Текст книги "Москва предвоенная. Жизнь и быт москвичей в годы великой войны"

Прогулка по Москве

Давайте мысленно прогуляемся по предвоенной Москве. Какой она была за считаные дни до начала Великой Отечественной?

Выйдем из метро на станции «Арбатская». Солнышко светит, воздух чист, автомобилей мало, регулировщики, продавцы мороженого, пирожков и газировки улыбаются прохожим. И даже строгие дворники в белых фартуках с метлами в руках смотрят доброжелательно.

Дойдем до Никитского бульвара, глазея по сторонам, оглядываясь на автобусы, троллейбусы, эмки-такси и диковинные гиганты – двухэтажные троллейбусы. Трудолюбивые лошадки тащат телеги, повозки, каурых, серых в яблоках и вороных используют для перевозки дров, мебели, различных товаров, продуктов. Они могут и подбросить куда надо. Если, конечно, пассажир не особенно торопится…

Основным видом транспорта в Москве был звенящий трамвай – 70 процентов всех пассажирских перевозок в городе ложились на его плечи. В 1940 году Советский Союз перешел на 8-часовой рабочий день и 7-дневную рабочую неделю, и гигантская масса людей с утра выливалась на улицы столицы. Первые вагоны трамвая выходили из парков в 5.30 утра, последние завершали работу в 2 часа ночи. В Москве было 53 маршрута, в том числе два ночных – «Г» и «Н».

Метро еще не обрело популярности – три подземные линии охватывали лишь небольшую часть города. От Сокольников можно было доехать до Парка культуры. Другая линия вела от станции «Сокол» до «Завода имени Сталина» (ныне – «Автозаводская»). Третья давала возможность доехать от «Киевской» до «Курской».

«И даже строгие дворники в белых фартуках с метлами в руках смотрят доброжелательно». Москва, 1930-е гг.

От Никитского неспешно направимся к другому бульвару – Тверскому. Солнце греет уже основательно. А потому выпьем стакан газировки, оглядимся вокруг. Потом пойдем к памятнику Пушкину. На всякий случай напомню: в то время монумент поэта еще венчал Тверской бульвар. На другую сторону его перенесут через пять лет после окончания войны…

Улица Горького прославилась «переездами» домов. Строители перекладывали коммуникации в резиновые трубы, устанавливали рельсы, срезали фундамент и перевозили здания прямо с жильцами. Несколько раз в Москве это делалось ночью без предупреждения – для идеологического эффекта: утром жители с удивлением находили свой дом по новому адресу, а иностранцам можно было рассказать о достижениях советских инженеров. Так, во дворе дома № 6 на улице Горького оказался памятник архитектуры в сказочно-русском стиле – Саввинское подворье. А здание Моссовета, где сегодня располагается московская мэрия, передвинулось на тринадцать с половиной метров…

На Пушкинской площади, у входа в кинотеатр «Центральный», толпится народ. Неподалеку – ресторан ВТО, где расслабляются столичные знаменитости. Заполнен покупателями «Елисеевский», сверкающий дорогими люстрами, поражающий изобилием и богатым интерьером. На витринах полно сладостей: шоколады «Гимн», «Дирижабль», «Мишка-сибиряк», позже переименованный в «Мишку на севере», конфеты «Коломбина», «Броненосец «Потемкин», «Тачанка», «Мистер Твистер», торты «Миньон», «Калач», «Отелло». Последний, возможно, вызывал опасное желание задушить в объятиях свою возлюбленную.

В ознаменование 100-летия со дня смерти Михаила Лермонтова – в то время почему-то любили отмечать даны, связанные с уходом из жизни известных людей – Совет народных комиссаров постановил воздвигнуть в Москве и Ленинграде памятники великому поэту, а Красные Ворота переименовали в площадь его имени. В Московском государственном университете устанавливалось десять стипендий имени Лермонтова.

У книжных развалов – толпы. Бросим взгляд на ворохи книг: историческое исследование академика Евгения Тарле «Наполеон», сборники стихов Константина Симонова, Самуила Маршака, сказки Корнея Чуковского, романы «Тихий Дон» Михаила Шолохова, «Чукотка» Тихона Семушкина, повести «Тимур и его команда» Аркадия Гайдара, «Тургайский сокол» Олексы Десняка. Многие интересуются историческими эпопеями «Севастопольская страда» Сергея Сергеева-Ценского и «Цусима» Алексея Новикова-Прибоя…

Удобно расположился на прилавке большой зеленый том с тисненными на переплете рисунками блюд. Это – «Книга о вкусной и здоровой пище», изданная в 1939 году. Внушительный фолиант по замыслу его создателей должен был не только помочь утолить аппетит, но и убедить читателя в приходе счастливого и изобильного времени. Книгу предваряла цитата Сталина, что революция дала народу «не только свободу и материальные блага, но возможность зажиточной культурной жизни».

Затем слово предоставлялось наркому пищевой промышленности Микояну (перед войной он занимал пост наркома внешней торговли): «Наша задача – внедрять в потребление наиболее питательные, наиболее вкусные продукты, обеспечить дальнейший бурный рост здоровья, крепости советского человека на базе изобилия продуктов, на базе заботы о людях, на базе зажиточной, культурной жизни».

О кулинарных рецептах, содержащихся в «Книге о вкусной и здоровой пище», говорить не стану. Их много, на все случаи жизни – простые, сложные. Но интереснее «гарнир» – занимательный, отражающий нравы того времени.

В предисловии к «Книге о вкусной и здоровой пище» Микоян писал: «Я как-то сказал товарищу Сталину, что хочу раздуть производство сосисок; товарищ Сталин одобрил это решение, заметив при этом, что в Америке фабриканты сосисок разбогатели от этого дела, в частности от продажи горячих сосисок на стадионах и в других местах скопления публики. Миллионерами, «сосисочными королями» стали. Конечно, товарищи, нам королей не надо, но сосиски делать надо вовсю».

Мало кто знает, что в 30-х годах в Москве, Ленинграде и других крупных городах Советского Союза продавалось до 19 (!) сортов живой рыбы, живые же раки и устрицы. Это произошло после того, как Сталин дал указание улучшить ситуацию в рыбной торговле. По выражению Микояна, «мы на это дело нажали и теперь имеем прекрасные магазины».

Другие высказывания Микояна – актуальны для сегодняшнего дня: «Если продавался хороший напиток или ликер, говорили – «парижский», если хорошие сосиски, то «немецкие», хорошее шампанское, говорили – «французское». Теперь у нас в области пищевой есть все советское – качеством не хуже, а во многих случаях лучше заграничного». Если так было, то почему этим временам не вернуться?

Следующая цитата наркома хоть и попахивает суровыми временами, но верна по сути: «Мы можем гарантировать высокое качество наших продуктов. Тот, кто выпускает недоброкачественные продукты или помогает этому, – враг пищевой промышленности, враг населению нашей страны». В самом деле, если продукт не свеж, более того, испорчен, значит, угрожает здоровью и жизни покупателей. Так как же назвать торговцев этой отравой? И по какой статье Уголовного кодекса их судить?

Те, кто читали «Книгу о вкусной и здоровой пище», наверное, не могли не отметить ее особый, «вкусный» язык, который еще более усиливал нарастающий аппетит. Приведу лишь два лиричных и даже ласковых совета: «Деликатесный сыр, намазанный тонким слоем на пресное, сухое печенье, является лучшей закуской к белому столовому виноградному вину типа «Рислинг». «Нет вкуснее рыбной закуски, чем слабосоленая, бледно-розовая, нежная и тонкая по вкусу лососина с выступающими на разрезах капельками прозрачного жира».

Кстати, с продуктами в Москве было вполне благополучно. Горожан призывали покупать в магазинах пироги, булочки, блины, пельмени, котлеты. Витрины были заполнены сырами, мясными изделиями: ветчинами, балыками, карбонадами и прочей снедью. Впечатляющая деталь: перед Великой Отечественной войной в СССР выпускалось 126 (!) сортов колбасы. Появилось и изделие, рекомендованное больным, «имеющим подорванное здоровье в результате Гражданской войны и царского деспотизма». Это – ставшая знаменитой «Докторская» колбаса. Но, конечно, аппетитные кусочки были не только в меню пламенных революционеров…

Немного о ценах на продукты. Килограмм говядины стоил 11 рублей; сахара – 4,1; картофеля – 0,51; буханка черного хлеба – 0,8; белого – 2,75; десяток яиц – 6,5; литр молока – 2 рубля. В общем, простая еда была вполне доступна всем, никто не голодал. Но чтобы купить одежду, гражданам приходилось поднапрячься. Пальто в среднем стоило 370 рублей, мужской костюм – свыше 300, мужские ботинки – 90.

По карману ли это было жителям СССР? Чтобы ответить на этот вопрос, надо поинтересоваться, сколько получали люди в то время. Средняя заработная плата в стране была примерно 340–360 рублей. Этих денег было мало, чтобы купить пальто, но вполне хватало на продукты. Правда, самые простые – хлеб, картошку, крупы…

Продолжим прогулку по Москве. Разгулявшийся аппетит можно утолить в ресторанах «Астория», «Метрополь», «Центральный». Если, конечно, финансы не поют романсы. Угощали в тех заведениях отменно, да и знаменитостей там можно было встретить – народного артиста, известного ученого, популярную певицу. Впрочем, захаживали и темные личности – торгаши, бандиты, воры. Выглядели они респектабельно, о роде их занятий знали лишь приближенные да официанты, которые вели себя с ними едва ли не почтительнее, чем со звездами театра и кино…

Из распахнутых окон доносятся музыкальные мелодии. Грохочут духовые оркестры в парках. Это – давняя традиция, начало которой положил еще император Александр III, большой знаток духовой музыки, прекрасно игравший на трубе и валторне. Люди стояли и слушали, на их лицах светились улыбки. Многие кружились в танце. Наверняка они вспоминали те безмятежные минуты, когда грянула война…

Общий восторг

Отпылал костер в московском Доме пионеров и октябрят. «Правда» писала: «Гостями московских пионеров были бывшие бойцы интернациональных бригад в Испании, приехавшие недавно в Советский Союз из Франции, представители народов новых советских республик и областей, ветеран венгерского рабочего движения тов. Матиас Ракоши, участники дореволюционных маевок в России. Ребята их горячо приветствовали».

Писательница и искусствовед Нина Молева в книге «Баланс столетия» писала, что детских праздников в 1941 году в Москве вообще было очень много: «С почетными гостями со всех концов света. С отчетами на целые газетные развороты. Общий восторг от «счастливого детства», нового поколения, которому «идти», «достигать», «преодолевать», заставлял забыть о тенях войны, мелькавших в печати, о гуле артиллерийских канонад и бомбежек в Европе».

Молева писала, что на торжествах для детей – поразительно! – был введен двойной конферанс: русский – немецкий. В почете были немецкие танцы, песни и немецкие же стихи. В школах немецкий был единственным иностранным языком. Лишь кое-где преподавали французский.

«Шестнадцать дней до войны – пышнейший общегородской бал по случаю окончания учебного года пятыми– седьмыми классами. Обязательные белые шелковые платья для девочек, костюмы для мальчиков. Конферанс концерта на русском и немецком языках. И стихи Сергея Михалкова:

 
Спит Москва. В ночной столице
В этот поздний темный час
Только Сталину не спится,
Сталин думает о нас…
 

Девять дней до войны – бал-карнавал, посвященный общему окончанию учебного года. Снова строки Михалкова. Теперь уже в немецком переводе…»

20 июня в столичных школах прошли выпускные вечера, которые по традиции завершались танцами. После них вчерашние школьники шли гулять по городу, рассвет обычно встречали на Красной площади или на набережных Москвы-реки.

В «Правде» появился репортаж Льва Кассиля «Зеленый шум» из школы № 201, в котором он рассказывал о благоустройстве двора: «Заканчиваются выпускные испытания. Из школы уходят молодые люди, получившие тут верную прививку, хорошо подросшие, не боящиеся ни заморозков, ни ветров под открытым небом. Питомцы школы уйдут работать, учиться, служить в Красной армии…

 
Идет-гудет Зеленый шум,
Зеленый шум, весенний шум!..».
 

В материале Кассиля несколько раз упоминался класс 9-й «А», в котором училась Зоя Космодемьянская. Позже Кассиль утверждал, что разговаривал с девушкой, которой суждено было стать легендой…

Выпускные экзамены состоялись и у танцовщиц. Ученице хореографического училища Майе Плисецкой летом сорок первого было 16 лет. Девушка бегала на репетиции, танцевала Фею-крошку в «Спящей красавице» и Цветы в «Снегурочке», с восторгом следила за отточенностью арабесок балерины из Ленинграда – Галины Улановой. 21 июня Плисецкая участвовала в выпускном концерте училища в сопровождении оркестра Большого театра на сцене его филиала с «Экспромтом» Чайковского.

«Московская публика приняла номер восторженно, – через много лет вспоминала Майя Михайловна. – Может быть, это был пик концерта. Мы кланялись без конца. Мать была в зале, и я сумела разглядеть ее счастливые глаза, лучившиеся из ложи бенуара». Она возвратилась перед самой войной из ссылки с маленьким ребенком, родившимся летом 1937 года. Ее муж, отец Майи, дипломат и видный хозяйственный работник Михаил Плисецкий, своего сына так и не увидел. Его арестовали и отдали под суд…

Московский Нострадамус

Юный москвич Лева Федотов жил в знаменитом Доме на набережной. Дружил с будущим писателем Юрием Трифоновым и спустя много лет стал прототипом одного из героев повести «Дом на набережной» Антона Овчинникова.

Трифонов вспоминал, что круг интересов Федотова был необычайно широк. Он увлекался минералогией, палеонтологией, океанографией, рисованием, музыкой. Занимался физическими тренировками по собственной системе и сочинительством – к этому занятию он приохотил и некоторых из своих друзей, в частности, самого Трифонова.

Писатель вспоминал, что Федотов «поспешно поглощал все науки, все искусства, все книги, всю музыку, весь мир, точно боялся опоздать куда-то. В двенадцатилетнем возрасте он жил с ощущением, будто времени у него очень мало, а успеть надо невероятно много…».

Увы, так и произошло – жизнь Левы оборвалась, когда ему было всего двадцать лет. Больной туберкулезом, с плохим зрением, Федотов тем не менее добровольцем ушел на фронт и не дожил до предсказанной им Победы. 25 июля 1943 года он ехал в грузовике с другими солдатами, и машина попала под бомбежку…

Дневники Федотова были опубликованы спустя много лет после войны, в конце 90-х годов. Можно лишь поражаться, насколько «советский Нострадамус» оказался близок к истине. Хотя и оговаривался: «Я, правда, не собираюсь быть пророком, но все эти мысли возникли у меня в связи с международной обстановкой, а сложить их в логический ряд и дополнить помогли мне рассуждения и догадки».

5 июня Лева записал в дневнике:

«Хотя сейчас Германия находится с нами в дружественных отношениях, я твердо уверен, что все это только видимость. Тем самым она думает усыпить нашу бдительность, чтобы в подходящий момент всадить нам отравленный нож в спину…

Я думаю, что война начнется или во второй половине этого месяца, или в начале июля, но не позже, ибо Германия будет стремиться окончить войну до морозов. Я лично твердо убежден, что это будет последний наглый шаг германских деспотов, так как до зимы они нас не победят. Победа победой, но вот то, что мы сможем потерять в первую половину войны много территории, это возможно…»

Федотов полагал, что немцы нападут неожиданно, без объявления войны и захватят Минск, Гомель, Житомир, Винницу, Киев, Гомель, Псков и многие другие города. Но был уверен, что Москва устоит перед натиском Гитлера, и Ленинград, взятый в кольцо, не капитулирует.

В последний мирный день Лева записал:

«Теперь я уже жду беды для всей нашей страны – войны. По моим расчетам, если я действительно был прав в своих рассуждениях, то есть, если Германия готовится напасть на нас, война должна вспыхнуть в ближайшие числа этого месяца или же в первых числах июля… Откровенно говоря, теперь, в последние дни, просыпаясь по утрам, я спрашиваю себя: а может быть, в этот момент на границе уже грянули первые залпы? Теперь можно ожидать начала войны со дня на день…»

21 июня москвичи, ленинградцы, воронежцы, туляки, жители Мурманска, Киева, Одессы, Севастополя, Минска, других советских городов и сел, конечно, не подозревали, что закончился последний мирный день. Завтра на их родину обрушится коварный и вероломный враг.

Стихотворение Юрия Полякова «21 июня 1941 года. Сон» с эпиграфом из Арсения Тарковского: «Как я хотел вернуться в «до войны» – / Предупредить, кого убить должны», было создано через много лет после начала Великой Отечественной. Но кажется, что его написал человек того времени, предчувствовавший страшные испытания:

 
Сегодня я один за всех в ответе.
День до войны. Как этот день хорош!
И знаю я один на белом свете,
Что завтра белым свет не назовешь!
Что я могу перед такой бедою?!
Могу – кричать, в парадные стучась.
– Спешите, люди, запастись едою
И завтрашнее сделайте сейчас!
Наверно, можно многое исправить,
Страну набатом загодя подняв!
Кто не умеет, научитесь плавать —
Ведь до Берлина столько переправ!
Внезапности не будет.
Это – много.
Но завтра ваш отец, любимый, муж
Уйдет в четырехлетнюю дорогу,
Длиною в двадцать миллионов душ.
Запомните: враг мощен и неистов…
Но хмыкнет паренек лет двадцати:
– Мы закидаем шапками фашистов,
Не дав границу даже перейти!..
А я про двадцать миллионов шапок,
Про все, что завтра грянет, промолчу.
Я так скажу:
– Фашист кичлив, но шаток —
Одна потеха русскому плечу…
 

Беда на все четыре года

Младший брат деда автора этой книги, Андрей Михайлович Рендаров, в конце 30-х годов уехал из Москвы в Вологду и тем самым уберег себя от больших неприятностей. Он был лингвистом – отменно владел четырьмя языками, но столь высокая эрудиция в то время выглядела подозрительной. Зачем простому советскому человеку знать английский, немецкий, французский и шведский? Ни к чему. А шпиону в самый раз…

В Вологде Андрей Михайлович устроился учителем «безопасной» биологии, а по вечерам, чтобы не потерять квалификацию, запершись в комнате, слушал радиоприемник, настроив волну на Лондон, Вашингтон, Париж… На рассвете 22 июня 1941 года ему не спалось. Он «поймал» столицу Германии и услышал лающий голос Гитлера, который возвестил о начале войны с Советским Союзом.

Ошеломленный Андрей Михайлович наскоро оделся, выскочил из дома и со всех ног помчался по пустынной улице на почту – звонить сестре Полине в Москву.

Заспанная телефонистка с изумлением посмотрела на всклокоченного мужчину:

– Что случилось, гражданин? На вас лица нет…

– Потом, все потом… Прошу вас, немедленно соедините меня с Москвой!

Ждать пришлось две или три минуты.

– Война, война! – не здороваясь, закричал в трубку Андрей Михайлович.

– Какая война? С кем? – ответила сонная Полина. – Андрей, что с тобой? Почему звонишь так рано?

– Я только что слышал выступление Гитлера! – кричал Андрей Михайлович, не обращая внимания на изумленное лицо телефонистки. – Этот ирод сказал, что немецкая армия перешла советскую границу! Они бомбят наши города! Надо что-то делать! Поднимать людей, предупредить друзей, знакомых…

– Может, ты не так понял?

– Кого? Гитлера? Нет, я его, стервеца, прекрасно понял! Это война, война, понимаешь? Буди всех, поднимай людей! Сталин в курсе?!

Накричавшись, Андрей Михайлович побрел домой. Через час за ним пришли милиционеры. Бдительная телефонистка сообщила куда следует…

Битых два часа он объяснял хмурому стражу порядка, откуда у него «секретные сведения». А в полдень Молотов подтвердил слова Андрея Михайловича…

Тот день в Москве начался как обычно. Ранним утром 22 июня на улицы Москвы выехали 48 поливальных машин и приступили к работе 900 дворников. Стали открываться магазины – сначала молочные и булочные, потом – гастрономы и бакалейные. В «Елисеевском» царило привычное изобилие: на прилавках лежали вареные и сырокопченые колбасы, сосиски, сардельки, окорока, буженина. В рыбном отделе предлагали свежую стерлядь, каспийскую сельдь, осетрину горячего и холодного копчения, паюсную и красную икру. В элитном гастрономе можно было купить шампанское разных сортов, грузинские и крымские вина, портвейны, водки, коньяки. Спиртное всегда пользовалось популярностью, а после объявления войны спрос на него еще больше возрос. Одни хотели выпить за победу, другие стремились залить тоску, отвлечься от тяжелых мыслей…

Промтоварные магазины по воскресеньям не работали. Исключение составляли ГУМ и ЦУМ. Эти универмаги, как обычно, продавали белье, ситцы, драп, бостон и другие ткани, бижутерию, костюмы, пальто, обувь, чемоданы. На витринах были часы, драгоценности: кольца, браслеты, ожерелья. Но в тот день на них было мало охотников…

Константин Симонов в романе «Живые и мертвые» писал: «Казалось бы, все давно ждали войны, но все-таки в последнюю минуту она обрушилась как снег на голову; очевидно, вполне приготовить себя заранее к такому огромному несчастью вообще невозможно».

Так началось 22 июня 1941 года.

Какая погода стояла в тот день в столице? Как утверждают многие, солнечная и теплая. Это упоминают едва ли не все, кто затрагивал военную тему. И тот же Симонов:

 
Тот самый длинный день в году
С его безоблачной погодой
Нам выдал общую беду
На всех, на все четыре года.
 

Однако, если внимательно посмотреть на известное фото Евгения Халдея «Первый день войны», запечатлевшее, как москвичи слушают выступление Молотова, появляются сомнения. Люди, стоящие на улице 25 Октября (ныне Никольская) одеты не по-летнему, а мужчина на первом плане и вовсе в пальто. Солнца не видно, на мостовой – свежие лужи.

Это не удивительно – утром того дня в Москве было около 14 градусов тепла. Июнь сорок первого считается одним из самых прохладных за все время метеонаблюдений. Но накануне в Москве стояла жаркая погода.

Перед началом войны Халдей вернулся из Тархан, где отмечалось 100-летие со дня смерти Лермонтова. Там он фотографировал ребят из сельского литературного кружка. Один мальчик вдохновенно читал: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром…» Фотокорреспондент просил его повторить эти строки несколько раз, чтобы сделать хорошие дубли.

«Утром приехал в Москву, подхожу к дому, – а жил я неподалеку от германского посольства (оно располагалось в Чистом переулке, 5. – В. Б.), смотрю – немцы из машин выгружают узлы с вещами и заносят в посольство, – рассказывал Халдей. – Я не мог понять, что происходит. А в десять утра позвонили из фотохроники ТАСС, которая располагалась на улице 25 Октября, и приказали срочно явиться на работу…

Буквально через две-три минуты после начала выступления Молотова я увидел, как на противоположной стороне улицы перед репродуктором собрались люди. Они слушали молча, стараясь не пропустить ни одного слова. Я выскочил из здания и сделал первый снимок первого дня войны…»

Одна из женщин, запечатленных на фото Халдея, – москвичка Валентина Смирнова. В первом ряду третья справа. «Утром я вышла из своего дома в Большом Власьевском переулке и направилась за покупками, – рассказывала она. – Не спеша дошла до Арбатской площади, затем – по Воздвиженке до Военторга. Но там ничего не купила и решила идти в ГУМ.

Настроение было тревожное, по радио объявили о предстоящем правительственном сообщении. Люди на улицах собирались группами, нервно переговаривались и ждали. У одного из репродукторов, установленных на улице 25 Октября, я остановилась. И услышала страшное слово: «Война!»

Спустя много лет Смирнова увидела в газете фотографию «Первый день войны» и узнала себя. Так она попала в историю Великой Отечественной.

Диктор Юрий Левитан рассказывал о странной ситуации, сложившейся утром 22 июня в Радиокомитете. Звонили взволнованные корреспонденты из Киева, Минска, Риги и других городов: «Началась война! Что делать?» Но из Москвы отвечали: «Не может быть никакой войны!» – «Как не может? Нас бомбят немцы! Вы слышите взрывы в телефонной трубке?!» Но им снова возражали: «Не поддавайтесь на провокации!»

Вскоре в Радиокомитет доставили пакет из Кремля. В нем оказалась бумага, на которой было всего две строки, которые следовало передать в эфир: в 12 часов дня будет передано важное правительственное сообщение…

Левитан подошел к микрофону в одиннадцать часов: «Внимание, говорит Москва, работают все радиостанции Советского Союза. В двенадцать часов будет передано важное правительственное сообщение».

Он повторял эту фразу в течение часа – нервы у всех были на пределе. Наконец в двенадцать часов раздался голос Молотова. Он слегка заикался. И все услышали страшные слова: «…бомбили наши города Киев, Минск, Белосток…»