика – штука зловещая и мстительная!

– Ну, раз вы всё так хорошо понимаете и знаете, почему об этом не пишете? Слабо, да? – поддел Жора.

– Ишь ты, какой храбрец выискался! – возмутился Круглов. – Вот точно древние подметили: рабы к своим оковам привыкают и даже гордятся ими: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек»! Ты что, до сих пор веришь во всю эту чушь: в построение коммунизма в отдельно взятой стране, в отмену денег и всеобщее счастье на зависть остальному человечеству, угнетаемому загнивающим капитализмом? Отвага, парень, – вещь хорошая, но опрометчивая! Это здесь мы такие храбрые, потому что почти безнадзорные – не такие, как дома, где даже у стен есть уши. У нас и после хрущевской оттепели опасно быть не такими, как все. За инакомыслие запросто можно и сейчас загреметь в тюрьму или в психушку, или, если повезет, просто из страны вышвырнут. Вон, на что уж авторитет – академик Сахаров, отец атомной бомбы, трижды герой, а даже его с работы выгнали. Знаешь, за что? За очень даже разумное, на мой взгляд, предложение сблизить социализм с капитализмом! Ты разве не видишь, что мы живем в государстве, где к людям отношение, как к стаду овец, в которое тебя плетьми загонят, если попытаешься из него вырваться? Живи как все, думай как все, читай и смотри то же, что все и что тебе родимая партия разрешит, и будет тебе счастье. А всем с этим несогласным, – по морде, по морде! – с горечью констатировал москвич. – Сними розовые очки, Георгий, живи своей головой! Говори как все, а думай по-своему!

– А мы пишем об этом, пишем, – устало добавил Круглов. – Не в открытую, конечно, а как Высоцкий учил: «но даже светлые умы все размещают между строк, у них расчёт на долгий срок». Умным людям достаточно намёка: они умеют читать между этих строк. Вот и ты учись. Поумнеть никогда не поздно…

«Вася» – это Света

По вечерам Жора исправно ходил в прокуренный дешёвым болгарским табаком до густой сизой завесы бар МДЖ, хотя с трудом переносил этот запах, прислушивался к разговорам старших коллег, придерживаясь золотого правила: «Молчи – глядишь, за умного сойдешь». Но те всё равно замечали его «дремучесть» и так же, как Круглов, усиленно наставляли, объясняя творившиеся в стране несуразности. И даже давали ему на ночь почитать привезенные с собой самиздатовские книги прежде ему неведомых Платонова, Набокова, Пастернака, Солженицына и запрещенного в СССР норвежского коллаборациониста Кнута Гамсуна, которого, правда, они рекомендовали не как вольнодумца, а как просто замечательного литератора, каким тот в действительности и был.

В баре, под пиво и разной крепости коктейли они братались с журналистами из соцстран и вполголоса обсуждали с ними всевозможные варианты желательных перемен в верхах. Правда, гэдээровцы были более осторожными, шепотом делясь сведениями о привольной и сытой жизни соотечественников за берлинской стеной, жаловались на цензуру и бесчинства их КГБ – «Штази». Поляки так же негромко допытывались у русских, что они знают о катынской трагедии*, а те, не понимая, чего от них хотят, поправляли, рассказывая о сожженной фашистами белорусской Хатыни. Немцы, нарываясь на драку, тут же поправляли: «Это ваши полицаи сделали», что, как выяснится годы спустя, было правдой…

В общие разговоры время от времени вклинивался непонятно почему находившийся здесь, не имевший никакого отношения ни к журналистской братии, ни к обслуге МДЖ, болгарин Радко, выдававший себя за этакого морского волка. Лет сорока, поджарый, дочерна загорелый и в капитанской фуражке с якорной кокардой, он всегда приступал к знакомству с неизменной хриплой фразы: «Я люблю своя мама, Болгария и Советский Союз!» В политические споры не вступал, но активно приставал к женщинам, угощая их легкими коктейлями собственной рецептуры, зазывая к себе в комнату и обещая романтическую рыбалку на рассвете. Получив, как говорится, от ворот поворот, злился, смешивал в бокале мастику со сливовицей, мгновенно пьянел, обзывал дам, презревших его домогательства, курвами, за что тут же получал в челюсть от русских, немедленно вступавших за женскую честь, отключался и засыпал на диванчике в углу. А на рассвете действительно отправлялся вместе с шеф-поваром в море за свежей рыбой, чтобы вечером, как ни в чем не бывало, появиться в баре и повторить свои безуспешные попытки.

Впрочем, неуступчивыми были далеко не все дамы, но если они уж и заводили недолгие курортные романы, то отдавали предпочтение соотечественникам. И лишь девушка Света из какого-то сибирского городка – обладательница весьма вульгарной наружности: крупные скулы ее лица всегда, несмотря на время дня и ночи, алели пятнами румян, веки подкрашены синевой, а чувственные полные губы отсвечивали вызывающе ярким лиловым перламутром, – игнорировала своих, предпочитая любовные похождения на стороне. Жора убедился в этом буквально на второй день, когда предложил ей «перепихнуться» накоротке.

– Да без проблем! – легко согласилась она. – Ты, наверно, богатенький «утюг»?

– Какой еще утюг? – не понял Жора.

– Во темнота! «Утюг» – валютчик, то есть мужик при деньгах, – пояснила Света. – Все понятно: с тебя нечего взять, кроме анализов, так? А туда же, – передразнила с презрением, – перепихнуться! Отвянь, нищета!

На пляже она появлялась редко, демонстрируя роскошные формы, едва прикрытые довольно смелым купальником, и вызывая у мужчин вполне понятные нескромные желания, а у женщин ехидно-завистливые реплики типа: «Ой-ой, я не такая, я жду трамвая!». После обеда сибирячка, как правило, исчезала, возвращаясь поздно вечером на авто в сопровождении бандитского вида болгар с кипой ярких подарочных пакетов в руках. Ближе к ночи Света возникала в баре всегда в разных джинсовых нарядах. Судя по тому, что пару раз ее видели выходившей утром из номера руководителя группы – лысого спецкора самой главной газеты страны – такого рода неформальные связи с аборигенами ей сходили с рук. Сам он тоже редко общался с коллегами, отдыхая по какой-то своей, особой программе. Питался в отдельном кабинете, не загорал, не купался со всеми, часто куда-то пропадая на весь день с приезжавшими за ним на черной иностранной машине людьми в строгих костюмах и возвращаясь, как та Света, тоже с не пустыми руками.

– Не завидуйте, девушки: каждый зарабатывает, чем может, – остановил как-то затеянное дамами обсуждение «непристойного» поведения сибирячки, оказавшейся даже не журналисткой, а лишь скромной машинисткой издательства, знаменитый известинский фельетонист Илья Ерёмин. – На блядей всегда и везде был и будет спрос. Опять же их товар неубиваемый: чем они торгуют, то у них же после продажи и остается…

Сами москвичи столь же активно, как Света, занимались фарцой, продавая из-под полы местным жителям привезенные с собой банки черной и красной икры и бутылки «Столичной». Жора таким бартером не интересовался: пристроенный тестем в обкомовский спецмагазин, он мог купить там всё, что его коллеги здесь добывали. Может, еще и поэтому новые товарищи воспринимали Георгия как неглупого, но простоватого, не приспособленного к жизни наивного парня, каким он на самом деле не был.

Законно же обмененных на рубли болгарских левов ему хватало лишь на скромные посиделки в баре и экскурсии. Так что домой он вернулся всего лишь с бронзовым загаром, бутылкой местного вина и большим пакетом отборного винограда, но зато с хорошо «проветренной» головой и без посланного вдогонку компромата от пресловутого «Васи», которым, как намного позже расскажет ему всезнающий Круглов, была та самая Света.

– Ты вроде парень наблюдательный, а не заметил, что её не было на общем инструктаже. Почему? Потому что у неё был свой инструктаж. На Лубянке. Вот она и отрывалась здесь по полной. На неё-то кому было стучать? – объяснит он…

________________

*Катынь – место расстрела польских пленных. Авторство этого преступления до сих пор оспаривается историками: НКВД или фашисты?

Попытка номер раз

В правоте своего экономического наставника Жора, прежде не вникавший глубоко в производственные процессы, убедился почти сразу после возвращения из Болгарии, побывав на судостроительном заводе вместе с приехавшей в Староград делегацией рабочих-корабелов от партии «Левые коммунисты Швеции», чей визит ему доверили освещать. Гости в сопровождении владевшего шведским языком инструктора ЦК КПСС Павла Ермакова и первого секретаря обкома целый день знакомились с работой предприятия, ходили по цехам, беседовали с рабочими, с начальством. А вечером для них был устроен хлебосольный приём в ресторане, закрытом для других посетителей.

Дюжина здоровенных скандинавов хорошо пила водку, с аппетитом ела, но категорически не желала ни ругать, ни хвалить увиденное. Зато руководитель делегации Улоф Линдберг, к большому неудовольствию принимающей стороны, не выбирал выражений, делясь впечатлением от посещения предприятия.

– Вы застряли в девятнадцатом веке, – выговаривал он багровому от смущения директору завода Анатолию Сушкову. – Просто удивительно, как это вы еще не разорились, работая на таком устаревшем (переводчик смягчил слово «допотопное») станочном оборудовании. Это же огромная трата рабочего времени, материальных и энергоресурсов, человеческого труда!

– У нас на следующий год уже запланирована масштабная модернизация, – пытался оправдаться Сушков.

– Условия работы адские, элементарная техника безопасности не соблюдается! – продолжал рубить правду-матку швед. – В цехах дымно, холодно, темно, горячее питание отсутствует. Это-то можно было поправить? Чем ваш профсоюз занимается? Почему не защищает права трудящихся?! А сверхурочные, а низкие расценки?! У нас бы за такое…

– Сотри запись, – отозвал Жору в сторонку и ткнул пальцем в диктофон Ермаков, – и не вздумай этот пьяный бред печатать! Устроил, понимаешь, тут разнос! Тоже мне деятель! Можно подумать, у них там всё замечательно!

– Ну, и правильно, – поддержал москвича Иван Кузьмич. – Приезжают тут всякие учить нас жить! Пока мы воевали, они там жирели, спрятавшись за своим хитрым нейтралитетом и помогая фашистам.

– Так они же правду говорят! – попытался возразить Жора.

– И что? Тебе-то какое дело? Мы и без сопливых гастролёров знаем, что на трофейной рухляди работаем. Но ведь строим же корабли! Хорошие корабли! Лучшие в мире! Всё, разговор окончен! Дашь в газету только хронику: были, посетили, и чтоб никаких оценок!

Горелов так и сделал, но чуть позже все-таки осмелился последовать совету чудаковатого Круглова и замахнулся на одну из самых очевидных несуразностей городской жизни. И эта первая его попытка – статья-расследование «Ночь, такси и пассажир» – наделала немало шума. В ней Жора показал абсолютную нелепость и вред показателя «холостой пробег», установленного для таксопарка. Из-за его соблюдения ночная бригада водителей ждала клиентов на своих стоянках вместо того, чтобы ехать за пассажирами, прибывающими в город поздними самолетами и поездами, и развозить их по домам. Предприятие на этом теряло деньги, а люди маялись в аэропорту и на вокзале до утра, ожидая начала работы общественного транспорта.

Обком партии отреагировал на эту его публикацию оперативно, объявив выговоры руководителям таксопарка и транспортного управления облисполкома и потребовав немедленно решить проблему.

– Ждали, пока газета вас ткнет в неё носом?! – бушевал первый секретарь обкома. – У самих ума не хватило? Что за отношение к людям?!

Нагоняй получили и курирующие транспорт работники горкома партии, но их реакция была иной. Жора оказался невольным свидетелем унизительной сцены выволочки пожилого редактора газеты: Аркадий Владимирович стоял навытяжку возле своего стола, держа подальше от уха телефонную трубку, из которой нёсся отборный мат.

– Что там у тебя, б… , за умник завелся? – орал заведующий транспортным отделом горкома. – Не мы эти показатели установили и не нам их отменять! Думает, если секретарский зять, так ему всё дозволено? Так и на него найдется управа! А ты, старый болван, куда смотрел? Может, тебе уже на пенсию пора?!

Тестю статья тоже не понравилась:

– Ты почему со мной не посоветовался прежде, чем тискать свою писульку?! – горячился он. – Умнее всех, да?

– Что-то я вас не понимаю, Иван Кузьмич. Что в ней не так?

– А то, Георгий, что по твоей милости хорошие люди пострадали! Начальник транспортного управления Тимофеев – мой однополчанин и старинный приятель, а ты ему выговорёшник схлопотал!

– Нам что: проблемные материалы вообще не печатать? Потому что в нашей с вами партии каждый кому-то сват, кум, брат или старинный приятель?

– Ишь ты, как заговорил! А ты у нас, выходит, исключение? Да если бы не стал моим зятем, где бы ты сейчас был?! – возмутился Иван Кузьмич.

– Уж не хотите сказать, что я ради родства с вами и теплого местечка женился на Дарье? – сделал вид, что оскорбился Жора.

– А то нет?! Давай договоримся на будущее: увидел недостатки – приди, скажи, мы поправим, а не выноси сор из родной избы на всенародное обозрение, не подрывай авторитет партии!

– Да он давно уже подорван! – огрызнулся Жора.

– Нет, ну ты посмотри, какой наглец! Поговори у меня! Пиши лучше свои заметки о парторгах, а с проблемами мы как-нибудь без тебя разберёмся!..

Жора на время притих, попыток выставить напоказ «язвы социализма» не повторял, тем более что никакие основы тот его материал все равно не потряс: от показателя «холостой пробег» освободили только ночную бригаду такси. Но впервые за всё время работы в газете он услышал похвалу в свой адрес: за соседним столиком в кафе его статью с одобрением обсуждали двое мужчин, припоминая свои ночные бдения в аэропорту.

И вскоре Горелова включили в резерв на должность главного редактора, и уже было готово решение бюро обкома назначить его на место шефа, просившегося на пенсию…

Провокатор

Однако наш герой избрал другой путь, безошибочно уловив, куда с приходом в Кремль нового генсека, которого тесть иначе как «Меченый» и «Говорун» не называл, подули партийные ветры. Подтолкнули к этому решению несколько, на первый взгляд, не связанных между собой событий.

Во-первых, командировка под видом инженера-ихтиолога в Юго-Западную Атлантику, где трудились траулеры местного рыбодобывающего флота. По прилету в Дакар, до отправки попутным кораблем в район промысла его разместили на советской базе отдыха моряков, расположенной в окрестностях столицы Сенегала, возле огромной банановой плантации, и в первый же вечер пригласили в советское посольство поделиться свежими новостями с родины.

Выступление перед дипломатами закончилось большим скандалом. Это была реакция на рассказ Горелова о событиях в мятежных прибалтийских республиках, требовавших себе большего суверенитета, и, особенно, – на его очень смелое предположение о том, что это только начало и что республики-бунтари, скорее всего, вообще выйдут из состава СССР.

– Ложь! – вскочил с места седой мужчина, оказавшийся секретарем посольской партячейки. – Не слушайте его, товарищи! Вы – провокатор, молодой человек! Этому никогда не бывать!

За ужином он зло сверлил Жору взглядом, что-то шептал сидящим рядом дипломатам, а потом и вовсе демонстративно ушёл из столовой.

Провожавший Горелова пресс-атташе Илья Осипов посоветовал забыть и наплевать:

– Упёртый мужик! Он всех нас тут по струнке учит ходить. Что ты хочешь: сын латышского стрелка! Тебе на промысел когда?

– Обещали через день отправить.

– Вот и ладушки. У меня на завтра больших дел нет, давай тебя покатаю, немного Дакар покажу: когда ты еще здесь побываешь.

Утром следующего дня паром высадил их на острове Горе, откуда две сотни лет назад работорговцы отправляли черных невольников в Америку.

– Жуткое место! – поёжился Илья в ставшей музеем бывшей тюрьме. – Представляешь, здесь рабов клеймили, набивали в эти крохотные камеры по нескольку десятков человек. Сутками, в ожидании отправки на корабли, они стояли в кандалах, без сна, еды, воды, тут же справляли естественные надобности. Смрад, вонь —ужас! Представляешь: здесь и в трюмах кораблей погибли шесть миллионов человек из прошедших этот ад и вывезенных отсюда двадцати!

Экспонаты музея: черепа, кости, кандалы усиливали гнетущее впечатление от рассказа добровольного гида, и Горелов вздохнул с облегчением, когда они вышли на наружу, где ничто не напоминало о страшном прошлом острова. Радовали глаз пряничного цвета дома на узких улочках, их ограды оплетала яркая зелень с распустившимися цветами, на площади рассаживались для молитвы паломники в белых одеждах до пят.

– Проникновенье наше по планете особенно заметно вдалеке? – процитировал любимого Высоцкого Георгий, увидев вырезанную на стволе росшего тут огромного баобаба надпись «Здесь был Ваня». – Наши люди и тут отметились?

– Ничего удивительного: сюда на экскурсии наших моряков возят, – пояснил Илья. – Какой-то придурок отличился, оставил о себе память на века. Давай-ка заглянем на пару минут к одному моему знакомцу и вернемся в Дакар.

Они подошли к двери в скале, которую им открыл, приветливо улыбнувшись, очень высокий, седой, красивый, с неожиданно по-европейски правильными чертами лица, черный человек. «Прямое доказательство многолетнего присутствия здесь колонизаторов – португальцев, французов, – пояснит ему потом Илья. – В здешних неграх много чужих кровей намешано».

– Баскетболист? – шепнул Георгий.

– Не угадал, бери выше: бывший генеральный секретарь союза художников Сенегала! У него в этой пещере мастерская. Извини, давай поздороваемся.

Дальше разговор пошел на французском. Из перевода Ильи Горелов понял, что хозяин рад их видеть, но очень смущен тем, что не может предложить гостям кофе. Осипов по-русски чертыхнулся: «Мог догадаться придти с угощением!» и мгновенно решил проблему, купив у него две небольших акварели для себя и Жоры. Это были странные абстрактно-орнаментные цветные рисунки на картоне.

Пока художник ходил за кофе и сигаретами, оставив гостей рассматривать красочные альбомы с репродукциями его больших и более реалистических полотен, Илья рассказал, что картины сенегальца хранятся в музеях Парижа, Нью-Йорка и Москвы. А в затруднительном положении знаменитый мастер оказался после автокатастрофы, в результате которой потерял высокий пост и государственную зарплату…

Вернувшись в столицу, они съездили к знаменитому озеру, в котором местные жители добывали соль, стоя по пояс в разъедающей кожу воде и наполняя ею лопатами притащенную с собой вереницу пластмассовых тазиков. Их содержимое доставлялось на берег, где высились горы ослепительно сверкающего на солнце сырья, почему-то охраняемого солдатами с винтовками.

– Национальное богатство с какими-то уникальными качествами, – объяснил Осипов, – идет на экспорт, вот и стерегут. Иначе его бы живо растащили.

В огромном торговом центре французского квартала Дакара, куда привел его Илья, Георгий растерялся при виде товарного изобилия:

– Вот ни фига себе! И это нищий Сенегал!

– Аборигены сюда не ходят, – сказал Илья. – Это для европейцев.

Здесь Горелов купил Дарье набор красивой, приятно пахнущей губной помады, а дочерям – изящные электронные часики и наборы цветных фломастеров. На что-то большее захваченной с собой валюты ему не хватило бы.

Ближе к вечеру они заглянули в небольшой ресторанчик, где их обслужила знакомая Ильи пожилая француженка, с которой он обменялся приветствиями:

– Bongour, madam! Comment ca va?

– Ca va bien! Et toi?

– Merci, bien! Nous avons une bière s'il vous plaît.*

В ответ на его просьбу хозяйка принесла два высоких запотевших бокала холодного светлого пива и шпажки с нанизанными кусочками вяленой рыбы и редиса. Жора с наслаждением сделал глоток освежающего после уличной жары напитка.

– Чувствуешь, как боженька босыми ножками по пищеводу пробежал? – улыбнулся Илья. – Во-о-от! Это тебе не наше разбавленное «Жигулевское», похожее на сцули…

– Ну, что? Надеюсь, я сгладил впечатление от нашего партайгеноссе? – сказал он на прощанье. – Как говорится, семь тебе футов под килем, коллега! В смысле, удачи! А этого партайгеноссе выкинь из головы.

Горелов, может, и забыл бы навсегда тот скандал в дакарском посольстве, если бы несколько лет спустя не увидел однажды по телевизору давешнего обличителя, который яростно, чуть ли не с пеной у рта клеймил Советский Союз за оккупацию его несчастной страны и требовал за это какую-то несусветную денежную компенсацию.…

За месяц выворачивающей желудок наизнанку болтанки в океане Георгий неплохо разобрался в организации промысла, походившего на работу пчелиного роя. Экипажи трудяг – небольших траулеров – гонялись за рыбными косяками, чтобы потом, забив уловом холодильники под завязку, доставить его на огромную плавбазу, представляющую собой мощный рыбоперерабатывающий завод. Там добычу превращали в готовую продукцию – в полуфабрикаты, предназначенные на экспорт, в консервы, пресервы и рыбную муку.