Текст книги "Дегуманизация медиапространства: проблемы и решения"

Концепция Э. Гидденса опирается как на феноменологическую, так и на структуралистскую традиции, интегрируя подходы, восходящие к субстратному пониманию социального пространства в традиции Э. Дюркгейма и развиваемые инвайронментальной школой Р. Маккензи, А. Холи, Р. Парком, У Коттоном, Данлапом (Cotton, Dunlap, 1978), и подходы, идущие от П. Сорокина и, в известном смысле, от Т. Парсонса и направленные на трактовку рефлексивного социального пространства как поля связей между акторами социального взаимодействия.

Категория социального пространства переосмысливается и в работах Ю. Л. Качанова, использующего неевклидову геометрию при изучении политических отношений. Он вводит в научный дискурс понятие политической топологии, которое представляет собой структуру идентифицированных и маркированных открытых множеств и отражает свойство многомерности социального пространства. «Открытые множества политических событий конструируются на основе целостной совокупности отношений по широкому спектру критериев». Структура политической топологии, по мнению автора, определяется в каждый момент времени исходом борьбы между коллективными и индивидуальными акторами, занимающими различные позиции социального пространства. Вслед за Э. Гидденсом, М. Арчером и П. Штомкой, Ю. Л. Качанов поднимает важную проблему рефлексии социального пространства. Он утверждает, что практические схемы, с помощью которых акторы воспринимают социальную действительность, есть результаты интериоризации социальных отношений. Отсюда практические схемы принуждают акторов принимать социальную действительность такой, какая она есть, воспринимать ее как нечто само собою разумеющееся, присваивать ее, а не рефлексировать и противопоставлять ей другие «возможные миры» (Качанов, 1996). Данную проблему в рамках гуманизации социума рассматривает С. А. Кравченко. По его мнению, становящаяся реальность усугубляет побочные эффекты прагматизма и формальной рациональности в их воздействии на мышление и поведение человека. С помощью гуманистически ориентированного управления их влияние может быть минимизированным (Кравченко, 2013). Описанная выше проблематика социологии пространства напрямую выводит нас к идеям П. Бурдьё, согласно которому наше пространство жизни, которое мы познаем, является социально сконструированным, проекцией пространства социального – социальной структурой в объективированном состоянии, воплощением прошлых и нынешних социальных отношений. Это хорошо согласуется с тезисом Э. Гидденса о непрерывной структуризации социальной реальности. Фактически в подходе П. Бурдьё речь идет о перманентной деятельности социальных субъектов по порождению социальных пространств (Бурдьё, 2007). По его мнению, восприятие социального мира содержит конструктивный акт, то есть продукт предшествующей деятельности. В трактовке П. Бурдьё социальное пространство сконструировано так, что индивидуальные и коллективные акторы, размещенные в нем, имеют тем более общих свойств, чем более близки они в этом пространстве (поле), и наоборот. Социальные дистанции не всегда совпадают с пространственными. Близкие в социальном пространстве индивиды хотят стать близкими и в пространстве географическом.

Одно из преимуществ, продолжает Бурдьё, которое дает власть над пространством – возможность установить дистанцию от вещей и людей, стесняющих или дискредитирующих, – например, через навязывание столкновений, переживаемых как скученность, как социально неприемлемую манеру жить или быть, или даже через захват воспринимаемого пространства – визуального или аудиального – представлениями или шумами, которые, в силу их социальной обозначенности и негативного оценивания, неизбежно воспринимаются как вмешательство или даже агрессия. По всей очевидности, П. Бурдьё развивает идею социальной дистанции Г. Зиммеля, говоря, что ничто так не далеко друг от друга и так не невыносимо, как социально далекие друг от друга люди, которые оказались рядом в физическом пространстве.

По мнению П. Бурдьё, концентрация капиталов определенного вида дает преимущество в борьбе за обладание социальными благами, то есть наделяет агента определенной властью. Он рассматривает капиталы как «структуры господства», выделяя четыре основные группы капиталов. Это экономический, культурный, социальный и символический капиталы (Bourdieu, 1986). П. Бурдьё говорит о том, что социальную значимость, которой обладает тот или иной субъект социального пространства, во многом определяет символическая ценность. Символическая власть в этом смысле, по его определению, есть власть конструирования мира при помощи слов, используемых для описания или обозначения индивидов, групп или институций. Сейчас многие имиджевые практики (реклама, маркетинг) активно используют этот практический потенциал символического капитала.

Вслед за П. Бергером и Т. Лукманом (Бергер, Лукман, 1995), субъективная повседневная реальность становится главным наполнением социально-пространственных отношений для А. Турена (Турен, 1998), А. Лефевра (Lefebvre, 1991), П. Ансара (Ансар, 1996). Предметом изучения социологов становятся мозаичность поведенческих пространств, ролевые, вещно-бытовые пространства, их институциональная природа. А. Лефевра, в частности, интересуют следующие поля: во-первых, физическое – природа, космос; во-вторых, ментальное, включающее логические и формальные абстракции, и в-третьих – социальное. Идеи А. Лефевра интересны тем, что в его теории пространство существует как физическая реальность и как форма репрезентации этой реальности. Эта мысль использована нами при обосновании концепта внетерриториального пространства рефлексивного типа, создаваемого современными средствами массовой коммуникации.

Рассмотрение пространства с точки зрения деятельностного подхода подразумевает прежде всего специфическую плюральную рациональность, воплощающуюся в регулярно повторяющихся практиках повседневной жизни. Повседневность – это процесс «оповседневнивания», протекающий в многообразных формах упорядочивания, «рутинизации» пространства и времени, которые маркируют собой различные типы рациональности, стили и нормы жизни – выходящие, однако, за границы конкретной культуры. Так, сегодня контекстом для действия может служить событие, происходящее за тысячи километров от актора. Изменение масштабов и форм человеческой деятельности, вызвавшее необходимость переосмысления представлений о пространстве, требует такой концепции действия, в которой последнее предстало бы как та самая «связь условий», сделавшая возможными, в том числе, и новые формы социально-пространственных отношений. Этим требованиям соответствует концепция креативного действия Х. Йохаса. Человеческое действие всегда структурировано той ситуацией и теми отношениями, в которую вовлечен тот, кто его совершает[2]2
  В связи с этим М. Мерло-Понти писал следующее: «Если рассматривать событие вблизи, в тот момент, когда оно переживается, кажется, что всё происходит случайно, что всё решилось благодаря каким-то амбициям, удачной встрече, благоприятному стечению обстоятельств. Но одна случайность уравнивается другой, и вот уже собирается множество фактов, вырисовывается определенный способ выбирать позицию в отношении человеческой ситуации, событие, контуры которого определились и о котором можно говорить» (Мерло-Понти, 1999, с. 19).


[Закрыть]. Ситуация, по Х. Йохасу, является вызовом, в ответ на который человеку-актору приходится креативно рефлексировать, воплощая некоторые из заложенных в ней смыслов и возможностей (Йохас, 2005). Таким образом, по Х. Йохасу, если пространство является прагматической схемой, обнаруживающейся в самой структуре жизненного мира как «взаимосвязи значимости», то социально-пространственные отношения – это формы креативного воплощения возможностей этой практической схемы в человеческом действии.

Вместе с тем, деятельность современных акторов не происходит исключительно в глобальном контексте, а в определенной степени обусловлена локальной реальностью. Фактически современные акторы существуют и функционируют в глоболокальной реальности. Глоболокализация, по Р. Робертсону, обозначает современную форму глобализации, предполагающую пространственно-временное сжатие, взаимодействие между глобальными и локальными социокультурными процессами (Robertson, 1992). По Н. Луману, «пространство конституируется из того, что две разные вещи не могут в одно и то же время занимать одно и то же место» (Луман, 2007).

Из этого следует, что территориальная локализация неотъемлемо входит в те или иные действия. Сделаем два промежуточных вывода. Первый – «базы оперирования» актора могут быть локально детерминированы, что предполагает ограниченность диапазона их социальных действий, исходящую из их привязанности к локализованным материальным артефактам; локализации накладывают ограничения на действия акторов, относятся к «базам оперирования», а группа людей, которые встречаются там в одно и то же время для взаимодействия, характеризуется как территориальная общность, однако обусловленная ныне глобальными процессами. Второй связан с использованием принуждения в отношении акторов, что обусловлено локальным структурированием сообществ. По Дж. Ритцеру, пространство – «не только средство производства, но и средство контроля, доминирования и власти» (Ritzer, 2010); в современной социологии придается большое значение информационному измерению. Так, Г. Шиллер считает информационное измерение наиболее важной подструктурой социального пространства. Социальная стратификация в обществе в информационную эпоху изменяет свою специфику. В обществе усиливается дифференциация по признаку информационного обладания (Schiller, 1983, p. 88). В информационном измерении не только социальное пространство по-иному структурируется, но и реальные отношения в таком информационном пространстве подменяются виртуальными. Это раскрывается в теории информационального сетевого общества М. Кастельса, суть которой сводится к следующим пяти положениям (Castells, 2010).

1. На смену информационному обществу приходит информациональное общество, ключевой чертой которого является сетевая логика его базовой структуры: информационные сети по-новому организуют производство и маркетинг по всему миру, что, в частности, выражается в уменьшении роли национальных государств, ибо их границы перестают быть препятствием на пути информационных потоков; конкурентоспособность агентов сети (фирма, регион, нация) зависит от способности генерировать, обрабатывать и эффективно использовать информацию, основанную на знании; экономическая деятельность общества основана на глобальном функционировании – капитал, труд, сырье, управление, информация, рынки организуются в глобальном масштабе с использованием разветвленной сети.

2. Обосновывается концепт пространства мест. По М. Кастельсу, подавляющее большинство людей, как в развитых, так и в традиционных обществах, «живут в конкретных местах и воспринимают свое пространство как пространство мест. Место – это территория, форма, функция и значение которой содержатся в границах физической близости… Но поскольку доминирующие функции и власть в наших обществах организованы в пространстве потоков, структурное господство этой логики очень существенно меняет значение и динамику мест… Доминирующая тенденция направлена к горизонту сетевого внеисторического пространства потоков, стремящегося навязать свою логику рассеянным сегментированным местам, все слабее связанным друг с другом, все менее и менее способным пользоваться общими культурными кодами».

3. Утверждается рефлексивная реальность в виде постоянно воспроизводящегося пространства потоков: тенденции в новой пространственной логике проявляются в материальной организации социальных практик в разделенном времени, работающих через потоки, под которыми понимаются «целенаправленные, повторяющиеся, программируемые последовательности обменов и взаимодействий между физически разъединенными позициями, которые занимают социальные акторы в экономических, политических и символических структурах общества». Пространство потоков можно описать как сочетание трех слоев материальной поддержки: первый слой состоит из цепи электронных импульсов (микроэлектроника, телекоммуникации, компьютерная обработка, системы вещания и скоростного транспорта); второй – из узлов и коммуникационных центров (узлы сети – места, где осуществляются стратегически важные функции; расположение в узле связывает местность со всей сетью; коммуникационные центры играют роль координаторов взаимодействия элементов, интегрированных в сети); третий – пространственная организация доминирующих менеджерских элит, осуществляющих управленческие функции.

4. Пространства мест и потоков существуют во вневременном времени, представляющим собой разновидность возникающего социального времени в сетевом обществе, создающего возможности для «избавления от контекстов своего существования», «порождения систематической пертурбации в порядке следования явлений, совершаемых в этом контексте». Вневременное время, в частности, выражается в функционировании финансовых сетей, развитии рефлексивного времени, кладущего конец разграничению рабочего, личного, семейного времени. Вневременное время – не единственная форма времени, но это время власти в сетевом обществе: «Социальное господство осуществляется посредством избирательного включения или исключения функций и людей из различных временных и пространственных рамок».

5. Утверждается массовая самокоммуникация – форма коммуникации, включающая интернет, «аватар-интеракцию» в трехмерном виртуальном пространстве, что выражается в развитии горизонтальных сетей интерактивной коммуникации, связывающих локальное и глобальное в выбранное время. Данная форма коммуникации является массовой, так как она охватывает потенциально глобальную аудиторию, вместе с тем она предполагает самостоятельный выбор, с кем, собственно, осуществлять общение. В результате образуется новая культура – «культура реальной виртуальности» (Castells, 2010, p. xxxi). В условиях принципиально новых пространственно-временных реалий утверждается и новый тип медиапространства.

В социологический дискурс понятие медиапространства было введено в 1990 г. в рамках обсуждения теорий глобализации А. Аппадураи в работе «Разъединение и различие в глобальной культур-экономике» (Appadurai, 1990), идеи которой были в дальнейшем развиты в вышедшей в 1996 г. книге «Современность в полный рост: Культурные измерения глобализации» (Appadurai, 1996). Глобализацию он рассматривает как детерриторизацию – утрату привязки социальных процессов к физическому пространству. В ходе глобализации формируется «глобальный культурный поток», который распадается на пять культурно-символических пространств-потоков: этнопространство (ethnoscape) образуется потоком туристов, иммигрантов, беженцев, гастарбайтеров; технопространство (technoscape) – потоком технологий; финанспространство (finanscape) – потоком капиталов; медиапространство (mediascape) – потоком образов; идеопространство (ideoscape) – потоком идеологем. Эти текучие, нестабильные пространства являются строительными блоками тех воображаемых миров, в которых люди взаимодействуют, и взаимодействие это носит характер символических обменов. Но все же изначальную формулировку этого понятия можно увидеть у П. Бурдьё, который ввел термин «поле журналистики» – место сил, внутри которого агенты занимают позиции, определяющие их взгляды на это поле и практики, направляемые либо на сохранение, либо на изменение структуры силовых отношений, его производящей (Бурдьё, 2002).

Анализируя проблемы глобализации в сфере культуры, М. Уотерс, опираясь на концепцию А. Аппадураи, но несколько видоизменив классификацию пространств-потоков, связал ее с концепцией симулякров Ж. Бодрийяра (Бодрийяр, 2004). «Измерениями» культуры в теории М. Уотерса являются: сакропространство (sacriscape), образуемое потоком симулякров религиозности; этнопространство (ethnoscape), образуемое потоком симулякров этнической идентичности; эконопространство (econoscape), образуемое потоком симулякров стоимости капитала; медиапространство (mediascape), образуемое потоком симулякров информации; досуг-пространство (leisurescape), образуемое потоком симулякров развлечений и впечатлений, например, туристических (Waters, 2001).

Надо заметить, что для большинства работ, различающих реальное и виртуальное, базовой является созданная в середине 1970 – начале 1980-х гг. концепция «упадка реальности» Ж. Бодрийяра. Бодрийяр стал использовать метафору виртуальности при описании современных социальных процессов (Бодрийяр, 2006). Термин «виртуализация» для обозначения социальных процессов активно вводится в научный оборот с середины 1990-х гг. А. Крокером, А. Бюлем, М. Паэтау и питерским социологом Д. В. Ивановым (Иванов, 2000). Виртуализация в этих теориях в общем понимается как любое замещение реальности ее симуляцией/образом – не обязательно с помощью компьютерной техники, но непременно с применением логики виртуальной реальности: виртуальная экономика в интернете, когда спекуляции на фондовой бирже преобладают над реальным производством; виртуальная политика – пропаганда в интернете и на телевидении, и пр. Социальная составляющая процесса виртуализации первична по отношению к технической составляющей. Социологический анализ феномена замещения реальности образами позволяет определить, что не компьютеризация жизни виртуализирует общество, а виртуализация общества компьютеризирует жизнь. Распространение технологий виртуальной реальности вызывается стремлением компенсировать с помощью компьютерных симуляций дефицит социальной реальности.

Медиапространство, с точки зрения Е. Н. Юдиной, представляет собой систему отношений, связанных с производством и потреблением массовой информации (Юдина, 2005). Вместе с тем, нам трудно согласиться с положением, которое было введено в социологический дискурс для обоснования связи между аудиторией и СМИ посредством концепции «метакоммуникации», идущей от Г. Бейтсона. Согласно ему, в любой передаче информации возникают передающий и командный аспекты. На наш взгляд, разделение содержания сообщения на командную и передающую части применимо в социологии в ограниченном контексте. Г. Бейтсон разрабатывал теорию «двойного послания» (double bind). Двойное послание изначально предлагалось в качестве объяснения части проблемы этиологии шизофрении (Бейтсон, 2005) (данная концепция более применима при анализе проблем межличностной коммуникации). Одна из причин признания значимости медиапространства современной наукой видится нами в глобальном, или, по крайней мере, глобализующемся мире – из-за того, что государство с его территориальным суверенитетом перестает играть ведущую роль, появляется множество новых пространственных членений, локальных идентификаций и солидарностей, что является, собственно, «локусом», местом пребывания, местом референции, основанием для образования множества новых и новых групп. То есть в виртуализации социальных процессов. А средства массовой коммуникации играют в этом процессе далеко не последнюю роль.

Медиапространство представляет собой особую, полностью не виртуализируемую реальность, поскольку оно организует практики и представления акторов, производящих и потребляющих массовую информацию посредством средств массовой коммуникации, которые составляют объективную, физическую основу медиапространства. Это подчеркивает деятельностную природу медиапространства. По определению Н. Лумана, «понятием массмедиа должны быть охвачены все общественные учреждения, использующие технические средства для распространения сообщений» (Луман, 2005, с. 9).

Следующим, более современным этапом развития сетевого подхода можно считать актантно-сетевую концепцию Б. Латура, в которой материальные объекты становятся предметом социологического анализа и, не утрачивая объектности, возвращаются в современную социальную теорию в виде товаров, машин, а главное, коммуникационных технологий. В его концепции объекты уравнены в правах с субъектами и являются вовлеченными в действие «актантами». Актантно-сетевая теория предлагает не только перестройку всего здания социологической теории с учетом проблемы множественности пространств, значения материальных объектов в социальном взаимодействии, предпосылок гетерогенности и гибридности социального мира, но и новую понятийность мышления о социальном – понятийность сетей и потоков – в рамках которой социальное может быть осмысленно только как неразрывно связанное с материальным, смысловое – с протяженным, темпоральное – с пространственным. Б. Латур сформулировал идею гибридности современного мира, где такие социотехнические гибриды как «человек-автомобиль», «человек-телефон», «человек-оружие», «человек-компьютер» стали доминирующей формой жизни. Дальнейшее взаимопроникновение социального и материального в результате развития генной инженерии и технологий протезирования лишь усиливает общую гетерогенность реальности. Интерпретация введенного Б. Латуром понятия гибридизации потребовала разработки концепции социологического анализа, в котором естественное перестает быть отличимым от искусственного, что, в свою очередь, требует построенного на принципе радикальной «генерализованной симметрии» языка описания, стирающего привычные различения: «Готовые человеческие субъекты и объекты внешнего мира не являются для меня отправной точкой; они могут быть лишь пунктом моего прибытия» (Latour, 1999, p. 182). Его семиотическая интерпретация как материального объекта имеет две стороны. Первая – вещи понимаются как «ансамбли отношений»; и хотя выражение «объект – ансамбль отношений» принадлежит К. Марксу, для Маркса объект – это ансамбль социальных отношений, тогда как для Б. Латура «социальное» – не причина, а следствие. Вторая – «актантное» описание объекта позволяет интерпретировать его как составляющую сети действий и взаимодействий, а не просто элемент в гетерогенной сети отношений. Глобализация взаимодействия, о которой говорят социологи, возможна лишь благодаря материальному опосредованию: объекты одновременно и задают рамки интеракции, и размывают их. Но основная идея актантно-сетевого подхода – это переход от «логики сети» к «логике потока», от неизменности – к изменчивости. Объекты, активно участвуя в человеческом взаимодействии, изменяют свои функции, превращая пространственную мобильность в уайтхедовский процесс, в поток событий. И ему недостаточно определить природу современных коммуникаций как сетевую, а необходимо теоретически осмыслить новый пласт повседневного опыта непрерывно трансформирующегося мира (Latour, 2005).

Итак, проведенный анализ позволяет нам утверждать, что ныне происходит становление сложного внетерриториального медиапространства рефлексивного типа. Качества медиапространства этого типа обусловлены реалиями эпохи рефлексивного модерна:

1) оно является сложной открытой социальной системой, которая создается в процессе целостного коммуникационного взаимодействия – в том числе и процесса рефлексии – следующих социальных институтов: аудитории средств массовой коммуникации и производителей/акторов контента для средств массовой коммуникации;

2) оно не имеет рельефно выраженных границ, определяемых национальными культурами; напротив, его структуры и функциональность определяются глоболокальными реалиями, функционирующими во вневременном времени;

3) многообразие и сложность смыслопроизводящих институтов, включающих в себя массовую самокоммуникацию, непрерывно воспроизводят дисперсные смыслы, ценности и нормы, которые фрагментируют социум, формируют у индивидуальных и коллективных акторов центробежные тенденции, в контексте их логики образуются «семьи на сейчас» (Бек, 2001) – короткоживущие политические и экономические структуры;

4) рефлексивный характер медиапространства способствует утверждению нелинейных трендов развития – «текучести» социума (Бауман, 2004), «метаморфозы мира» (Бек, 2001), «общества травмы» (Тощенко, 2007);

5) такое медиапространство формирует индивидов как акторов, для управления которыми необходимы принципиально новые, в том числе и гуманистические, методы и подходы.