Текст книги "От тьмы – к свету. Введение в эволюционное науковедение"

У Майкла Полани (1891–1976) интересная биография, поэтому я немного загляну в интернет: «Родил-с я в светской еврейской семье, внук главного раввина Вильнюса по материнской линии… Окончив Будапештский университет, стал доктором медицины в 1913. После “революции астр” в октябре 1918 занимал должность секретаря министра здравоохранения. В 1923-м Полани стал христианином и женился на Магде Элизабет Кемени. В 1926-м Майкл возглавил подразделении Института физической химии и электрохимии. В 1929-м Магда родила Майклу сына Джона – будущего известного химика и лауреата Нобелевской премии. В 1933, после прихода нацистов к власти, выехал в Великобританию».

Если вспомнить, что эмигрантами, кроме М. Полани, были также А. Койре, К. Поппер, И. Лакатос, Д. Сартон, П. Фейерабенд и С. Тулмин то можно смело сказать, что первую скрипку в зарубежном науковедении ХХ в. играли эмигранты. По крайней мере, если исходить из того перечня науковедов, о которых идёт речь в моей книге. Если не считать А. Койре, трое из них эмигрировали в Англию и трое – в США. Только Т. Кун выбился из этой компании, однако и его предки были эмигрантами.

Главная книга М. Полани – «Personal Knowledge: Towards a Post-Critical Philosophy» (Личностное знание: на пути к посткритической философии) (1958). Эта книга на русском языке издавалась три раза – в 1985, 1995 и 1998. Её автор излагает в ней процесс познания как психическое погружение в его объект.

Погружение в объект познания есть сугубо личностный процесс, поскольку он осуществляется не роботом, а конкретным человеком, находящимся в определённых условиях, в определённом возрасте, в определённом умственном и эмоциональном состоянии, имеющим определённый уровень образования, определённые способности, определённые психические и культурные особенности. Личностные особенности познающего не могут не влиять на сам процесс познания.

Что значит познавать? Это значит моделировать объект познания.

Моделировать – значит создавать образ объекта познания в нашей голове. Существует два пути моделирования этого образа – невербальный и вербальный (языковой). В первом случае речь идёт о создании модели объекта познания без помощи языка, а во втором – с помощью языка. При этом следует иметь в виду, что вербальное познание предполагает, с одной стороны, обдумывание познаваемого объекта с помощью внутренней речи, а с другой, использование текстов, в которых познаваемый нами объект уже в какой-то мере смоделирован их авторами.

М. Полани пришёл к своей концепции научного творчества со стороны эпистемологии – науки о познании. Его не устраивала традиция, в соответствии с которой субъект познания изображается в этой науке как абстрактное, безликое существо без роду и племени. Между тем процесс познания протекает в голове конкретного человека. Вот почему его знание является личностным (индивидуальным, персональным). Процесс приобретения личностного знания М. Полани сделал предметом своего исследования.

В предисловии к книге М. Полани писал: «Может показаться, что эти два слова противоречат друг другу: ведь подлинное знание считается безличным, всеобщим, объективным. Но это кажущееся противоречие разрешается иной трактовкой самого понятия “знание”… Для меня знание – это активное постижение познаваемых вещей, действие, требующее особого искусства» (Полани М. Личностное знание: на пути к посткритической философии. Благовещенск, 1998. С. 18).

Сложность цели, поставленной М. Полани перед написанием своей книги, вытекает из синкретической природы человека: индивидуальное и социальное в нём так тесно переплетены между собой, что отграничивать одно от другого – значит совершать когнитивное насилие над реальными актами личностного познания. Остаётся одно: выбирать доминанту.

М. Полани выбрал личностную доминанту. Отсюда не следует, что его образ личностного знания списан с познавательной деятельности одного единственного человека. В этом образе есть своя доля обобщения, однако само это обобщение направлено в первую очередь на подчёркивание личностной природы познания.

Личностное знание, предупреждает М. Полани, – вовсе не тождественно субъективному знанию. Его следует определить как сплав личного и объективного. Он писал: «Постижение (истины. – В. Д.) не является ни произвольным актом, ни пассивным опытом; оно – ответственный акт, претендующий на всеобщность. Такого рода знание на самом деле объективно, поскольку позволяет установить контакт со скрытой реальностью; контакт, определяемый как условие предвидения неопределённой области неизвестных (и, возможно, до сей поры непредставимых) подлинных сущностей. Мне думается, что термин “личностное знание” хорошо описывает этот своеобразный сплав личного и объективного» (там же. С. 19).

М. Полани расценивал объективную сторону личностного знания не столько с рациональной точки зрения, сколько с эмоциональной и этической точек зрения. Вот почему, по его мнению, в попперовских критериях верифицируемости и фальсифицируемости оно не нуждается. «Личностное знание в науке, – писал он, – является результатом не выдумки, но открытия и как таковое призвано установить контакт с действительностью, несмотря на любые элементы, которые служат его опорой. Оно заставляет нас отдаться видению реальности с той страстью, о которой мы можем и не подозревать. Ответственность, которую мы при этом на себя принимаем, нельзя переложить ни на какие критерии верифицируемости или фальсифицируемости или чего угодно ещё. Потому что мы живём в этом знании, как в одеянии из собственной кожи. Таково подлинное чувство объективности» (там же. С. 101).

В предисловии к книге М. Полани В. А. Лекторский критикует её автора за чересчур вольное отношение к принципу объективности истины. Это вполне справедливо, но следует сделать уточнение: М. Полани ставил перед собой по существу не гносеологические задачи, а психологические.

М. Полани стремился изобразить акт личностного познания (его термин) главным образом с психологической и этической точек зрения. Дело не столько в том, как обнаружить истину, сколько в том, как относиться к её обнаружению в акте личностного познания с этической и психологической точек зрения.

Этическая точка зрения на научное познание была выражена М. Полани в таких словах: «Познание направляется чувством долга и ответственности по отношению к истине; оно – попытка подчиниться реальности» (там же. С. 99).

В книге М. Полани господствует психологизм. С психологической точки зрения он рассматривал динамику акта научного познания. Он выделил в нём две стадии. Первая из них направлена на получение неявного знания о предмете исследования, а вторая – явного. Разница между ними состоит в степени постижения объекта познания.

В процессе стадии неявного знания исследователь формирует «молчаливое неявное знание» (там же. С. 128) о предмете исследования. Это знание становится более явным благодаря использованию внутренней речи. Однако внутренняя речь отличается от внешней своею неупорядоченностью. Вот почему в акте познания необходима завершающая стадия, в процессе которой исследователь «артикулирует» (вербализирует) создаваемую модель предмета исследования с помощью текста.

На второй стадии познания исследователь достигает явного знания о предмете изучения за счёт успешного текстуального оформления его концептуальной схемы, полученной в процессе его первой стадии. Это не значит, что явное знание отражает истину во всей её глубине. Явным оно становится в той мере, на которую оказался способен конкретный субъект познания.

Психологическая точка зрения на познание привела М. Полани к выводу о том, его эмоциональная сторона не менее значима, чем рациональная. Он писал: «Начиная с первых страниц этой книги, я неоднократно в различных контекстах подчёркивал тот потрясающий подъём, который испытывают учёные в момент открытия, – подъём, который может ощутить только учёный и только в связи с наукой. Ещё в первой главе я цитировал знаменитые слова Кеплера об открытии им третьего закона: “…меня ничто не сдерживает, я отдамся священному неистовству”. Хорошо известно, что и в процессе открытия вспыхивают такие эмоции, но считается, что на результат открытия они не влияют. Науку считают чем-то устанавливаемым объективно, независимо от её эмоциональных корней. Здесь необходимо подчеркнуть, что с этим мнением я не согласен» (там же. С. 196).

Более того, М. Полани утверждал: «Любой процесс исследования, не руководимый интеллектуальными эмоциями, неизбежно потонет в тривиальностях» (там же. С. 197).

Психологизм привёл М. Полани к весьма эмоциональной для науковедения категории – категории интеллектуальной (научной) страстности (самоотдачи). Он придавал ей основополагающей значение для развития науки: «Интеллектуальная страстность служит не просто подкреплением существования гармонии, которая открывает безграничную перспективу будущих открытий, но также указывает на возможные конкретные результаты, на достижение которых, быть может, уйдут годы труда учёного. При этом видение научной ценности оборачивается способностью открыть её, точно так же как восприимчивость художника рождает его творческие способности. Такова эвристическая функция научной страстности» (там же. С. 207).

Итак, Майкл Полани открыл путь в ту область науковедения и психологии, которую принято теперь называть психологией науки. В качестве основного фактора научного прогресса он провозгласил личностное знание, в формировании которого выделил две стадии – неявного знания и явного. Кроме того, он блестяще обосновал необходимость видеть в труде учёного не только рациональное погружение в объект познания, но и его эмоциальную сторону. Центральное место в последней он отводил способности учёного к научной страсти (самоотдаче).

В последней, 9-ой, главе своей книги, названной «Самоотдача», М. Полани написал: «Личностная причастность познающего субъекта тому процессу познания, которому он вверяет себя, осуществляется в порыве страсти. Мы осознаём интеллектуальную красоту как ориентир для открытий и как признак истинности» (там же. С. 299).

Александр Наумович Лук (1928–1982) – советский науковед-психолог. Окончил Киевский медицинский институт. В 1951–1958 работал в качестве офицера медицинской службы на Сахалине. С 1960 был сотрудником отдела биокибернетики Института кибернетики АН УССР, созданного великим врачом и учёным Николаем Михайловичем Амосовым (1913–2002), где занимался моделированием психических процессов на ЭВМ. С 1968 г. – кандидат философских наук. Тема диссертации: «Остроумие. Логико-эстетический и психофизический анализ. Перспективы моделирования». С 1971 – сотрудник отдела науковедения ИНИОН АН СССР. Вёл рубрику «Психология научного творчества» в журнале «Науковедение за рубежом». Автор множества книг: «Учить мыслить» (1975), «Мышление и творчество» (1976), «Юмор, остроумие, творчество» (1977), «Очерки эвристической психологии» (2011) и др. Основной науковедческий труд А. Н. Лука – «Психология творчества» (1978).

В центре внимания в книге А. Н. Лука – личность учёного. При этом главное внимание обращается на психическое своеобразие тех способностей, которые в наиболее развитой форме имеются у выдающихся учёных. Число таких способностей оказалось очень большим. Я выделю среди них только некоторые.

Зоркость в поисках проблем. Под зоркостью здесь имеется в виду не острота зрения, а острота ума. Учёному она задаётся той или иной теорией. А. Н. Лук приводит в связи с этим пример с А. Эйнштейном: «Когда молодой В. фон Гейзенберг поделился с Эйнштейном планами создания физической теории, которая целиком опиралась бы на факты и не содержала никаких домыслов, тот с сомнением покачал головой:

– Сможете ли вы наблюдать данное явление, будет зависеть от того, какой теорией вы пользуетесь, Теория определяет, что именно можно наблюдать» (Лук А. Н. Психология творчества. М.: Наука, 1978. С. 6).

Разумеется, не следует абсолютизировать мысль А. Эйнштейна, поскольку «она не исчерпывает собою все закономерности этого процесса» (там же. С. 8).

Способность к свёртыванию мыслительных операций. «Человек обладает способностью – поясяняет А. Н. Лук – к свёртыванию длинной цепи рассуждений и замене их одной обобщающей операцией» (там же. С. 8). Свёртывание, о котором идёт речь, осуществляется посредством категоризации и символизации.

Способность к переносу по аналогии. Например, телефон был изобретён А. Беллом по аналогии с человеческим ухом.

Цельность восприятия. Она осуществляется за счёт моделирования предмета познания, взятого в его целостности.

Гибкость мышления. Она состоит в «способности быстро и легко переходить от одного класса явлений к другому, далёкому по содержанию» (там же. С. 26).

С гибкостью мышления связана свобода мысли. Ч. Дарвин ставил её на первое место среди других своих способностей. Он писал: «Я неизменно старался сохранить свободу мысли, достаточную для того, чтобы отказаться от любой, самой излюбленной гипотезы (а я не могу удержаться от того, чтобы не составить себе гипотезу по всякому вопросу), как только окажется, что факты противоречат ей» (там же. С. 37).

Но в целом Ч. Дарвин не считал свои способности выдающимися. Он писал: «Я не отличаюсь ни быстротой соображения, ни остроумием… Поэтому я плохой критик: любая статья или книга приводит меня в восторг. Способность следить за длинной цепью чисто отвлечённых идей очень у меня органиченна, и поэтому я никогда не достиг бы успехов в философии и математике. Мне очень трудно ясно и сжато выражать свои мысли» (там же. С. 37–38).

Среди же своих достоинств, кроме свободы мысли, Ч. Дарвин отметил также «долю скептицизма», методичность в работе, усердие и любознательность. По поводу последней Ч. Дарвин писал: «С самой ранней юности я испытывал сильнейшее желание понять и разъяснить всё, что бы ни наблюдал, то есть, подвести все факты под некоторые общие законы» (там же. С. 73).

На развитие способностей влияет множество факторов. Один из них – творческий климат того коллектива, в котором работает учёный. «Одним из самых узких мест в процессе творческих нововведений, – пишет в связи с этим А. Н. Лук, – служит недостаточная готовность признать чужую заслугу и чужую идею, если она не подкреплена академическим авторитетом» (там же. С. 49).

Способность к научной работе стимулируется стремлением учёного к осуществлению поставленной цели исследования. Она – отправной пункт в научной работе: цель – объект – метод – мышление – результат – выводы (там же. С. 65).

В конце своей книги научное творчество А. Н. Лук сравнивает с художественным. Если художественное творчество обычно делят на три этапа – замысел, план, сочинение, то научное творчество выдающийся канадский эндокринолог австровенгерского происхождения Ганс Селье (1907–1982), о котором написал А. Н. Лук, делил на семь этапов:

1) любовь, или желание. Этот этап заключается в страстном желании учёного постичь истину, сделать её открытие;

2) оплодотворение. Как бы ни было велико желание учёного открыть истину, его ум останется стерильным, если он не оплодотворит его знаниями о предмете исследования;

3) беременность. В течение этого времени учёный вынашивает идею, до конца её не осознавая;

4) предродовые схватки. Учёный переживает в этот период творческие муки, связанные с осознанием идеи;

5) роды. В научном творчестве они связаны с ощущением великой радости, вызванной осмыслением научной идеи и её текстуальным оформлением;

6) осмотр и освидетельствование. Новорождённую идею коллеги учёного сначала придирчиво осматривают, а затем подвергают экспериментальной проверке;

7) жизнь. Если предварительный этап закончился благополучно, рождённой идее уготована долгая жизнь в науке.

Очевидно, самое трудное в научном творчестве – вынашивание идеи и её оформление (роды). Эти этапы в деятельности учёного связаны с его мышлением. Главная особенность научного мышления – его абстрактный характер. Но отсюда не следует, что учёный не облекает абстрактные понятия в нагляднообразные представления. Особенно большую роль при этом играет схематизация. С её помощью исследователь сжимает обширную информацию о предмете изучения в его концентрированную модель. Текстуальное оформление этой модели – дело менее трудное, чем её формирование в сознании учёного.

Моделирование объекта исследования – квинтэссенция научного мышления, но его успех зависит от многих объективных и субъективных факторов. При этом каждый учёный обладает специфическими творческими особенностями.

Вот как скромно Ч. Дарвин оценивал свои творческие способности: «Любовь к науке, безграничное терпение при долгом обдумывании любого вопроса, усердие в наблюдении и собирании фактов и порядочная доля здравого смысла. Воистину удивительно, что, обладая такими посредственными способностями, я мог оказать довольно значительное влияние на убеждения людей науки по некоторым важным вопросам» (там же. С. 37).

Какие же обстоятельства мешают научному творчеству? «Самый опасный враг творчества – страх. Боязнь неудачи сковывает воображение и инициативу. Второй враг творчества – чересчур высокая самокритичность… Третий враг творческого мышления – лень. Вот свидетельство Д. Пристли: “Мне нужно оттянуть минуту, когда всё-таки придётся начать писать. Я пишу уже больше пятидесяти лет, но начинать писать для меня по-прежнему мука. И теперь даже больше, чем раньше”» (там же. С. 71).

Выдающиеся учёные обычно очень просто объясняют свой успех в науке. Вот как объяснял свой успех И. Ньютон: «Просто я всё время думал об этом» (там же. С. 94).

Главной наградой за усердие в научной работе учёному служит удовольствие, которое он от неё получает. Ч. Дарвин писал: «Я обнаружил, правда, бессознательно и постепенно, что удовольствие, досталяемое работой мысли, несравненно выше того, которое доставляет какое-либо техническое умение или спорт» (там же. С. 74).

2. 3. Культурологизм

Даже у А. Койре, которого частно выставляют как завзятого интерналиста в науковедении, мы не найдём изоляцию науки от её социокультурной среды. Это естественно, поскольку наука – один из продуктов культуры. Однако представители внутридисциплинарного направления в науковедении (Д. Сартон, А. Койре, Т. Кун и др.) в своих теориях выдвигают на первый план науку как таковую, а её связи с другими продуктами культуры оставляют на втором плане.

В интерналистскую установку, характерную для многих зарубежных науковедов, было запущено множество критических стрел советскими науковедами. Большинство из них демонстрировали в своих работах прекрасное знание зарубежных теорий науки. Нельзя не поклониться их труду, который теперь почти забыт. Мы должны низко поклониться науковедческим работам Н. И. Родного, Б. С. Грязного, С. Р. Микулинского, В. С. Черняка, А. Ф. Зотова, Б. А. Старостина, И. П. Меркулова, А. Л. Никифорова, П. П. Гайденко, Н. И. Кузнецовой, Л. А. Марковой, Е. С. Чертковой и многих других. Их работы в целом вполне актуальны до сих пор.

Советская философия в постсоветской России оказалась в жалком положении, поскольку её марксистский фундамент оказался не угодным новой власти. Не буду упоминать здесь о тех, кто оказался перебежчиком. Один из них поражал своих коллег мировоззренческой мобильностью на десятом десятке лет. В 2014 г. он вступил в одиннадцатый. Однако многие наши философы продолжают сохранять в себе марксистскую закваску. К таким философам относится признанный мэтр отечественной философии науки В. С. Стёпин.

Александр Павлович Огурцов (1936–2014) окончил философский факультет МГУ (1958), работал в редакции журнала «Вопросы философии», Институте истории естествознания и техники АН СССР, Институте философии РАН. Доктор философских наук с 1991 г. Он – автор следующих монографий:

1. Дисциплинарная структура науки. М., 1988 (это его докторская монография).

2. Марксистская концепция истории естествознания (XIX век). В соавторстве с Б. М. Кедровым. М., 1978.

3. Марксистская концепция истории естествознания (первая четверть XIX века). М., 1988.

4. Философия науки эпохи Просвещения. М., 1994.

5. От натурфилософии к теории науки. М, 1995.

6. Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы. В трёх частях. СПб., 2011.

Последняя книга – фундаментальный итоговый труд А. П. Огурцова. Она вышла в свет в великолепном трёхтомном издании, когда её автору исполнилось 75 лет. Её можно назвать энциклопедией современной философии науки. Невозможно объять необъятное. Вот почему я выделю в ней наиболее значительные идеи её автора.

Первая часть. Исследовательские программы

Термин исследовательская программа у А. П. Огурцова сродни таким более известным терминам, как научное направление или научная школа. В какой-то мере оно напоминает и научную парадигму Т. Куна, но – в миниатюре.

«Исследовательская программа, – пишет А. П. Огурцов, – последовательность теорий науки, которые построены на основе общих фундаментальных принципов, разворачивают ту или иную теорию науки, конкретизируют её, восполняют круг проблем, поставленных и решаемых той или иной философской теорией» (Огурцов А. П. Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы. В трёх частях. Ч. 1. СПб., 2011. С. 7).

Итак, в ту или иную исследовательскую программу, как её понимает А. П. Огурцов, попадают научные концепции, которые объединяют, во-первых, общие фундаментальные принципы, а во-вторых, определённая философская теория.

В науковедении ХХ в. сложились исследовательские программы на основе множества философских теорий. Метологический потенциал у некоторых из них оказался невысоким (логический позитивизм, феноменология и др.), а у других – более высоким (символический трансцендентализм Э. Кассирера, критический рационалим К. Поппера и др.).

Пришло время, по мнению А. П. Огурцова, для пересмотра прежнего отношения к концепциям науки. Никто не отрицает их методологической пестроты. Но даже и на саму эту пестроту пора взглянуть по-новому. По-новому – значит сосредоточить внимание на том, что ценного различные теории внесли в науку о науке. Пришло время собирать камни.

Пришло время для синтетического взгляда на историю науковедения. Этот взгляд нацелен на создание в будущем единой теории науки. Она должна вобрать в себя всё лучшее, что было и есть в мировом науковедении. Более того, она должна извлечь полезные уроки даже и из противоборства, которое имело место между разными исследовательскими программами в истории философии науки.

А. П. Огурцов пишет в связи с этим: «В противоборстве различных исследовательских программ – эмпиризма и конструктивизма, реализма и конвенциализма, неорационализма и логического эспиризма, критического рационализма и структурализма – происходило не только оттачивание логикометодологического инструментария, но и обогащение и кардинальная смена стратегий исследований науки» (там же. С. 8).

Синтетическая идея проходит через всю книгу А. П. Огурцова. Чтобы создать синтетическую теорию науки нужно объединить (синтезировать) весь полезный опыт, которая накопила философия науки в ХХ в. Для этого она должна в первую очередь обращать внимание на то, что объединяет разные исследовательские программы, а не на то, что их разъединяет. Эта теория берёт в свой багаж те же черты, которые характерны для отдельных исследовательских программ, – общие фундаментальные принципы и ценные философские идеи, из которых исходили их творцы.

В связи с поиском общих фундаментальных принципов, объединяющих различные науковедческие теории, А. П. Огурцов поделил историю науковедения ХХ-начала XXI вв. на два периода – довоенный и послевоенный. Первый из них опирался на эпистемологию, а второй – на социологию.

Высшей ценностью первого, эпистемологического, периода в науковедении была истина. Стремление к ней объединяло всех науковедов этого периода, несмотря на теоретические расхождения между ними.

А. П. Огурцов писал: «При всех различиях в трактовке науки независимо от того, исследовались ли структура научного знания или его рост, от того, как понималась истина, на которую ориентируется научное знание, на какие методы научного исследования делается акцент, независимо от этого научное знание рассматривалось как когнитивная деятельность, направленная на постижение истины и регулируемая определёнными методами исследования и изложения» (там же. С. 17).

Выдвижение истины на положение высшей научной категории в первый период развития философии науки сопровождалось расцветом сциентизма в обществе. Под сциентизмом в точном значении этого термина следует понимать выдвижение науки на приоритетное положение по отношению к другим сферам духовной культуры. По мнению А. П. Огурцова, такое положение наука занимала в цивилизованных странах с начала ХХ в. до середины его 60-х годов.

А. П. Огурцов писал: «Наука обладала приоритетом среди остальных форм духовной деятельности: она занимала первенствующее место в современной культуре, с нею связано развитие техники и рост благосостояния людей, а предлагаемые ею пути рационализации стали не просто дорогами цивилизации, но и методами построения философии» (там же).

Для второго, социологического, периода в развитии философии науки характерны следующие черты – превращение науки в социальный институт, выдвижение в философии науки не научной эпистемологии, а социальной философии науки, интерсубъективность, деконструктивизм, социокультурный анализ науки.

Превращение науки в социальный институт. «В этот второй – послевоенный период сформировалось то, что и называется Большой наукой с её громадными институтами, государственной финансовой и социальной поддержкой, с кадрами научных сотрудников, перед которыми ставятся вполне чёткие государственно важные цели, определяются сроки выполнения и необходимые ресурсы. Наука после Второй мировой войны стала социальным интитутом» (там же. С. 18).

Приоритет социологии науки. «Ядром исследовательских программ, анализирующих науку, стала социология, которая трактовала науку то ли как социальный институт, то ли как научное сообщество внутри этих институций, то ли как формальные и неформальные связи между учёными разных специальностей и разных профессий. Ведущим мотивом изучения науки стал социальный» (там же. С. 19).

Интерсубъективность. «Знание при любом социологическом подходе оказывается совокупностью убеждений (belief), а его объективность – интерсубъективностью, достигаемой благодаря консенсусу» (там же.).

Консенсус (согласие), как мы понимаем, может состояться между людьми в отстаивании не только истинных, но и ложных идей. Вот почему консенсус в науке – её весьма сомнительное достижение. А. П. Огурцов пишет: «Наука есть прежде всего истинное знание, а не просто совокупность убеждений, разделяемых тем или иным учёным с научным сообществом» (там же. С. 14).

Деконструктивизм. «Знаменем социологического подхода к науке и стала “деконструкция” прежнего понимания науки и прежних концепций науки. Разрушительный пафос (у непозитивистов и постмодернистов. – В. Д.) был направлен прежде всего против гносеологической матрицы исследования научного знания и против прежних методов изучения науки» (там же. С. 20).

Руководствуясь синтетической идеей, А. П. Огурцов иногда чересчур благодушно относился к зарубежным науковедам. Деятельность неопозитивистов и постмодернистов была на самом деле не разрушением ради созидания, а разрушением ради разрушения.

Социокультурный анализ науки. «Социология науки, ставшая исходной в социальной истории науки, была восполнена культурно-историческим подходом к науке. Социокультурный анализ науки не мог осуществляться иначе, как в детальном изучении “отдельных случаев” – описаний истории семьи, биографии учёных, их образования, культурного влияния, научных школ» (там же. С. 20).

В первой книге главного труда А. П. Огурцова анализируются концепции науки, созданные на протяжении всего ХХ в. Мы находим здесь подробнейший анализ теорий Э. Маха, Л. Витгенштейна, М. Шлика, Р. Карнапа, М. Хайдеггера, К. Поппера, Т. Куна, и др. Мы вновь здесь обнаруживаем удивительное благодушие автора этого труда к теориям указанных авторов. Приведу только один пример – с Венским кружком, о главе которого – Морице Шлике – я уже упоминал во введении.

По мнению А. П. Огурцова, в нашей философии науки сложилось предубеждение против неопозитивизма. Он утверждает, что члены Венского кружка вовсе не стремились вслед за Л. Витгенштейном к уничтожению философии. Они, оказывается, стремились к поиску новой философии, которая, в отличие от старой, на самом деле смогла бы быть надёжной опорой для анализа науки. Они, оказывается, пытались создать «научную» философию, ниспровергая прежнюю как не науку.

А. П. Огурцов писал в начале 4-ой главы: «Задача этой главы заключается в выявлении тех предубеждений, которые сопровождают возникновение и историю Венской школы неопозитивизма и которые даже усилились в историцизме постпозитивистской философии науки… На самом деле… подвергалась критике прежняя метафизика, а не философия как таковая» (там же. С. 62).

Свежо предание, да верится с трудом. Даже если и признать, что неопозитивисты искали такую философскую теорию, которая будет полезна для науковедения, то как расценивать их заявления о том, что философия – не наука?

По А. П. Огурцову выходит, что они имели в виду не философию вообще, а лишь прежнюю философию. Возникает вопрос: могут ли претендовать на создание «научной» философии люди, которые ничтоже сумняшеся сбрасывали с корабля современности Р. Декарта и И. Гердера, Г. Гегеля и Г. Спенсера и т. д., и т. д.?

По дурной традиции членов Венского кружка называют неопозитивистами, а одним из основателей позитивизма, как известно, был Герберт Спенсер. Если бы последний узнал о таких «преемниках», он перевернулся бы в гробу. Вместе с И. Гердером он указал нам путь к построению синтетической философии, назначение которой состоит в обобщении достижений частных наук. А чем занимались так называемые неопозитивисты? Они разрушали философию по преимуществу. Они потому и вышли на критику языка, чтобы с её помощью выполнить свою «деконструктивную» работу по отношению к философской науке.

Реанимировать неопозитивистский труп – не самое благородное занятие. Зачем подливать масла в огонь? Мы и без неопозитивистов видим, как этот мир расползается на наших глазах по швам.

От реанимации неопозитивизма отказались ещё постпозитивисты, о которых в негативном контексте упоминает в приведённой цитате А. П. Огурцов. Почётное место среди них принадлежит Стивену Тулмину. Именно он имеет право причислять себя в позитивистам, поскольку от Л. Витгенштейна он ушёл и направился к Г. Спенсеру – в его концепции универсального эволюционизма. Но у С. Тулмина был союзник – Уиллард Куайн (1908–2000), которого Барри Страуд называет «ведущим философом современности» (Аналитическая философия / Сост. А. Р. Грязнов. М., 1993. С. 169).