Текст книги "Москва предвоенная. Жизнь и быт москвичей в годы великой войны"

С верой и надеждой

22 июня 1941 года отмечался праздник Всех Святых, в земле Российской просиявших. По традиции митрополит Московский и всея Руси Сергий (Страгородский) служил в кафедральном Богоявленском соборе в Елохове.

Возвратившись после службы в свой деревянный домик в Бауманском переулке, он узнал трагическую весть. Молча удалился в комнату-келью и через некоторое время вышел оттуда с текстом обращения. В своем «Послании пастырям и пасомым Христовой Православной Церкви» он благословил их на борьбу с завоевателями: «Наши предки не падали духом и при худшем положении, потому что помнили не о личных опасностях и выгодах, а о священном своем долге пред родиной и верой, и выходили победителями. Не посрамим же их славного имени и мы – православные, родные им и по плоти, и по вере. Отечество защищается оружием и общим народным подвигом, общей готовностью послужить отечеству в тяжкий час испытания всем, чем каждый может…

Церковь Христова благословляет всех православных на защиту священных границ нашей родины. Господь нам дарует победу».

Через несколько дней Местоблюститель Патриаршего престола совершил в Богоявленском соборе молебен о победе русского воинства, по окончании его митрополит Сергий выразил надежду, что как гроза освежает воздух, так и настоящая военная гроза послужит «к оздоровлению нашей атмосферы духовной».

Во время войны прекратились гонения на верующих – люди снова могли свободно посещать церковь. Из ссылок и лагерей возвращались выжившие священнослужители. Открывались закрытые ранее храмы.

Перед лицом опасности Сталин искал поддержки у Церкви. Он приглашал духовенство в Кремль, разрешил провести Поместный собор и выборы патриарха.

Многие недоумевали – почему 22 июня по радио выступил Молотов, а не Сталин. Среди москвичей пошли слухи: вождь обратится к народу позже – сегодня вечером, завтра, послезавтра. Однако шли дни, а Сталин молчал. И лишь спустя почти две недели, 3 июля, в радиоприемниках послышался знакомый голос: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои…»

Молотов внес ясность: «Он не хотел выступать первым, нужно, чтобы была более ясная картина, какой тон и какой подход. Он, как автомат, сразу не мог на все ответить, это невозможно. Человек ведь. Но не только человек – это не совсем точно. Он и человек, и политик. Как политик, он должен был и выждать, и кое-что посмотреть, ведь у него манера выступлений была очень четкая, а сразу сориентироваться, дать четкий ответ в то время было невозможно. Он сказал, что подождет несколько дней и выступит, когда прояснится положение на фронтах».

Мимолетность жизни

В 1987 году появилось интервью с поэтом Арсением Тарковским, который вспоминал, как они с Мариной Цветаевой 22 июня до рассвета гуляли по Москве: «Где-то между 5 и 6 часами утра Марина Ивановна вдруг говорит: «Вот мы сейчас идем, а уже, наверное, началась война…»

Она не ошиблась – орудия уже грохотали. «22 июня – война; узнала по радио из открытого окна, когда шла по Покровскому бульвару», – записала Цветаева. В тот день Цветаева почему-то вынула из своего архива рукопись юношеского стихотворения, написанного двадцать восемь лет назад – вероятно, в такой же ясный коктебельский день:

 
Солнцем жилки налиты – не кровью —
На руке, коричневой уже.
Я одна с моей большой любовью
К собственной моей душе.
Жду кузнечика, считаю до ста,
Стебелек срываю и жую…
– Странно чувствовать так сильно и так просто
Мимолетность жизни – и свою.
 

15 мая 1913 г.

И приписала внизу: «Из юношеских стихов, нигде не напечатанных. МЦ, Москва, 22 июня 1941 г.».

Муж Цветаевой Сергей Эфрон сидел в тюрьме. Летом сорок первого он был измучен постоянными допросами и избиениями. Эфрон перенес инфаркт, у него страшно болело сердце. Начались галлюцинации: слышались какие-то разговоры. Чудился голос Марины, казалось, что она тоже здесь, в застенке. Но ее уже не было на свете – Цветаева погибла раньше Эфрона, 31 августа…

Еще за границей он начал сотрудничать с советскими спецслужбами. Когда в 1937 году он приехал в СССР, ему предоставили дачу НКВД в Болшеве. Казалось, ничто не предвещало беды. Но в августе 1939 года была арестована дочь Цветаевой и Эфрона Ариадна, а спустя три месяца на Лубянку увезли и самого Сергея Яковлевича.

6 августа 1941 года Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла страшный приговор: «…подвергнуть высшей мере наказания – расстрелу, с конфискацией всего лично им принадлежащего имущества. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Расправа произошла 16 октября 1941 года на печально знаменитом Бутовском полигоне.

Веселый спектакль

В первый день войны художник Ираклий Тоидзе начал работу над плакатом «Родина-мать зовет!». Позировала жена, Тамара Теодоровна. Позже она вспоминала: «Как только объявили войну, я страшно испугалась за детей. Вошла к Ираклию в мастерскую… Видимо, у меня было такое лицо, что он сразу же сказал мне: «Стой так и не двигайся!» – и сразу стал делать наброски».

К утру следующего дня плакат был готов, через пять дней его отпечатали. Только первый тираж превысил миллион экземпляров. Работа Тоидзе стала самым известным плакатом Великой Отечественной.

Сын художника Александр рассказывал: «Образ женщины с плаката, конечно, во многом обобщенный. Мать очень красивая была, но отец упростил ее образ, сделал понятным всем… Маме в 1941 году было 37 лет, но никто ей тогда не давал и 30. Отец состарил ее. В изображенной женщине я разглядел черты и нашей соседки по коммунальной квартире…»

Известному писателю Валентину Лаврову, автору захватывающих исторических детективов, было шесть лет, когда началась Великая Отечественная. Однако тот день он запомнил хорошо.

«У меня поразительно ранняя память, – говорил Валентин Викторович. – В своей мемуарной книге «Золотой червонец» я писал, что помню, как учился говорить, – мне было чуть больше года… Впрочем, Лев Толстой запомнил, как ущемляли его свободу – закутывали в пеленки!

Я жил в большом доме, недалеко от метро «Красные Ворота». 22 июня, пообедав, собрался идти во двор, но увидел, что в прихожей столпились соседи. Все слушали главного механика кондитерской фабрики «Красный Октябрь» Бориса Николаевича Нестерова. Он поправил очки и открыл «митинг»: «Товарищи, началась война с германцами!»

Соседи удивленно качали головой: «Как же так? Ведь мы с ними дружим!» Тревожно и печально вопрошали: «Что же будет?» А женщины вытирали слезы – их чуткие сердца чувствовали приход тяжелых времен…

Нестеров решительно заявил: «К осени германцев непременно разобьем!» Все согласно закивали головами. И только моя бабушка Ольга скептически покачала головой: «Надежды юношей питают. Помню, в четырнадцатом году, когда война началась, все тоже толковали: «К зиме одолеем супостата!» А что получилось, известно».

«Осенью, когда немцы рвались к Москве, Бориса Николаевича, у которого было два инфаркта и очень плохое зрение, призвали как… добровольца, – продолжал Лавров. – Позже Нестеров рассказывал, что винтовки ему не досталось. Дали какую-то палку и сказали: «Оружие добудешь в бою!» Но у него открылась застарелая чахотка, и его отправили в тыл…

Вскоре в Москве начались воздушные тревоги – сначала учебные, потом настоящие. Мы, дети, по утрам собирали с асфальта шершавые кусочки металла – осколки зенитных снарядов».

Оптимисты, а их было немало, действительно думали, что война закончится через несколько месяцев. Недолго радоваться проклятому Гитлеру, считали они. Вот прибудут на фронт наши лучшие части: доблестные пехотинцы, танкисты, летчики, кавалеристы – и непременно остановят врага, а потом повернут его вспять. И будут гнать до самого Берлина! Из черной тарелки радио польются победные сводки, и удастся вздохнуть свободнее, шире. К тому же скоро поднимутся германские рабочие и крестьяне, которые, конечно же, душой и сердцем с нами, советскими людьми!

Некоторые москвичи даже радовались грянувшей войне. «Теперь мы точно набьем морду проклятому Гитлеру и его своре! – говорили они. – Красная армия покажет фашистам свою силу!»

Будущий писатель Лев Копелев, в то время студент Московского института иностранных языков, вспоминал: «Я воспринял сообщение о начале войны чуть ли не с ликованием. Как же наивен был я тогда! Испытывал удовлетворение, потому что мне показалось, что началась «священная война», в которой к нам присоединится «германский пролетариат», и мы общими усилиями свергнем Гитлера».

Знай москвичи, что происходит в эти часы на западных границах, они пришли бы в ужас. Красная армия повсеместно отступала, неся огромные потери, на полях сражений пылали сотни краснозвездных танков, множество самолетов были разбиты, не успев подняться в воздух…

Однако первая сводка главного командования Красной армии описывала происходящее совершенно иначе: «С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Во второй половине дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной армии. После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями… Авиация противника атаковала ряд наших аэродромов и населенных пунктов, но всюду встретила решительный отпор наших истребителей и зенитной артиллерии, наносивших большие потери противнику. Нами сбито 65 самолетов противника».

Наступил вечер рокового дня. Многие москвичи предались горьким раздумьям. Но были и те, кто гнал от себя невеселые мысли и не собирался менять воскресные планы. Да и война представлялась еще далекой, почти нереальной.

22 июня в лектории МГУ писатель Лев Овалов читал новые главы из книги «Рассказы майора Пронина», которая пользовалась огромной популярностью. Пронин, этакий советский Джеймс Бонд, часто попадал в невероятные ситуации, но всегда выбирался из них живым и невредимым. И ловко разоблачал преступников.

Театр Вахтангова давал «Маскарад», в филиале Большого показывали «Ромео и Джульетту», в Театре оперетты шла «Двенадцатая ночь». Последний спектакль – очень веселый. И зрители, словно забыв о том, что случилось, смеялись и горячо аплодировали.

Так Москва пережила первый день войны. Впереди было 1417 дней и ночей Великой Отечественной…

Женщина в красной косынке

Летом 1941 года москвичка Нина Ватолина писала диплом в Художественном институте. Утром 22 июня раздался стук в дверь. На пороге ее комнаты в коммуналке на Басманной улице стоял сосед, художник-шрифтовик Иван Амплеев: «Началась война с Германией…»

Потекли первые дни войны – с истошным воем сирен и резкими заводскими гудками. «А в сумерки ни одного огня – ни фонаря, ни рекламы, ни автомобиля… – вспоминала Нина Николаевна. – Городской вечер идет в темную ночь, как-то первобытно, как в поле, как в лесу…»

Услышав речь Сталина, муж ее тетки Василий Васильевич Шкваркин, человек бесстрашный и ядовитый, заметил: «Напугалась-таки девчонка (так или «усатой девчонкой» звали дома вождя для конспирации)! Сразу мы и «братья», и «сестры»… Воду пить стал – зубы о стакан застучали!»

Над Москвой висит знойное марево. Ватолина стоит за мольбертом. Но сейчас в привычном движении рук какая-то обреченность. Она рисует солдата, женщину, ребенка и думает, что такие же люди, может быть, в этот миг падают, сраженные пулей, осколком…

Каждый день она шла в издательство «Изогиз». Зелень запылилась и поблекла. В небо уперлись зенитки, асфальт был расчерчен камуфляжем. У горожан появились новые заботы – они затемняют дома, оклеивают оконные стекла матерчатыми полосками. Повсюду идут занятия противовоздушной обороны. Тушить зажигательные бомбы учатся и молодые, и старые. Даже мамы, у которых маленькие дети, приходят на «уроки».

У Спасских казарм – призывной пункт. Женщины с кисетами, узелками, сумками застыли в горестном ожидании сыновей, мужей – а вдруг удастся попрощаться, обнять напоследок. Или хотя бы посмотреть издали. Может, в последний раз…

Однажды редактор издательства Елена Валериановна Поволоцкая сказала Ватолиной: «Поручено сделать такой плакат, – и приложила палец к губам. – Нужно, чтобы сейчас поменьше болтали…»

Позировала Ватолиной соседка, у которой двое сыновей ушли на фронт. «А лицо я доводила при помощи зеркала, так что глаза и эмоциональное выражение – мои». Так родился знаменитый плакат, на котором изображена настороженная суровая женщина в красной косынке. Внизу надпись «Не болтай!» и четверостишие Самуила Маршака: «Будь начеку! (такой была орфография. – В. Б.), в такие дни подслушивают стены. Недалеко от болтовни и сплетни до измены», – стал исключительно популярным.

Женщина на плакате напоминала о бдительности, о том, что враг может таиться повсюду. Наверняка многие внимали ее призыву…

Авторство, возможно формальное, Ватолина разделила с мужем, художником Николаем Денисовым. Впрочем, она никогда не упоминала о нем, рассказывая о создании плаката. Да и участвовал ли супруг в этом процессе? Возможно, Нина Николаевна приписала его фамилию по доброте душевной. Она называла мужа «милый-не любимый» и после войны с ним рассталась…

По стопам Ватолиной пошли зарубежные художники, разными изобразительными средствами напоминавшие, что в военное время лучше держать язык за зубами. Тему бдительности продолжили уже в мирное время советские плакатисты, в частности, известный мастер Виктор Корецкий. Многие его работы были выполнены на высоком профессиональном уровне, но от них веет суровой палитрой Ватолиной.

Судьба одарила ее еще одним ярким даром – литературным. Ее книги («Прогулки по Третьяковской галерее», «Пейзажи Москвы») не позволяют в этом усомниться, а мемуарные «Наброски по памяти» окончательно в этом убеждают. Ее строки выверены, точны, словно мазки, брошенные на холст: «А жизнь шла почти как всегда, только чувство, что стоишь на краю, не покидало, и еще ужасное, почти физическое ощущение: где-то каждую минуту падают разорванные, пробитые железом люди… И все сжимается, как шкурка, карта страны, точно подожженная, тлеет с краю, забирая в черный пепел все новые куски с названиями рек, городов, каких-то никогда не слышанных, страшно важных узлов железных дорог…»

Явное и тайное

Принято считать, что сразу после начала войны все побежали записываться добровольцами и ни у кого не возникло сомнений в грядущей победе. Как в известной песне: «Если завтра война…», которая озвучивала советскую военную доктрину: Красная армия победит врага «малой кровью, могучим ударом». А потому нечего беспокоиться, ведь «с нами Сталин родной, и железной рукой нас к победе ведет Ворошилов!».

Однако люди восприняли войну по-разному. Это подтверждает секретная информационная справка УНКВД г. Москвы и Московской области, где, в частности, говорилось: «Трудящиеся с чувством глубокого патриотизма в своих высказываниях призывают к усилению обороны страны, организованности и перевыполнению производственных заданий… В райвоенкоматы города и области за истекшие сутки поступило от молодежи значительное количество заявлений о досрочном зачислении в Красную армию. По Кунцевскому району за 22 июня подано 50 таких заявлений. В Сокольнический РК ВКП(б) поступило от молодежи 200 заявлений о зачислении в ряды Красной армии. Аналогичные факты отмечены и в других районах.

Вместе с этим среди некоторой части населения имеют место факты высказываний отрицательных и контрреволюционных настроений. «Сейчас половина народа СССР озлоблена против советской власти. Много людей сидят в тюрьмах, а у крестьян плохое настроение, так что воевать будет трудно. Народ будет против нашего правительства» (Гребенщиков, врач железнодорожной больницы Сталинского района). «Хорошо, что наконец началась война, жизнь в СССР невыносима стала. Принудительный труд и голод всем надоел, скорей бы конец всему этому» (Макарова, работница завода им. Красина)».

В спецсводке управлений НКГБ и НКВД Москвы и Московской области, адресованной заместителю наркома госбезопасности Б.З. Кобулову, говорилось: «В ходе мобилизации в г. Москве и Московской области продолжают иметь место отдельные недочеты. В Октябрьский райвоенкомат 24 июня подлежало явке 1800 человек, явилось же только 814… 24 июня подлежал комплектованию и отправке эшелон № 1042 в количестве 2300 человек. По вине военкоматов, не обеспечивших своевременную явку военнообязанных, эшелон отправился в составе 878 человек. Мособлвоенкомат и Мосгорвоенкомат не обеспечили явку 1772 человек…

Военнообязанный Гусев, рабочий торфоразработок, с целью уклонения от призыва в Красную армию ранил себя холодным оружием. Ведется расследование. Красноармеец 226-го отдельного саперного батальона Мельников покончил жизнь самоубийством, бросившись под поезд. За уклонение от призыва арестован шофер артели «Пресс» Голубь. На призывном пункте при школе № 442 (1-й Марьинский проезд, д. 3) из окна выбросился призывник Мишуров, который с переломом ноги отправлен в Институт Склифосовского».

Дом на Садовой

Внушительное здание на Большой Садовой, 1 было построено в 1940 году. Его окрестили «домом НКВД», поскольку жители большинства квартир служили в этой грозной структуре. Незадолго до войны первый этаж заняла юношеская библиотека, которая работает до сих пор. Сейчас она называется Центральная городская молодежная библиотека имени Михаила Светлова. Он когда-то написал такие строки:

 
Мне бы молодость повторить —
Я на лестницах новых зданий,
Как мальчишка, хочу скользить
По перилам воспоминаний…
 

Двор, закрытый для въезда большими коваными воротами, был своеобразным миром, где шла своя, обособленная, но очень активная жизнь. Там властвовал суровый дворник дядя Ваня. Он не только подметал двор, убирал снег, но и «воспитывал» детей. Знал наперечет всех жителей и провожал настороженным взглядом незнакомцев, которые приходили в гости к жильцам.

В здании работали истопники, которые топили подвальный котел, – в то время центрального отопления не было. Другими важными фигурами были лифтерши – въедливые и любопытные тетки, которые сидели у подъездов и все про всех знали. Эти женщины приглядывали за подвалами и чердаками.

Среди нынешних читателей библиотеки на Большой Садовой есть Владимир Аракелов, который записался в юношескую библиотеку более 65 лет назад, в 1951 году!

«Я практически не помню довоенную Москву, но первый день Великой Отечественной до сих пор стоит перед глазами, – рассказывал Владимир Михайлович. – Мне было три года. В тот день я с родителями должен был уехать на дачу, расположенную по Павелецкой дороге. И когда мы уже собирались выйти из дома, услышали объявление о начале войны.

Выхожу на балкон, а там уже бегают мальчишки с радостными воплями: «Ура, война! Всех фашистов перебьем!» Я запомнил все это, потому что не понимал, что происходит и что всех нас ждет.

Помню, зенитки стояли поблизости – на всей территории детской больницы имени Филатова. Когда объявляли тревогу, мы спускались в подвал дома с крепкими и толстыми стенами. Но эти тревоги были учебными, и мы скоро к ним привыкли.

Но ровно через месяц после начала войны, 22 июля, зенитки как бабахнули! Все поняли, что дело серьезное. Мама схватила меня в охапку и побежала вниз, в подвал. Помню, что стены ходили ходуном, раздался страшный гул, потом треск… Оказалось, что напротив нашего дома, на другой стороне Садового кольца, огромная бомба упала на небольшой домик. Его разнесло буквально в пыль. А наш дом не пострадал, даже стекла не вылетели».

Учебная тревога

Вести с фронта были глухими, невнятными. Но очень скоро люди научились читать между строк. Если сводки сообщали о боях на Минском направлении, это означало, что многие города и селения в том районе уже захвачены врагом. Когда добавлялась ремарка об упорных оборонительных боях против превосходящих сил противника, было ясно, что дела обстоят плохо.

«…В ночь на 24-е в 3.15 проснулся от воя сирен и стрельбы зениток, конечно, отдаленных, – записал в дневнике литературовед Леонид Тимофеев. – Оделся, поднял семейство. Вскоре все затихло. Наутро говорили, что было три самолета-разведчика… Один сбили в трех километрах от Москвы. В газете сказано, что тревога была учебная».

По свидетельству историка и краеведа Петра Миллера, гудки сирены оборвали сон москвичей в ночь на 24 июня: «Жители нервно вскочили, стали прятаться в убежища, но большинство остались во дворах, дворники прогоняли всех с улиц. Пальба зенитных орудий, изредка стреляют пулеметы, огневые вспышки в облаках, кое-где видел и машины – все на большой высоте».

Спустя час с лишним прозвучал отбой воздушной тревоги. Позже появилось сообщение, что это был не налет немецкой авиации, а учения. Но чьи же тогда самолеты были в небе над Москвой?

В информационном сообщении оргинструкторского отдела МКГ ВКП(б) говорилось, что «во время учебной тревоги, проводимой сегодня ночью штабом противовоздушной обороны г. Москвы, на ряде предприятий и по домоуправлениям были некоторые существенные недостатки».

На фабрике имени Калинина в Москворецком районе во время объявления тревоги начальник МПВО растерялся и не знал, какие принять меры. Кто-то из рабочих крикнул: «Остановить станки», что и было сделано. Поднялась паника…

На асфальтобетонном заводе № 3 в Октябрьском районе на установленных местах не оказалось строительных материалов, а также лопат, пил и другого инструмента. На их поиски ушло много времени.

На станции метро «Аэропорт» скопилось большое количество людей. Был открыт только один вход, произошла давка. Люди кричали, выражали недовольство. Аналогичная ситуация сложилась на станции метро «Динамо», но – с худшими последствиями. И здесь после объявления воздушной тревоги у входа в вестибюль собралось несколько сотен человек. Они беспорядочно ломились в метро, толкая и сбивая друг друга. Никто не регулировал вход, началась давка, некоторые падали, по ним пробегали другие, нанося увечья. 13-летняя девочка с тяжелыми ушибами ноги была отправлена в Боткинскую больницу.

«Во время тревоги имелось несколько несчастных случаев, – говорилось в отчете. – Например, был убит осколками снаряда член команды МПВО Октябрьского района Карташов, проживающий по Петровско-Разумовскому проезду, д. № 60, барак № 1. Несчастный случай произошел из-за несоблюдения Карташовым правил МПВО. Во время тревоги умер от разрыва сердца мастер цеха № 12 завода им. Авиахима, старый производственник т. Аршинов».