Текст книги "Город на заре"

История российской администрации

Изучая историю наполеоновских войн, я заключаю (для себя), что войны суть некие потаенные стадии жизни административных систем, постигаемые или развоплощаемые, пользуясь терминологией Шпенглера, в сопоставлении и исторической ретроспективе. (Именно такой взгляд на вещи принято называть пораженческими настроениями). В колоссальном наследии Бонапарта, военных историков и невоенных бытописателей эпохи российский поход императора представляется по-разному. Менее всего расположенный понимать административную систему как школу воспитания и патриотизма, подразумевающую героизацию тех или иных факторов личной или коллективной доблести партизан регулярной армии, т. е. отождествлять ее с народом, я в данном случае пользуюсь примерами Тарле из книги, написанной при Сталине. Это три истории, и они любопытны. Вот первая.

На балу, данном в его честь в Вильно, поздним вечером 24 июня 1812 года, Александр узнает, что Бонапарт перешел Неман. Призывается министр полиции Балашов. В два часа ночи царь вручает Балашову письмо для императора. Следуют дополнительные инструкции: переговоры о мире могут начаться под непреложным условием, чтобы наполеоновская армия покинула пределы России. Выехавший в ту же ночь Балашов на рассвете прибывает к аванпостам французской армии в местечко Россиены. Французские гусары проводят его сначала к Мюрату, потом к Даву, который весьма грубо отнимает у Балашова депешу и посылает его с ординарцем к Наполеону. Назавтра Балашову приказано продвигаться с корпусом Даву к Вильне. Двадцать девятого июня Балашов попадает в Вильну, на другой день, тридцатого июня за ним является камергер Наполеона граф Тюренн, и Балашов попадает в императорский кабинет – в ту самую комнату, из которой пять дней назад его изволил отправить Александр I[81]81
  “Кабинет сей был та самая комната, из которой пять дней тому назад император Александр I изволил меня отправить». Пикантность этой ситуации – ставить условия в бывшей ставке своего царя – очевидна и Балашову и Бонапарту: «Я не знаю Барклая де Толли, но, судя по началу компании, я должен думать, что у него военного таланта немного. Никогда ни одна из наших войн не начиналась при таком беспорядке… Сколько складов сожжено и почему? Не следовало их устраивать или их следовало употребить согласно их назначению. Неужели у вас предполагали, что я пришел посмотреть на Неман, но не перейду через него? И вам не стыдно? Со времени Петра I, с того времени, как Россия – европейская держава, никогда ни один враг не проникал в ваши пределы, а вот я Вильне, я завоевал целую провинцию без боя. Уж хотя бы из уважения к вашему императору, который два месяца жил в Вильне со своей главной квартирой, вы должны были бы ее защищать!». Тарле Е.В. Нашествие Наполеона на Россию» Глава II. «От вторжения Наполеона до начала наступления Великой армии на Смоленск


[Закрыть]

Вторая такова. В 1812 году Федор Васильевич Ростопчин назначается главнокомандующим Москвы[82]82
  «Он вышел в люди при Павле, который сделал его министром, в первые десять лет царствования Александра был в от-ставке, в 1810 году стал камергером, а в 1812 году – московским „главнокомандующим“. Это Был человек быстрого и недисциплинированного ума, остряк (не всегда удачный), крикливый балагур, фанфарон, самолюбивый и самоуверенный, без особых способностей и призвания к чему бы то ни было. Когда нашествие Наполеона стало явственно угрожать Москве, Ростопчин взял на себя роль своеобразного демагога-патриота. Он стал издавать особые „афишки“, которые разносились, рассылались и развешивались на улицах. Писал он эти афишки бойким языком с лишними мнимо народными вывертами.». Там же, Глава VI. Пожар Москвы,


[Закрыть] В должности главнокомандующего он выдумывает некие проекты. Он возится с Леппихом – проходимцем, приехавшим из Германии и уверяющим, что он может выстроить воздушный шар, на котором поднимется над французской армией. Он уверяет, что таким образом может уничтожить Бонапарта.[83]83
  В 1811 году Леппих предлагал свой шар в Париже Наполеону, но тот лично приказал выслать его вон за пределы Франции.


[Закрыть] Леппихом и его шаром очень интересуется Александр, полагающий (по более позднему свидетельству Аракчеева), что таким образом можно «отвлечь и развречь умы». Ростопчин с полной симпатией относится к Леппиху. Тот ежедневно посылает записки, что нужно еще потерпеть, дать еще денег, и шар полетит: так, 30 июля 1812 года он записочкой требует у Ростопчина двенадцать тысяч рублей, а двадцать четвертого августа, за два дня до Бородина, пишет следующее: «Ваше сиятельство не может себе представить, сколько встретил я затруднений, приготовляя баллон к путешествию. Но зато вот уже завтра непременно полетит». Ростопчин особой афишкой обращается к московскому народу: «Здесь мне поручено было от государя сделать большой шар, на котором пятьдесят человек полетят, куда захотят, и по ветру и против ветра, а что от сего будет – узнаете и порадуетесь. Если погода будет хороша, то завтра или послезавтра ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтобы вы, увидя его, не подумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели». Получив достаточно денег от Ростопчина, Леппих исчезает.

И третья. Эта, последняя, хрестоматийна, поскольку описана Толстым. Купеческий сын Верещагин арестовывается Ростопчиным за «прокламации»; обе – апокрифы, речь Наполеона к князьям Рейнского союза и письмо Наполеона к прусскому королю. По одной версии Верещагин – сумасшедший, по другой – своеобычный русский тип человека мечтательного, выдумщика. Полицией задерживаются Верещагин и его товарищ, Мешков. Четырнадцатого сентября 1812 года Ростопчин готовится бежать из Москвы вопреки многократным шумным заверениям, что Москву не покинет. В десять часов утра закладывается экипаж. Выехать, впрочем, непросто: толпа москвичей, покидаемых губернатором, стоит перед дворцом с раннего утра, люди озлоблены. Ростопчин вынужден к ним выйти и сразу понимает, что последует расправа. Толпе нужен виновник и предатель. Ростопчин велит привести Верещагина и приказывает зарубить его на глазах толпы. Воспользовавшись неразберихой, он бежит из Москвы.[84]84
  Ростопчин в своих записках комментирует это следующим образом: «Приказав привести ко мне Верещагина и Мутона и обратившись к первому из них, я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; я объявил ему, что он приговорен Сенатом к смертной казни и должен понести ее, – и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни одного слова. Тогда, обратившись к Мутону, который, ожидая той же участи, читал молитвы, я сказал ему: „Дарую вам жизнь; ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему отечеству“. Я провел его к воротам и подал знак народу, чтобы пропустили его. Толпа раздвинулась, и Мутон пустился опрометью бежать, не обращая на себя ничьего внимания, хотя заметить его было бы можно: он бежал в поношенном своем сюртучишке, испачканном белой краской, простоволосый и с молитвенником в руках. Я сел на лошадь и выехал со двора и с улицы, на которой стоял мой дом. Я не оглядывался, чтобы не смущаться тем, что прошло. Глаза закрывались, чтобы не видеть ужасной действительности, и приходилось отступать назад перед страшной будущностью". Ростопчин Ф.В. Записки о 1812 годе


[Закрыть]

У меня нет сомнений в том, что эти истории по существу одна история. Плотин указывает, что время имеет некоторое сходство с вечностью, равным образом принадлежит жизни и вечности: «Мы говорим, что вечность – это жизнь, полная покоя, равенства и бесконечности, и что время должно быть отражением вечности, которое относится к своему оригиналу точно так же, как видимая вселенная к умопостигаемому миру»[85]85
  Плотин Эннеады III. 7. О Времени и вечности


[Закрыть]. Если так, истории российской администрации неизбывны, поскольку они и есть история в том понимании, в каком вечен мир.

Наполеон не понимает, с феноменом какого рода он сражается. В числе множества других свидетельств[86]86
  Например, в разговоре с Тутомлиным восемнадцатого сентября: «Я желал бы поступить с Вашим городом, как я поступал с Веной и Берлином, которые и поныне не разрушены; но россияне, оставившие сей город почти пустым, сделали беспримерное дело. Они сами хотели предать пламени свою столицу и, чтобы причинить мне временное зло, разрушили созидание многих веков… Я никогда подобным образом не воевал. Воины мои умеют сражаться, но не жгут. От самого Смоленска я более ничего не находил, как пепел». Тарле Е В. Нашествие Наполеона на Россию» Глава VIII.ТАРУТИНО И УХОД НАПОЛЕОНА ИЗ МОСКВЫ ГПБ, рукописи, отд., арх. Н. К. Шильдера, К-6, № 10. Бумаги, отбитые у французов. Иван Тутолмин – Александру I, 7 сентября 1812


[Закрыть] его потрясений письмо к Александру, изданное в официальной корреспонденции Наполеона, в котором он (не подозревающий, что Александр в Петербурге поощряет поджоги) прямо заявляет, что вынужден взять на себя функции администрации, полиции и стражи: «Прекрасный и великий город Москва уже не существует. Ростопчин сжег его. Четыреста поджигателей арестованы на месте преступления. Все они объявили, что поджигали по приказу губернатора и директора полиции; они расстреляны. Огонь, по-видимому, наконец, прекратился. Три четверти домов сгорело, одна четверть – осталась. Имелось ли ввиду лишить его (Наполеона – Е.Т.) некоторых ресурсов? Но они были в погребах, которых огонь не достиг.

Впрочем, как можно уничтожить один из красивейших городов целого света и создание столетий, чтобы достигнуть такой малой цели?

Это – поведение, которого держались от Смоленска, только обратило шестьсот тысяч семей в нищих. Пожарные трубы города Москвы были разбиты или унесены…»

Огонь (пламя) – прообраз войны – воспринимается историками по-разному; по-разному построены контаминации из дневников очевидцев, в том числе французских офицеров: стихия ли это народного гнева, отвечающая русскому характеру или чему-то варварскому в русском характере, или часть плана по ведению партизанской войны силами регулярной армии, известная XX веку по арабским странам, мы не ответим. Достоверно, что Наполеон пытается создать администрацию в пустом, выжженном и вымирающем городе, в котором в считанные дни разлагается самая боеспособная армия мира!

Дальнейшее известно. Наш интерес могут вызвать некоторые реалии, как они вызывают интерес Дюма, назвавшего Ростопчина Величественным Геростратом, спасшим страну: «Мы понуро шагали, предоставленные сами себе, посреди снегов, по еле различимым дорогам, сквозь пустые и бесконечные пихтовые леса.

Несчастные, измученные болезнями и голодом, падали под тяжестью невзгод, испуская дух в страданиях и жестоком отчаянии. Там с яростью бросались на предполагаемых обладателей провизии и, если находили, то отнимали ее, несмотря на сопротивление и страшные ругательства.

В одном месте люди дрались за куски уже разделенных трупов наших лошадей; в другом слышались крики и стоны жертв, у кого не было сил, кто, корчась на дороге, борясь с устрашающей агонией, умирал мученической смертью.

Дальше группы, собравшиеся вокруг лошадиного трупа, дрались между собой, оспаривая куски. Пока одни отрывали мясистые части, другие, залезая внутрь, вырывали внутренности.

Со всех сторон можно было видеть мрачные, испуганные, изуродованные и обмороженные лица.

Повсюду были растерянность, боль, голод и смерть.

Чтобы перенести эти ужасные бедствия, павшие на наши головы, необходимо было обладать душой энергичной и храброй. Нужно было, чтобы моральная сила умножалась по мере того, как обстоятельства делались более угрожающими. Позволить себе быть задетым плачевными сценами, разворачивавшимися перед собой, значило приговорить самого себя. Следовало захлопнуть свое сердце от малейшего чувства жалости. Те, кому посчастливилось найти внутри себя силу, способную перенести столько страданий, выказывали самую холодную бесчувственность и замкнутость, самую непробиваемость.

Посреди окружавших их ужасов они спокойно и бесстрашно переносили все превратности, бросали вызов всем опасностям. Принужденные видеть перед собой смерть в самых отвратительных формах, они привыкли встречать ее без страха. Они оставались глухи к призывам боли, летящим со всех сторон. Когда какой-нибудь несчастный погибал на их глазах, они холодно отворачивались, не выражая ни малейшего сочувствия, и продолжали свой путь.

Эти несчастные жертвы оставались брошенными на снегу, поднимались, пока хватало сил, потом падали без чувств, не получая ни от кого ни слова утешения, ни малейшей помощи. Мы шли безмолвные, опустив голову, и останавливались только, когда наступала ночь. Измотанные усталостью и нуждой мы должны были искать еще если не пристанища, то по крайней мере укрытия от северного ветра. Мы бросались в дома, амбары, под навесы, в любые строения, встречаемые в пути, и через несколько секунд сваливались таким образом, чтобы нельзя было больше ни войти, ни выйти. Те, кто не успевал туда проникнуть, располагались снаружи. Их первой заботой было обеспечить себя дровами и соломой для бивуака. Взбираясь на дома, они срывали крыши, выламывали балки, перегородки, несмотря на сопротивление тех, кто в них находился. Если люди не желали покидать занятое помещение, они рисковали погибнуть в пламени. Очень часто те, кто не мог проникнуть в дома, поджигали их. В большинстве случаев это происходило со старшими офицерами, когда они захватывали дома, выгнав тех, кто пришел раньше.

Вскоре вместо того, чтобы располагаться в домах, их стали разбирать до основания, а полученные материалы растаскивать по полям. Возводя отдельные укрытия, люди разводили костры для обогрева и приготовления пищи. Обычно готовили каши, разогревали галеты, поджаривали на огне куски конины.

Каша была самой распространенной едой. Так как невозможно было достать воду, в котелке растапливали необходимое количество снега. Затем в полученной таким образом черной и грязной жидкости растворяли порцию грубой муки и ждали, пока эта смесь загустеет до состояния каши, которую приправляли солью или, за неимением ее, высыпали два или три патрона, что удаляло излишнюю пресность, а заодно и подкрашивало, делая ее очень похожей на черную похлебку спартанцев. Конину готовили так: разрезали ее на полоски, присыпали их порохом и раскладывали на углях.

Покончив с едой, все вскоре засыпали, подавленные усталостью и удрученные тяжестью своих бед, чтобы начать назавтра снова такую же жизнь».

Отступление Наполеона к Березине, как и самый российский поход императора, я, безусловно, считаю торжеством российской администрации и ее апофеозом.

Адвокат дьявола

Руки, кожей напоминавшие вощенную бумагу, жили упорно, вопреки всему – безостановочно, бессильно и бесцельно шарили по одеялу, приминали атлас в мягком сиянии лампы под шелковым абажуром, под которым на столешнице в беспорядке были сдвинуты фотографии в тонких серебряных рамках, гарднеровский подсвечник поднос с пузырьками лекарств и порошками в облатках – рассыпанных, нетронутых, ненужных. Бритый подбородок полковника задрался, утонула в подушке седая, стриженая бобриком голова, веки сморщились в считанные часы и теперь, полуприкрытые, блестели влагой; рот запал, проступила лепка лица; но дыхание, хрипло-прерывистое, отчетливо слышалось в тишине спальни. Тишина царила и в зале и в прихожей. Ронял золотые, маслянистые отблески маятник, бесшумно ходивший за стеклом часов. Дом на Немецкой улице – где в гостиной мебель была забрана в чехлы и фамильные портреты завешены, а в библиотеке с большим кожаным диваном выцвели литографии с видами Амстердама, Антверпена и английскими скаковыми лошадьми, где еще недавно от калориферов шло приятно обволакивавшее тепло, помогавшее переносить боли в суставах и журнал «БЫЛОЕ» раскрытым лежал на шотланском пледе, и коробка с папиросами была под рукой, где итальянское окно, выходившее в старый сад, горело заполночь, где в последние дни раздавались деликатно-приглушенные голоса и осторожные шаги прислуги за дверью, от которой уже шел запах тления – как в чаду, стоял в предгрозовых лиловеющих сумерках, быстро наливавшихся чернотою, замерший, и, как часовня, обособленная от земных дел и забот – ибо полковника уже соборовали. Хмурый доктор, в минуты раздумий неприятно хрустевший пальцами, уставший дожидаться агонии, отбыл – спустился с крыльца и зашагал, опираяясь на трость и поглядывая на меркнующее небо. Под липами он приостановился, поджидая пожилого священника с сырым некрасивым лицом.

– А согласитесь, батюшка, что спасти чью-то душу проще, чем бренную плоть, – без особой доброжелательности заметил он, точно продолжая давний диспут. – Трудясь бок о бок с вами, в меру отпущенных сил и разумения, в который раз убеждаюсь в сием. Дело ваше вернее моего, тем паче, что пребываете вы в блаженном неведении относительно результата. Ну-с, не хотите ли проехаться до нашей матери-церкви?

– Благодарствуйте, я пешком, – ответил священик.

– Как угодно, – сухо сказал доктор.

Коснувшись полей шляпы, он поднялся в пролетку, сел – ерзая на оси, она покатила вниз, к Мироносецкой площади, где уже горели газовые фонари. Туда же направился священник, торопясь, превозмогая усталость – навстречу праздной публике, гулявшей в Университетском саду, а теперь спешно возвращавшейся Монастырским переулком; студенты, барышни, служащие страхового общества «Саламандра», Московского купеческого, Земельного, Азово-Донского банков шли от Пассажа и Карповского ряда. Священнику попадались молодые приказчики, рабочие, золоторотцы, хлынувшие из питейных заведений Сумской, и ветер, по-осеннему холодный, гнал пыль со стороны Николаевской площади – возвышенности, застроенной помпезными зданиями Дворянского собрания, гостиницы «МЕТРОПОЛЬ». Слышно было конку, а затем пробили городские часы, сработанные в Париже Борелем и установленные Эдельбергом в колокольне Успенского собора; тоскливыми показались священнику витрины, голубой газ фонарей, пустевшая на глазах улица. Тучный, коротконогий, отвыкший от быстрой ходьбы, он потел, шел тише, чтобы унять одышку и, чувствуя, как прыгает сердце, невольно вспомнил о полковнике. Неужели затем, чтобы умереть возвратился в родной город этот нестарый человек, не сделавший карьеры при Генеральном штабе? Но думать об этом – означало попытаться постичь Промысел, и, завидя церковь, священник ускорил шаг.

На Немецкой улице, тем временем, готовились к грозе: запирали окна, спускали шторы, гасили электричество и подносили огонь к фитилям керосиновых ламп; дворники прятали в парадные плетеные стулья, на которых вечерами сидели обывательницы, да вязали старые немки; под хлещущим ветром гнулись разросшиеся липы, грохотала ломовая телега и печально, тревожно шелестел старый сад за стеной с встроенной в нее полуциркульной калиткой. Вот в небе грохнуло, разорвалось и полыхнуло в низкой мгле над золоченым куполом Успенского собора. И тогда из тени лип выступил некий господин – давний кошмар полковника. Прижимая подмышкой кожаную папку с бумагами, он толкнул калитку, вошел в сад, огляделся, с удовольствием вдыхая разреженный прохладный воздух, слушая, как первые капли шуршат в кустах боярышника; неторопливо взошел на террасу, придирчиво оглядел свой костюм – собравшийся гармошкой цветной жилет – прошел в гостиную, оттуда – в спальню полковника. Не выпуская папку, он сел прямо на постель умиравшего; легко и развязно потряс его за плечо, привскочил, помогая ему сесть – лысый, коренастый, со стриженой курчавившейся бородкой и необыкновенно живыми глазами. Мгновенье полковник разглядывал его, пристально и брезгливо, как в былые дни, но сейчас кадык натужно ходил на горле и видно было, как под рубахой бьется сердце. Адвокат отошел на середину спальни, и, оглядев полковника, покачал головой.

– Вы явно не рады мне, ваше превосходительство! – промолвил он с укором, но без обиды, жестом бессилия разведя пухлые маленькие руки. – Ну что за ненависть, что за взгляд, что за прием! Будьте благоразумны, ваше превосходительство!

– Ты дашь мне спокойно умереть? Ты видишь, я умираю!

– Умираете, – подтвердил адвокат, – Именно поэтому я здесь. Вы умираете, но еще не умерли. Pardon, имел ввиду не мертвы, иначе приговор был бы вынесен. Нам, как вы знаете, предстоит процесс, и должен напомнить вам, что защищаю я не вас, а идею защиты. А вы, как прежде, не желаете признать, что нуждаетесь во мне – не просто больше, чем думаете – больше, чем в силах вообразить, и попусту тратите наше время! Минуты идут, ваше превосходительство! Я ведь вам говорил: вам будет дана возможность и сказать свое слово, и отказаться от моих услуг – хоть по мне это будет последняя ошибка. Но должны же вы знать, что вам вменяется в вину! Идемте. Мундир не обязателен, просто набросьте шинель. Нам предстоит прогулка. Une petite promenade![87]87
  небольшая прогулка, фр.


[Закрыть] Но уж поверьте, смысла не лишена. У меня превосходная речь в вашу защиту!

Он открыл шкаф, доставая парадную шинель полковника.

– Куда мы идем? – хмурясь, запахивавший полы на груди, спросил полковник, – Куда поближе, – любезно откликнулся адвокат. – Мы ограничены временем, est affreux,[88]88
  это ужасно, фр.


[Закрыть] но так ли страшна эта беда и не есть ли она, в конечном счете, маленькое благо? Минута принадлежит нам или мы минуте, это, конечно, решат в Суде, но мне хотелось бы иметь ответ более основательный, чем молчание, – пробормотал он, выходя с полковником на ливень.

Ревела в водостоках вода. Обходя лужи – капли сбивавшие наземь листья каштанов, били, как дробь, – оба шли в зеленоватом свечении вдоль по Немецкой, мимо церковного двора и Мироносицкого кладбища с его меланхолическими надгробьями, затем – по рельсам конки в булыжной мостовой, к фонтану между биржевым павильоном и Думой, к ограде Успенского собора, оттуда – к лавкам ювелиров, рядам Серебряной линии, Гостиному ряду, протянувшемуся к Торговой площади. Сквозь ливень там и сям мутно светились залы, мерцали огни, ржали лошади у коновязи полицейского управления. Полковник шагал, не разбирая дороги, выпятив подбородок, глубоко запустив руки в карманы шинели, адвокат семенил, не поспевая за ним. На набережной за мостом полковник остановился так резко, что адвокат едва не столкнулся с ним. На адвоката полковник не глядел. Глаза, почти прозрачные на изможденном лице, медленно оглядели темную рябь реки, гранитный берег, чугуную ограду, темневшие в небе витые купола церкви Святого Благовеста.

– Я хочу знать, куда мы идем. – Он не смотрел на адвоката.

– Желание законное, – кивнул адвокат. Оправляя жилет, он старался поймать взгляд полковника. Потом скучающе оглядел набережную и воды реки, которые полосовал ливень. – Потребность сердца, бесстрашного, хоть и усталого, которую надлежит уважать! Доверьтесь мне. Идти осталось недолго. К каких-нибудь несколько шагов, полковник! Мне ли испытывать ваше бесстрашие! Впрочем, – он обошел полковника и, приподнявшись на цыпочках, заглянул ему в глаза, – всему на свете настает конец, даже бесстрашию. Comment faire?[89]89
  как поступить, фр.


[Закрыть]

Он заходил перед полковником, задумчиво скребя бородку.

– Nous persistons, n'est-ce pas?[90]90
  Мы настаиваем, не правда ли? persistance – стойкость, непоколебимость, фр. Игра слов.


[Закрыть] – внезапно объявил он, остановившись, зубы блеснули в усмешке. – Мужество, гордость, честь… Кто скажет мне, что я не разделяю высокие чувства? Правда, прониклись мы ими, когда герои полками шли на Крымскую войну, помнится, тут, на Сумской улице, и скупщики во весь дух ставили винные лавки, а Мироносицкая церковь, служитель которой так ревностно приобщал вас к святым дарам, недурно нагрела руки на народных гуляньях, которые не замедлила учредить! М-м-м-м-м! – Он свел брови и возвел глаза к небу, низвергавшему ливень. – Как грустно, что из века в век грязные денежные дела сопутствуют всему, что свято! Какое разочарование для молодых сердец! Вот именно, – он постучал по папке, – в этом пункте обвинения мы сошлемся на молодость, на вечное незнание правды! Нам есть, что сказать, ваше превосходительство. Мы будем защищаться! Вперед!

Подхватив полковника под руку, адвокат увлек его по Екатеринославской за Дмитровскую церковь и жандармский манеж, мимо ворот складовочной таможни и генерал-губернаторского дома, ресторанов и мастерских, Привокзальной площади и рельс с блестевшими от ливня вагонами, вверх по мостовой и дальше, вдоль монастырских стен, постоялого двора, трактира «ЗАЛЮТИНО». За расквашеной ливнем дорогой, перелесками, провалами мрака, беззвездными пустынями скошенных полей виднелись крошеные дома на кромке тумана, сотканные из мглы, будто из потемок памяти – классические фронтоны, ограды фигурного литья, шпиль Адмиралтейства за заливом.

– Вперед! – бормотал адвокат, охваченный возбуждением. – Таврический дворец, узнаете, полковник? Le grand moment, историческая ночь! Родзянко выступает в Государственной думе! Мыслящая Россия узнает из завтрашних газет, что Япония, наш союзник в этой священной войне, выполняет обязательства, мы же, великороссы, вершим судьбы народов, исполняя наше предназначение! – Он взмахнул папкой в сторону жарко горевших дворцовых окон, белевщих колонн, влагой и глянцем отливавщих лимузинов, выкрикивая как уличный разносчик; голос звенел неистовым торжеством. Восторженно, стремительно он поворотился к полковнику. – Мы потесним их на Балканах, разобьем в Западной Европе! Не позже весны наши казаки войдут в Берлин! – прокричал он, выпятив грудь и уставясь на полковника остекленевшими глазами. Спустя мгновенье взгляд его стал осмысленным. Он поджал губы, придвинулся к полковнику и покосился в сторону дворца. – Здесь присутствует великий князь Константин, – конфиденциально подняв брови, сообщил он, и, наставив ладонь, зашептал на ухо полковнику: – Он без конца вмешивается в дела Военного министерства! Им недовольны. Милюков заговаривает об отставке, в нем видят второго Витте. Придется заново формировать кабинет! Возмутительно, вы не находите? Может быть прав был великий князь Николай Михайлович и причина всему – слабоволие государя? Безобразов затеял русско-японскую войну, теперь мужик именуется «нашим другом», ранее «нашим другом» был monsieur Philipp, мясник, mais oui,[91]91
  mais oui (фр.) – ну да.


[Закрыть] на которого Лубэ в ответ на просьбу государя выдать ему диплом прислал отзыв своей криминальной полиции! Как вам понравился этот действительный статский советник, потомственный российский дворянин, лекарь Военно-медицинской академии, доверенный врач царствующей семьи? Что это за государь, – нашептывал адвокат, распаляясь, – который чуждается людей независимых, замыкается в семье, с утра до ночи занят с мошенниками и сновидцами, распоряжается министрами как приказчиками и посвящает досуг стрелянию ворон? На что ему столько охраны – этих тупиц с мордами истязателей, нанятых на народные деньги! Откуда надменность, неприступность, взгляд на себя как на избранника высшей воли? Я знаете-ли, невысокого мнения о царствующем доме, а вы? – Адвокат выпятил губу, заложил палец за пройму жилета, метнул на дворец уничижительный взгляд, – А эти штатские, господа и господинчики, выразители чаяний и нужд народа, который не видали в глаза, англоманы и прозелиты английской революции образца тысяча шестьсот сорок восьмого года, немецких мыслишек и экономических реформ, заводчики с душами кликуш и обритыми черепами! Кто они – трибуны и деятели, или свора вещунов и душегубов, пеняющих друг другу цифрами земских статистиков? Что это они разошлись так, будто сами изобрели фракционную борьбу? А не следует ли попросту взять, да и разогнать их, как свору собак – хлыстом доезжачего и присечь эту взрывоопасную болтовню? Что есть власть? – вдруг зашептал он, потирая пальцами горло. Он уставился в стылый туман, витавший над заливом. – Навеянный тщеславием сон или твердыня, о которую в страшной тщете веками бьется людское море? Может быть, это кабинет с картой, утыканной булавками? Или мирок зла за дверями и воротами, в который поротые мужики, да курносые бабы даже не мечтают достучаться, довольствуясь тем, что отвечают чины гражданских ведомств, да пишут газеты? Самодержец может по своему произволу изменять законы, но до изменения их или отмены должен повиноваться им; деспот издает законы, сам не подчиняясь им априори. Законы! Quod principi placuit, legis habet vigorem[92]92
  что угодно принцепсу, то имеет силу закона, лат.


[Закрыть]! О, нет опасней теорий, охраняющих Insignia regia,[93]93
  царские отличия, лат.


[Закрыть] опирающихся на деспотическую власть, располагающюю возможностью ломать уложения и устои – из собственных представлений о народном благе! Единоличный произвол подменяется парламентским, народ, instrumentum semivocale,[94]94
  оборудование неговорящее, бессловесный скот. лат.


[Закрыть] молчит, в первую очередь, о собственном благе. Несчастная страна! Что есть народ? Народ анонимен – я это замечу Суду – попросту совокупность индивидов, отличная от общности, творящей среду духовную, но тем не менее, ее порождающая. Всех – подвижников, филистеров, arriviste,[95]95
  карьерист, честолюбец, фр.


[Закрыть] poete maudit,[96]96
  проклятого поэта, фр.


[Закрыть] узколобого социалистов, мыслящих уровнем мостовой, неврастеников, помешанных на равенстве, аристократа духа и военного, как вы, ваше превосходительство! Правда, нам тут же зададут вопрос: что есть родина?

– Что ты бормочешь? – спросил полковник, с ненавистью глядя на своего мучителя.

– Что ты, наконец, хочешь?

– C,est entendu,[97]97
  хорошо, фр.


[Закрыть] – не глядя на полковника, негромко сказал адвокат. – Если угодно, я размышляю – о том, как вы готовили Ванновскому доклад о преобразовании военных гимназий в кадетские корпуса, как, скажем, принимали участие в подготовке перевооружения полевой артиллерии, вошли в особую опытную комиссию для изыскания наилучшей системы магазинного оружия при Оружейном отделе Артиллерийского корпуса, пытаюсь, наконец, объяснить вашу деятельность непосредственно в Еенеральном штабе! Нам, знаете ли, придется защищаться по каждому пункту обвинения. – Адвокат потряс папкой, точно прикидывая, какова она на вес. – Мы можем, – продолжал он деловито, – повторить за Христом: proximus sum egomet mihi,[98]98
  возлюби ближнего своего как самого себя, бук. Я сам себе самый близкий, ближний, лат.


[Закрыть] однако, я по опыту знаю, что эта перелганная заповедь только обозлит обвинение. Да, Суд это смутит, но снисхождения мы не заслужим – ни долгом, ни рвением, ни честолюбием мы ничего не объясним! Народ, родина, правительство, история – на это ссылаются поголовно! Вот вы, например, человек европейски образованный – можете ответить наверное, творится ли история в дворцовом зале или за ближайшим углом? – Не дожидаясь ответа, он махнул папкой в сторону горевших во мгле окон. – Не до них. Пусть себе заседают! Allons, allons![99]99
  идем! пошли! вперед! фр.


[Закрыть]

Схватив полковника за рукав шинели, он потащил его по лужам туда, где далеко – в искрящейся моросью мгле – светились часы Николаевского вокзала. Смешно избоченясь, выставив вперед плечо и торчавшую из подмышки папку, он шагал, столь стремительно, что полы пиджака разлетались, маленький, страшный в своей сосредоточенности. Чуть позади, придерживая отвороты шинели у груди свободной рукой, шел полковник.

Невский проспект, Казанский собор, высившийся в тумане, мокро блестевшие панели, черные витрины и запертые ворота; башня городской думы; Аничков мост; громадные зеркальные окна запертого, по-ночному печально освещенного магазина с восковыми красавцами-блондинами; стылый поток тумана, озаряемый светом электрических шаров, пронизанным мириадами капель, все это еще не отошло полуночи и жило своею жизнью. Отряхивали и складывали зонты посетители на крыльце Доминика, гуляли по панелям кокотки в дурной модной одежде, мчалась запряженная рысаком пролетка и зябко поднимал воротник шинели полицейский офицер, не помнивший столь ранней и холодной осени. На Гончарной адвокат огляделся по сторонам, пошел медленней и дружески взял полковника под руку.

– Вы понимаете, ваше превосходительство, – доверительно и немного устало, приноравливая шаг к шагу полковника, заговорил адвокат, – высокий Суд, как ни далек он от мира сего, в иных суждениях придерживается принципов общечеловеческих. Говоря вашим языком, откровенно консервативных взглядов, отзывающих прямо стариной! – Адвокат передернулся от отвращения, – Imperitia pro culpa habetur.[100]100
  незнание вменяется в вину, лат


[Закрыть] Одним словом, вы понимаете… Мы будем доказывать, что вы ушли из жизни в одинадцатом году, они предъявят нам девятьсот пятнадцатый, и в чем-то, может быть, будут правы… Et tu n,as pas l,air de l,ignore[101]101
  И Вы не можете этого не знать, фр.


[Закрыть] —промолвил он с ужасающей фамильярностью хлопнув полковника по плечу, и его короткий, дребезжащий смешок странно прозвучал в безмолвии петербургской окраины. – Ну, бросьте вы жечь меня взглядом! Я-то не делаю ничего, только вторю вашим мыслям, высказывая ваше же implicite[102]102
  (лат.) – собственно «запутанно», употребляется для обозначения того, что нечто само собой подразумевается включенным в другое.


[Закрыть] вашего же отношения к вашей несостоявшейся жизни. Фу, как вы обидчивы, полковник! И право, на что? Вы – мой клиент, я – ваш адвокат, все умрет между нами, слово honnete homme[103]103
  порядочного человека, фр.


[Закрыть]! Разве что та или иная мерзкая, маленькая подробность, маленькая деталь вылезет на Суде – ну да ведь мы и не упираем на то, что вы святы! Мера вины, ваше превосходительство, последствия поступков, подсказанных racio, требованиями духа, волнением, тайными движениями души – что в нашем случае еще гаже, – сложив пальцы щепоткой, он поднес их к лицу полковника, – вот что, несчастный вы упрямец, станет puntum puncti[104]104
  причиной причин, лат.


[Закрыть] разбирательства! Мы будем ссылаться – на ваше происхождение, сословие, среду, время, в конце концов, натуру – мы спросим Их, много ли Они сделали, чтобы исправить природу, но приговор выносят Они, и, значит, последнее слово не за нами! А, вот и дождь перестал! – Он зачерпнул из жилетного кармана часы, медленно поднял к небу одутловатое, бледное лицо, хранившее отпечаток чего-то неотмирного, чекан древнего как время величия и терпения. – Луна сейчас выйдет, – пробормотал он, прикрыв глаза, запрокинув голову к беззвездной выси. – «Мы созданы из вещества того же, что наши сны, и сном окружена вся наша маленькая жизнь..» – зашептал он, и, неожиданно открыв глаза, застенчиво посмотрел на полковника. – Я, знаете ли, немного поэт, как все мы. Что ж, к делу, ваше превосходительство! – Он сильно и нервно потер маленькие руки и отступил от полковника, жестом приглашая следовать за собой. – Что la raison d'etat[105]105
  государственный интерес, фр.


[Закрыть] всегда ставился выше личности в ваших степях и равнинах, факт доказанный; и что политика – грязь – clair comme le soleil[106]106
  ясно, как солнце, фр.


[Закрыть], а война – c’est un incident soigneusement prepare,[107]107
  старательно подготовленная «неожиданность», фр.


[Закрыть] но, безусловно, не для вас, не для офицера Генштаба, это мы понимаем и так. – Он ухватил полковника за рукав и зашагал рядом, оскальзываясь на расквашенной ливнем земле: – Правительства всегда кричат народам, что на них напали – c’est la guerre,[108]108
  война есть война, фр.


[Закрыть] об обороне и патриотизме, алтарях и очагах, предпочитая sans yoir[109]109
  ставки в темную, фр.


[Закрыть]; ваше имело наглость объявить, что протягивает братскую руку помощи! Оно еще не раз будет протягивать братскую руку… Bien entendu[110]110
  разумеется, фр.


[Закрыть], будущие поколения, в частности, ваши братья славяне, не будут питать ни малейших иллюзий относительно вашей братской руки, но сейчас это к делу не относится. Сейчас вам нужны Турция, Персия, Афганистан, главное – Турция. Прежде великороссы зарились на Константинополь, теперь этого недовольно, вам нужны Дарданеллы и Босфор, поскольку ваше зерно не идет через балтийские порты. Вас побили японцы, на Востоке вы заперты. Выход для вас – Ближний Восток, поскольку вы больше не конкуренты ни немцам, ни странам, торгующим на европейских рынках. С Персией и Афганистаном, надеюсь, понятно? Да, вы договорились с Англией – не прежде, чем японцы потопили ваш флот, к чему, конечно же, Англия приложила руку. С Францией вы – союзники, au reste,[111]111
  впрочем, фр.


[Закрыть] зависите от франка: Жоффр, как и Дюбайль, диктует вашему Генеральному штабу планы ваших вооруженных сил, зато Френч в отношении вас не брал никаких обязательств о действиях на материке, они любят присутствовать, это в их духе…Соображаете? Теперь и им приходится кое-что предпринять. Франция отказалась от Египта, Англия признала за ней Марокко, c’est un rien…[112]112
  это пустяк, фр.


[Закрыть] Япония, ваш новый союзник, тоже имеет виды на германские колонии, в будущем – на Китай, а пока усиливается на Тихом океане; у румын с Австро-Венгрией конвенция, c’est joli,[113]113
  это мило, фр.


[Закрыть] маленький народец смотрит, кто больше даст; Сербия и Черногория с вами, но болгары, помня Балканскую войну, переговариваются с Германией. C'est du dernier ridicule, yous comprener?[114]114
  это просто смешно, вы не находите? фр.


[Закрыть] Бельгия, наконец, забыла про свой нейтралитет, Швейцария и Норвегия – нейтральны, и, разумеется, тоже переговариваются с Германией. Испания, Швейцария, Голландия, Дания – тоже соблюдают нейтралитет, торгуясь налево и направо, и наживаясь, как жиды!