Текст книги "Огоньки"

– По-омер!..– удивленно протянул Богатиков.– Насовсем помер…

И был он прав.

Атеистические убеждения оказались сильнее бессмертия души. Кузьма Алексеевич Петровский действительно умер. Насовсем.

Ночью на кладбище не спали. Но тихо было, очень тихо. Думали каждый о своем, хотя источником раздумий был подвиг атеиста.

Там, наверху, по-волчьи выл ветер, разбрасывая по погосту истлевшие остатки венков, сухая трава шуршала. И звуки эти захлестывали присмиревшие души безысходной звериной тоской. Кто-то заскулил тихонько.

– Эй,– шепотом позвал Виктор.– Не надо. Вы что… Старуху разбудите.

И голос стих.

Это Брыкин силился вспомнить песню, которую слышал тем давним вечером.

Странно, не комнатку с желтой лампой, не синее окно видел он. Брыкин видел себя теперешнего: в полуразвалившемся ящике, в кучке тлена – маленький красный огонек, похожий на незатушенный окурок. Горько было Брыкину, но он только скулил, вспоминая песню, а над ним в ночи ветер выл. Начиналась метель.

***

Утро принесло с собой событие, значимей которого не происходило здесь со времен Никона и раскола, когда десяток монахов сожгли себя в сарае, именуемом скитом, а души их очень эффектно, с песнопениями проваливались в недра.

Теперь же готовилось нечто не менее грандиозное. Едва проснувшись, профессор, не сказав обычного «с добрым утром», убежал куда-то, бормоча: «Пора! Решительно пора!»

Потом мимо, громко визжа, промчались две души.

– Это чего это? – спросил Брыкин. Никто ему не ответил.

Через некоторое время души пролетели обратно, тоже с визгом и тоже на большой, скорости. Навстречу им вылетела теперь тройка душ, таинственностью своей сея в массах недоумение и даже страх. По кладбищу загудел приглушенный хор испуганных голосов. В следующей тройке душ Виктор разглядел купца Богатикова и крикнул:

– Кузьма Савельич! Бросьте дурака валять!

Купец отделился от тройки и подлетел к ним.

– Что это у вас за брачные игры, Кузьма Савельич! Не надоело?

– Да ить как глянуть, батюшка,– вздохнул купец.– Оно, конечно, и не пристало купцу да и в годах с песьим визгом, значит, носиться. И одышка опять же тоже, значит… Эх, упрямый человек профессор ваш! Одно слово – ученый. Рази для неуча стал бы Богатиков такое вытворять!

– А что вы делаете-то?

– Как, значит, что? Народу возбуждение делаем.

– Ага! А зачем? – допытывался Виктор.

Богатиков помолчал и шепнул заговорчески:

– Сказать разве? Ась? Вот вам, Иван Семенович, батюшка, а вы – услуга, как говорится за услугу. Ась?

– Да ладно, чего там! Все свои,– успокоил Виктор.

– Ладно, по старой, значит, дружбе.– Богатиков придвинулся вплотную.– Переворот, уважаемые, будем делать!

– Какой переворот?

– Вестимо, какой! Государственный.

В это время над ними провизжало богатиковскос звено. Купец заспешил:

– Ну так как же, Иван Семенович? Может, сговоримся?

Виктор назвал его стяжателем, и купец обиженно улетел.

Не успел Брыкин спросить, что же такое случилось (из богатиковского шепота он ничего не понял), как появился профессор и закричал взволнованным голосом:

– Товарищи! Товарищи! Все на митинг! Все на бульвар!

Вера Эдуардовна взвилась и воскликнула:

– Жан, дорогой, я так счастлива! Ты вождь? Вождь? Почему же ты раньше не сказал, Жан? Я бы поняла!

– Не мог, детка, не имел права…– нетерпеливо ответил профессор и обратился к Виктору:

– Виктор Андреевич, сегодня надо решать, с нами вы или нет.

– Вы что, серьезно?– удивился Виктор.

– И весьма. Хотим поручить вам контроль за порядком на собрании. Осилите?

– Так вы серьезно? – понял Виктор.– Вот осел!

Брыкин видел, как по профессорской душе пробежали пурпурные пятна, но профессор только жестко произнес:

– Что ж, с такими, как вы, нам не па пути!

И улетел на бульвар.

На собрание Брыкин пришел вместе с Виктором. Бульвар уже был забит россыпями душ. Они перемигивались, как угольки в печке, и беспрестанно гудели. Жарко, было, хорошо. Над душами нависло штук десять огоньков, среди которых Брыкин узнал профессора, купца Богатикова и того, что выдавал себя за Пуришкевича. Вид у них был торжественный.

– Граждане! – взреял над собранием голос профессора.– Впрочем, почему граждане? Ведь все мы товарищи и друзья!

– По несчастью,– подсказал кто-то из толпы.

– Все мы члены одного большого коллектива. Что такое коллектив и в чем его сила – на этом вряд ли стоит останавливаться. Вы сами видели действие этой силы, когда мы всем коллективом боролись с ночным мяуканьем больной женщины! А насколько бесперспективна пессимистически настроенная бездуховная единица, каждый из вас убедился вчера!

Профессор остановился, а Пуришкевич выкрикнул:

– В качестве аплодисментов предлагается использовать крики «Ура!» – И затянул первым.

– Что же представляет из себя наш коллектив? – продолжал профессор.-Наш коллектив идеален. Идеален в прямом и в переносном значениях этого слова. Все это я говорю, чтобы лишний раз подтвердить тот неоспоримый факт, что в нашем коллективе, как ни в одном другом, созданы все условия для роста наших духовных сил.

– А на кой? – крикнул Виктор.

– Что? Кому-то непонятна необходимость духовного прогресса? – возмутился профессор.

– Лопух!-сказал Пуришкевич.– Чтоб стремиться!

– Куда? – не унимался Виктор.

– Товарищи! – недовольно крикнули из толпы.– Скажите сразу, чего постановлять надо! Постановим и разойдемся, нечего бюрократизм разводить!

– Минуточку,– остановил профессор.– Вот тут товарищ считает, что нам некуда стремиться. Это взгляд недалекого индивидуалиста, который не видит путей и целей духовного прогресса. Мы еще не знаем тех перспектив, которые откроются нам вследствие неуклонного роста наших духовных сил! Их даже невозможно представить, эти новые горизонты!

– Какие горизонты! Десяток новых могил? – крикнул Виктор.

Профессор проигнорировал его реплику.

– Кроме того, товарищи, не исключено, что все мы являемся объектом наблюдения внеземных цивилизаций. Эта тяжелая, но почетная миссия накладывает на нас определенные обязанности. Мы обязаны отстоять приоритет разума! И мы его отстоим!

– Ну, дожили,– протянул кто-то.– Обязаны теперь… Человек лежит – и все, главное, мимо!

– Браво, Жан! – воскликнула Вера Эдуардовна.– Браво!

– «Ура» надо кричать,– поправил Пуришкевич и заорал:– Ура!

– Дозвольте спросить,– послышался робкий голос. Это была монашенка.– О духовных силах было много говорено, а сил-то, почитай, и нету. Двадцать лиц лишь духовного звания, к тому же трое малого пострига. Разве ж это силы?

Современные души рассмеялись.

– Вот видите,– смеясь, сказал профессор,– видите, в каком виде мы можем предстать перед изучающей нас цивилизацией? Нам необходимо нивелировать уровень знаний, чтоб раздвинуть рамки…

– Кладбища! – опять крикнул Виктор.

– Но этот процесс, как все общественные процессы, нуждается в централизованном руководстве. И мы, наш Первичный Учредительный Комитет, принял решение создать аппарат управления!

По душам пробежал смешок. Всем, похоже, надоела длинная речь.

– Долой аппарат насилия! – крикнул кто-то.

– А-а? – раздался в толпе страшный голос.– Который про насилие? Ты про насилие? Да я тебя, контру застарелую!..

– Позвольте! – строго перебил профессор.– Вы не поняли! Никакого насилия…

– А я говорю – цыть, контра!

– А ну – тихо, гражданин! – выдвинулся из-за профессора огонек помельче.– Соблюдай порядок.

Брыкин узнал того самого деятеля, который призывал на бульваре игнорировать Виктора.

– Вот товарищ не понял,– сказал профессор.– А почему товарищ не понял?

– Потому что – дурак! – сунулся Пуришксвич.

– Владимир Митрофанович! – укорил профессор.– Никакого насилия, товарищи! В нашем аппарате будет только три министерства: Просвещения, Культуры и Контроля!

– Брыкина министром культуры! – радостно заорал Виктор.

– Почему это Брыкина? – обиделся Пуришкевич.– Меня, между прочим, намечено избрать.

– Брыкина! Чтоб народная культура была! – радовался Виктор.

Собрание шумело:

– Брыкина давай! Давай Брыкина! Давай, Иван Семенович! Министром!

И тут словно нахлынуло. И тут вдруг понял Иван Брыкин как-то про все разом. Как жить, зачем. Качнуло горячей волной и вынесло на самый-самый верх, только бесконечные россыпи людских душ видел он вокруг себя, ни тьмы, ни света, лишь они – много, слабые.

Откуда столько? Почему столько? Ведь и не было столько никогда!.. Ах, как много-то нас, как много, когда вместе!.. Эй…

– То-о не ветер ветку кло-нит,

Не-е дубравушка шуми-ит,

То мое, мое сердечко стонет…

Сперва подхватили рядом. Сразу подхватили, словно ждали, истосковались. Голоса ударили чисто. Песня всколыхнулась, как ясный синий звон, сразу удалась, задышала.

– И-извела меня кручи-ина,

По-одколодная змея…

Это была та самая песня, та самая, которую пела мама когда-то и от которой плакала душа маленького Вани. Он и теперь плакал. Сам не понимал, отчего.

Больно было и жгуче, только за всю жизнь никогда прежде не было такой боли – счастливой, светлой, радостной. «Вот оно! – билось.– Вот! Милые!..» Хор разрастался гудящей громадой, он уже не слышал себя, да и не было его голоса – его, отдельно. Песня была.

– Степь да степь круго-ом,

Путь далек лежит,

В той степи-и глухо-ой…– пел Иван Семенович, словно обнимал всех. И еще глубже разворачивались, еще страшней. Ах, да сколько же нас, кто увидит, сосчитать кому!.. Колокольным вздохом неслось с дальних краев, сотнями плачей отзывалось вблизи, и единый, небывалый еще огромный голос, плыл, как река, разливался все шире…

Да куда же еще!.. И некуда ввысь, и сил больше нету!.. Захлестнуло… Куда!.. Родные мои!..

– До-огорай, гори, моя лучина,

До-огорю-у с тобой и я…

А там, наверху, догорали фонари. Под утро приморозило, но снег еще падал. На кресты и памятники, на городские улицы. И на остановку, где спал Брыкин.

Подъехал трамвай, еще пустой. Водитель, для порядка подержав двери открытыми, подумала вслух:

– Вот люди, а… Лежит и лежит, и никому дела нет. Вот так и случись что…

Холодно. На остановке никого. Только озябший котенок сидел возле урны и тихонько пищал.

1977г.