Текст книги "Научное наследие Женевской лингвистической школы"

С. Ульман выделил три типа мотивированности: фонетическую (sizzle «шипеть», boom «греметь, гудеть»), морфологическую (сложные и производные слова, например: arm-chair «кресло»), семантическую (образные, метафорические выражения, например: the bonnet of the car «капот автомобиля») [Ульман 1970: 255]. Он считал первый и третий типы мотивированности семантическими универсалиями. В качестве важной задачи он выдвигал установление соотношения в языке мотивированных и немотивированных слов (в Женевской школе такого же мнения придерживался А. Фрей), поскольку «различие между мотивированными и немотивированными словами важно с точки зрения обучения языкам; типы метафор и ономатопоэтических явлений имеют прямое отношение к стилистике, синестезия является главным образом фактом психологии, широко проявляющимся, однако, и в языке, и в литературе» [Там же: 293].

Проблематика мотивированности знака привлекала пристальное внимание лингвистов и психолингвистов и в нашей стране. Об этом свидетельствует представительный семинар на эту тему, состоявшийся в Ленинграде в 1969 г. Определились два подхода к вопросу мотивированности знака. Первый подход связан с неразличением понятий знака и знакового комплекса, т. е. пониманием знака как двусторонней единицы, включающей в свой состав обозначаемое. В этом случае при рассмотрении проблемы мотивированности принимается во внимание значение знака. Второй подход, характерный для представителей психолингвистики, утверждает неслучайность выбора того или иного звукового отрезка для указания на некоторое означаемое. Сторонники этого подхода стремятся подкрепить свою точку зрения экспериментальными данными, результаты которых не всегда убедительны. Представляется верной формулировка В. В. Левицкого, близкая позиции Женевской школы: «В принципе звучание слова не имеет и не может иметь ничего общего с природой обозначаемого словом предмета или явления, ибо в противном случае не было бы возможным ни существование различных языков, ни изменение звуковой стороны языка в процессе его развития» [Левицкий 1969: 23].

Отличительная особенность развития принципа произвольности знака представителями среднего и младшего поколения Женевской школы прежде всего в том, что в отличие от лингвистов старшего поколения они опирались преимущественно на рукописные материалы «Курса общей лингвистики» и на личные заметки Соссюра, которые либо не были известны, либо не попали в поле зрения издателей «Курса». Это позволило внести ясность во многие положения учения Соссюра о произвольности, устранить несогласованность между ними, что, как было показано выше, явилось в 30 – 50-е гг. XX в. причиной острой и не всегда плодотворной дискуссии ввиду разночтений формулировок «Курса». «Многие положения знаковой теории Соссюра, – писал Э. Кернер, – все еще нуждаются в уточнении; они часто являлись предметом оживленных дебатов и полемики, которые не внесли в них достаточной и принимаемой всеми ясности» [Koerner 1973: 349 – 350]. Следует отметить, что женевские лингвисты не ограничивались реконструкцией мыслей Соссюра с целью придать законченный и согласованный вид основному базису его лингвистической доктрины – принципу произвольности языкового знака, но и предлагали собственные оригинальные подходы, продолжающие оставаться актуальными.

Важность системного представления результатов женевских лингвистов по адекватному представлению соссюровской теории знака прежде всего в том, что до настоящего времени во многих теоретических работах и учебных пособиях по истории языкознания эта теория излагается на основе текста «Курса» без учета новых важных данных и корректив. В связи с этим нельзя не согласиться с Э. Кернером в том, что «хотя проблема произвольности получила очень глубокое освещение в исследовании Р. Энглера 1962 г.[57]57
  Имеется в виду статья «Теория и критика соссюровского принципа: произвольность знака» [Engler 1962]. К словам Кернера можно было бы добавить: и в других работах как самого Энглера, так и других представителей Женевской школы – Р. Годеля и Р. Амакера.


[Закрыть], она еще окончательно не решена, а предложенные им подходы не получили отклика, который они заслуживают» [Koerner 1973: 350].

А. Фрей, ученик Ш. Балли, основывается в своем понимании произвольности на учении своего учителя. Так же как и Балли, Фрей рассматривает проблему произвольности в аспекте функционирования языка.

Индуктивный подход состоит в выведении определения произвольности из акта коммуникации или из экстралингвистических факторов. Соссюр приводил в качестве примеров ограничения произвольности синтагматическими отношениями сложные и производные слова. Фрей полагает, что Соссюр имплицитно распространял действие относительной произвольности также на синтагмы и даже на сложные предложения. Такого же мнения придерживается и сам Фрей: «Любая новая синтагма, даже встречающаяся впервые, сразу понимается, если она регулярно образуется посредством известных знаков и правил их расположения» [Frei 1974: 122].

В то же время Фрей отступает от учения Соссюра, полагая, что «ограничение произвольности может быть также объяснено соответствием между двумя видами отношений: отношениями между членами языковой системы и экстралингвистическими отношениями между обозначаемыми предметами. Так, dix-neuf менее произвольно, чем dix или neuf, поскольку отношение между членами dix– и -neuf обнаруживается в арифметическом отношении, существующем вне языка, между числами 10 и 9. Подобным образом, если poirier менее произвольно, чем chêne, то это потому, что корень poir– соотносится с суффиксом -ier, также как в природе фрукт соотносится с деревом, на котором он произрастает. До Фрея подобный подход к ограничению произвольности мы встречаем у А. Сеше: «Когда... сходные идеи выражаются сходными знаками (например, cerise – cerisier), имеет место исключение чистой произвольности знака и идеи» [Sechehaye 1930: 342].

Абсолютно произвольные знаки, примеры которых приводил Соссюр, на самом деле таковыми не являются, поскольку каждое слово является членом языковой системы и входит в ассоциативные ряды (premier, première; plu, plaire). Таким образом, делает вывод Фрей: «...не существует языковых знаков, произвольность которых не была бы ограничена» [Frei 1974: 124].

Недостатком индуктивного подхода Фрей считает то, что он не позволяет объяснять явления языка посредством самого языка. Дедуктивный подход основан на определенных принципах и следствиях. Основываясь на своем понимании ограничения произвольности, Фрей стремился развить учение Соссюра о различиях и тождествах в языке: знаки «находятся в отношении оппозиции в той мере, в какой они являются произвольными, и вследствие этого любое частичное тождество между ними – признак ограничения произвольности» [Frei 1974: 124]. Так, все члены класса или парадигмы характеризуются, по крайней мере, хотя бы одной общей чертой, которая выступает как тождество применительно ко всей группе.

Фрей приходит к выводу, свидетельствующему о его отходе от учения Соссюра об абсолютной произвольности. В силу внутрисистемных отношений синтагматического и парадигматического планов языковые знаки утрачивают абсолютную произвольность и становятся относительно произвольными: «...об абсолютной произвольности можно говорить только при условии, если абстрагироваться от системы» [Ibid.: 126]. Фрей разработал понятие степени произвольности знаковой единицы, основываясь на характере ее отношений в системе. В качестве знаковых единиц он выделял синтагму и монему (минимальная значимая единица) (подробнее гл. IV, § 2, 3). Например, произвольность монем dix и neuf ограничена классами слов, в которые они входят, а в синтагме dix-neuf к ограничению произвольности в парадигматике добавляется ограничение в синтагматике. Следовательно, синтагма менее произвольна, чем монема.

Со степенью произвольности связано ограниченное или неограниченное количество знаков в системе. В системе, состоящей из полностью произвольных знаков, их количество конечно. Подобная система может быть названа закрытой. Примером такой системы могут служить арабские цифры от 0 до 9.

Лингвистические же совокупности, организованные в классы и включающие синтагмы, являются системами открытого типа. Фрей предложил шкалу последовательности ограничения произвольности от большего к меньшему: грамматические знаки – лексемы – синтагмы. Таким образом, абсолютной произвольности, которая является в значительной мере семиологическим понятием, Фрей противопоставляет относительную произвольность, свойственную языковым знакам. Такой подход, по его мнению, не противоречит теории произвольности Соссюра в ее последнем изложении. «Теория, которая имела бы намерение выбрать в качестве основы системы значимостей произвольность знака, отбросив все то, что ограничивает эту произвольность, вступила бы в противоречие с мыслями Соссюра в их последнем изложении» [Ibid.: 130].

Новизна соссюровской идеи ограничения произвольности, по мнению Р. Годеля, в том, что при ее трактовке было обращено внимание на взаимосвязь двух принципов, которые до этого рассматривались порознь, – семиологического и грамматического; первый связан с произвольностью знака, второй – с взаимообусловленностью членов языковой системы [Godel 1975]. Годеля привлекал поставленный самим Соссюром вопрос: не противоречит ли друг другу принцип произвольности и взаимообусловленность членов системы, поскольку она ограничивает действие произвольности. На основе рукописных источников Годель установил, что Соссюр не уточнил, в чем субъективное разбиение слова на значимые составные части подчиняется ощущению ассоциативных отношений, хотя он неоднократно подчеркивал их связь и тем более показывал, что образование слов подчиняется аналогии, как силе, действующей в статике.

По мнению Годеля, Соссюр был неправ, настаивая на радикальном характере произвольности, поскольку знак – слово, монема или синтагма – в качестве члена системы обладает функцией, обусловленной местом в системе. Что касается полной произвольности, она заключается в отношении, которое язык устанавливает между мыслью и звуковой материей, между которыми отсутствует предварительно установленная связь. Для установления произвольного характера знака надо абстрагироваться от системы. Тогда знак утрачивает значимость и объединение означаемого и означающего предстает как случайный факт [Ibid.: 89].

Точка зрения Фрея, согласно которой абсолютная произвольность знака несовместима с определением языка как системы, элементы которой взаимосвязаны, представлялась Годелю слишком категоричной. Годель расходился с Балли по вопросу механизма мотивированности языкового знака. Он считал, что мотивирование заключено не внутри знака, а обусловлено ассоциативным и синтагматическим окружением.

Р. Энглер внес большой вклад не только в реконструкцию учения Соссюра на основе рукописных источников «Курса» и не использованных издателями студенческих конспектов, но и предложил собственное толкование и развитие положений учения Соссюра. Его работы по произвольности знака [Engler 1962; 1964 и др.] имеют большое значение для истории лингвистики, поскольку ввели в научный оборот более последовательную и когерентную, чем в «Курсе», доктрину произвольности и сняли тем самым не всегда обоснованную критику этой доктрины, вызвавшей, как было показано выше, острую, но мало продуктивную дискуссию. Сравнив текст «Курса» с рукописными источниками, Энглер установил, что издатели иногда добавляли собственные рассуждения по вопросу произвольности в тех случаях, когда в имевшихся в их распоряжении лекциях встречались несогласованности по отдельным вопросам.

Энглер показал, что понятие произвольности занимает важное место в концепции Соссюра. В своей последней лекции 1910/11 гг. он ссылался на произвольность в связи с тремя основными компонентами своей теории языка: 1) в качестве семиологического принципа, 2) как основа синхронического механизма, 3) как соответствие дифференциальному принципу значимостей [Engler 1962: 41]. Сравнение трех точек зрения позволяет, по мнению Энглера, их классифицировать: синхронический механизм мотивированности выступает как ограничение принципа произвольности, являясь его следствием. В диахронии мы также наблюдаем последствия произвольности знака: нарушающие порядок действия фонетических изменений, упорядочивающие действие аналогии на систему. Вне синхронии и диахронии произвольность следует рассматривать в логическом плане как панхроническое и семиологическое явление.

Таким образом, принцип произвольности действителен на семиологическом уровне. На этом уровне он означает произвольность означающего. Одной из частных форм произвольности является произвольность связи между означающим и означаемым, которая не предопределена заранее, до взаимной детерминации в знаке. В данном случае мы находимся на лингвистическом уровне – уровне языка в целом, включающем в себя синхронию и диахронию; в нем все отрицательно и дифференциально. На уровне синхронии в результате комбинирования различий в означающем и означаемом образуются противопоставления, и Соссюр утверждал, что на этой основе возникает иллюзия позитивных сущностей. «...любую систему языка можно рассматривать как различия в звуках, комбинирующиеся с различиями в идеях. Нет заранее данных позитивных идей и нет никаких акустических знаков, определяемых вне идеи. Благодаря взаимной обусловленности различий у нас появляется нечто напоминающее позитивные элементы, в результате сопоставления такого-то различия в идее с таким-то различием в знаке» [Engler 1967: 271 – 272].

В этой иллюзии принцип произвольности снова относится к означающему. Что касается сознания, Соссюр использует метафору листа бумаги, одну сторону которого (означаемое) невозможно разрезать, не разрезав и другую сторону (означающее). Это значит, что говорящий субъект рассматривает знак не как произвольный, а как слитный; в конечном счете знак становится для говорящего иконическим. Имеется также уровень мотивированности – форма ограничения произвольности, обусловленная механизмом языка.

Основываясь на рукописных источниках «Курса» и на многочисленной библиографии по вопросу произвольности знака, Энглер предлагает различать три уровня произвольности: семиологическую произвольность (означающего и означаемого), лингвистическую (произвольность связи между означающим и означаемым в языке) и идеоматическую произвольность означающего, предполагающую особенность его связи в конкретном языке [Engler 1962].

Под другим углом зрения подошел к проблеме произвольности исследователь анаграмм Соссюра П. Вундерли [Wunderli 1972]. Он показал, что принцип произвольности распространяется одновременно на последовательность морфем во фразе, а в морфемах – на последовательность фонем. Изучая анаграммы, Вундерли сделал интересное наблюдение: линейная последовательность фонем, необходимая с точки зрения языковой системы, может иногда не соблюдаться в поэтических целях.

Р. Амакер считает произвольность ключом к соссюровской лингвистике. «Радикальная произвольность является теоретическим построением, позволяющим составить представление о дихотомиях лингвистики и объединяющим совокупность соссюровских дихотомий в единое целое» [Amacker 1975а: 84]. Произвольность позволяет объяснить, каким образом устанавливаются и существуют лингвистические тождества, как с диахронической, так и с синхронической точки зрения. Тождества выражают абстрактную классификацию конкретных реализаций, осознаваемые говорящими субъектами (форма и субстанция, язык и речь). Лингвистические знаки, вне их необходимой связи с экстралингвистической реальностью, представляют собой двусторонние, относительно детерминированные сущности. Подобная концепция произвольности предполагает методологический подход: первоначальное отделение изменчивого, частного установления от универсальной и постоянной способности, которая приводит к выработке общего теоретического критерия, позволяющего исключить любую концепцию, прямо или косвенно представляющую язык как номенклатуру.

Выяснилось, что издатели «Курса» Балли и Сеше представили учение Соссюра о произвольности в упрощенном виде, не выделив его в качестве главного. Об этом свидетельствует построение «Курса»: разграничение языка и речи предшествует вопросу о тождествах, который, между тем, позволяет понять природу произвольности. Амакер отмечает, что издатели исказили идею Соссюра, который говорил: «...связь, объединяющая означаемое и означающее, в корне своем произвольна». Под словами «в корне своем» следует понимать не природу вещей или звуков, а то, что эта связь коренится в знании, основанном на общественной практике и передаваемом исторически. На основе произвольности трактуется и относительный характер значимости языковых знаков.

Те, кто «рассматривают язык как номенклатуру, – писал Соссюр, – устраняют тем самым взаимную детерминацию значимостей в силу их взаимного сосуществования. Знак определяется только тем, что его окружает». Амакер ставит вопрос: что представляет собой произвольная система? В соответствии с приведенной формулировкой Соссюра языковые единицы своей означиваемой стороной – словами в первом приближении – покрывают всю совокупность того, что надо сказать, всю «чисто концептуальную массу наших идей», по терминологии Ельмслева, субстанцию содержания. Означаемые языка членят без остатка субстанцию содержания, которую в силу самой ее совокупности следует рассматривать как идентичную по своей протяженности для всех языков. Амакер сравнивает классы означаемых с более или менее частыми ячейками сети, покрывающей целиком материю содержания. Эти ячейки обладают важным свойством – «эластичностью», позволяющим выражать все новые и новые системы.

Эта внутренняя «эластичность» позволяет преодолеть антиномию между различными индивидуальными, «чисто психическими» системами и общей языковой системой, представляющей собой «капитализацию» социального, коллективного опыта. Важная отличительная особенность естественного языка – его всеобъемлющий характер, способность выразить любое содержание посредством единиц, означаемая сторона которых обладает способностью к расширению. Амакер делает интересное замечание. Сеше считал, что стилистика Балли подрывает изнутри принцип произвольности языкового знака как системного и интеллектуального образования. Свойство же «эластичности» означаемых позволяет произвольности с присущей ей интеллектуальностью «примирить» логичность и аффективность. Из свойства «эластичности» вытекает еще один важный вывод. Все другие знаковые системы, включая формальные, логико-математические, подчинены естественному языку как всеобъемлющей системе, так как именно он выступает в качестве единственного мета-языка для всех прочих семиотических систем и для себя самого.

Относительную мотивированность Амакер рассматривает как возможность сегментного анализа языковых знаков, из которых внимание Соссюра привлекали только слова, поскольку синтагмы или предложения поддаются анализу по определению в силу синтагматических связей их частей (или сегментных подъединиц) и ассоциативных связей с другими знаками (простое – произвольное: feuille – feuillage; единственное – множественное: ship – ships; настоящее – будущее: греч. lúō – lúsə).

Мотивированность в целом выступает как проявление ограничений системы. Произвольность Амакер считает главным образом семиологическим принципом, а ее противоположность – мотивированность – лингвистическим.

На уровне конкретных языков синтагматическая мотивированность не носит регулярный характер. Тем не менее выбор мотивированный – немотивированный можно воспринимать как строго альтернативный, что позволяет принять его в качестве типологического критерия: грамматический – лексикологический. Немотивированность является, главным образом, свойством лексических значимостей, в то время как мотивированность – грамматических значимостей (организованных в «малые конечные системы»). Этим, полагает Амакер, можно объяснить наложение одновременно лексических и грамматических значимостей на сегментные единицы и особенно аналогии между языковыми и формальными системами, которые «хотя и не означают тождество двух видов систем, тем не менее достаточны для проведения формализованного изучения части языка, и только части» [Amacker 1975а: 183].

В качестве следствия произвольности языкового знака Ф. де Соссюр рассматривал потенциальную возможность сдвига между означаемым и означающим. Ш. Балли также подчеркивал, что связь между внутренними сторонами знака не является абсолютной: «...изменчивость форм означающего вкупе с несогласованностью между означающими и означаемыми делает маловероятной абсолютную и полную спаянность двух сторон языка, особенно когда наблюдаешь модификацию этого единства или ее смещение вследствие произвольного характера знака с его неспособностью сохранять это единство, напоминающее скорее брак по расчету, чем по любви» [Bally 1940a: 206].

Положение о подвижном характере отношений между означаемым и означающим получило теоретическое развитие в учении С. Карцевского об асимметрическом дуализме языкового знака, которое обычно связывают с переведенной на русский язык статьей «Об асимметричном дуализме лингвистического знака».

Главную роль в механизме асимметрического дуализма знаков Карцевский отводил транспозиции, «в основе которой лежат случайные, субъективные аналогии между данным фактом и совокупностью представлений, обозначенных тем или иным семиологическим эталоном. Говоря, что “Мост стоит на быках”, мы следуем за своим воображением, стремящимся соотнести два различных факта» [Karcevsky 1927: 30]. Транспонированный знак Карцевский называет имплицитной синтагмой, в которой выражено только определяющее. «В любой транспозиции, – пишет Карцевский, – ситуация и контекст играют первостепенную роль, ибо именно они должны подсказать определяемое». Так, например, слово «бык», взятое отдельно или в другом контексте, обнаруживает только значение «бык», адекватным знаком которого оно является. «Знак с транспонированной ценностью, – отмечает Карцевский, – не является больше произвольным знаком, он приобретает черты символа и становится, стало быть, более или менее мотивированным» [Ibid.: 30].

Наиболее полно и последовательно учение Карцевского об асимметричном дуализме, принесшее ему мировую славу, было изложено в его выступлении на I конгрессе славянских филологов в 1929 г. в Праге под названием «Об асимметричном дуализме лингвистического знака».

Необходимо подчеркнуть, что в соответствии с традицией Женевской школы Карцевский рассматривал проблему произвольности знака в связи с актом конкретного речевого общения и функционирования языка как системы виртуальных знаков. «С одной стороны, – писал Карцевский в статье “Об асимметричном дуализме лингвистического знака”, – язык должен служить средством общения между всеми членами лингвистической общности, а с другой стороны, он должен также служить для каждого члена этой общности средством выражения самого себя, и какими бы “социализированными” ни были формы нашей психической жизни, индивидуальное не может быть сведено к социальному» [Карцевский 1965: 85].

Транспозиция может быть не только семантической. В предложении «Бедный просит милостыню» транспозиции подвергается категория через посредство вида, так как «бедный» (Т¹ уточняющее) накладывается на вид (человек, некто и т. д.). В «Белое ей идет» категория затрагивается более непосредственно, потому что член Т (определяемое) мыслится как чрезвычайно общее и совпадает с категорией субстанции. В «Пошел!» транспозиция затрагивает наклонение и косвенно время, поскольку повелительное наклонение его не имеет; предвосхищая реальность, мы думаем о результате как уже достигнутом, а поскольку последний выражается претеритом перфектных глаголов, мы употребляем эту форму, не принимая во внимание соприсутствующие значимости, специальная интонация придает транспонированному знаку функцию повеления, в то же время значимости, не затронутые транспозицией, не исчезают, что поддерживает расхождение между адекватной значимостью этой формы и ее окказиональным употреблением. А в такой фразе, как «Он рáз его по спине!», транспозиции подверглось междометие, выступающее в функции предиката.

«Главное в каждой транспозиции, – пишет Карцевский, – это расхождение между постоянной, “адекватной” значимостью, ценностью и окказиональной функцией, которое сохраняется до тех пор, пока существует психологическая связь tertium comparationis. Но как только означаемый факт становится автономным понятием, имеющим собственное место в системе идей, он больше не нуждается в другом понятии, которое служило ему определяющим (Т¹). Связь рвется. Каждое из двух понятий ассоциируется непосредственно со своим знаком. Мы имеем дело с двумя знаками, которые в фонологическом плане представлены двумя одинаково звучащими, но в то же время автономными означающими» [Karcevsky 1927: 30 – 31].

Транспозиция и синонимия[58]58
  Возражая А. М. Пешковскому и Ф. Брюно, Карцевский выступал против понимания синонимов и омонимов как изолированных уголков словаря. «Синонимия и транспозиция (перенос значения) есть основной факт всей языковой системы. Можно так сформулировать: любое языковое значение может быть выражено иным способом, чем тот, который мы имеем в данном конкретном случае. Это и есть скрещение синонимии» [Карцевский 1928б: 44 – 45].


[Закрыть], подчеркивал Карцевский, представляют собой две стороны одного и того же явления. Всякое значение, которое мы реализуем во фразе, представляет собой точку пересечения идеологического (синонимического) ряда с психологическим (омонимическим) рядом. Значение для Карцевского, так же как и для Балли, явление речи. Знак, отмечал Карцевский, одинаково понимается всеми носителями языка независимо от контекста. В этом отношении проявляется симметричность ряда означаемых с рядом означающих. Асимметричность знака имеет место в процессе функционирования языка, когда появляется возможность использовать этот знак как выразитель широкого поля актуальных значений. «Знак и значение, – указывал Карцевский, – не покрывают друг друга полностью. Их границы не совпадают во всех точках: один и тот же знак имеет несколько функций, одно и то же значение выражается несколькими знаками» [Карцевский 1965: 85]. Это определение перекликается с формулировкой Балли о «постоянном разногласии между формой знака и его значением, между означающими и означаемыми».

С точки зрения логики, значение представляет спецификацию в роде, а как вид оно входит в идею соответствующего рода. Так, идея «учитель» принадлежит ряду: учитель, преподаватель, наставник, руководитель, воспитатель и т. д. – различные виды рода «педагог». Всякое значение является членом идеологического ряда и может перемещаться вдоль этой линии. В конкретной ситуации любой член рода может заменить другой член, чтобы представить род. Так, «тихий» и «бесшумный», «спокойный, мирный, безмятежный» могут с успехом взаимозаменяться, если наше внимание направлено прежде всего на общую идею calme. Синонимический ряд является открытым: число его бесконечно, так как под действием транспозиции к нему всегда может быть добавлено значение какого-либо слова. Так, значение слова «бык» в «мост стоит на быках» выступает в качестве синонима слова «устой». «Синонимический ряд, – отмечал Карцевский, – имеет скорее логический характер, так как его члены мыслятся как разновидности одного и того же класса явлений. Однако число членов этого ряда остается всегда открытым: даже если он существует в потенции, возможность введения данного члена в состав класса обязательно сохраняется. Именно эта идея класса в контакте с конкретной ситуацией становится центром излучения сходных значимостей» [Там же: 87 – 88.]

Значение, входящее в омонимический ряд, может также перемещаться на линии, являющейся перпендикулярной по отношению к синонимической. Значение, с психологической точки зрения, по мнению Карцевского, – это организованное соединение представлений и, как таковое, оно может включиться в любую ассоциацию, возникающую в конкретной ситуации. Таким образом, оно становится выразителем, стало быть, знаком других более или менее случайных соединений представлений. «Омонимический ряд, – уточнял впоследствии Карцевский, – является по своей природе скорее психологическим и покоится на ассоциациях» [Там же: 87]. «Омонимический ряд также остается открытым, в том смысле, что невозможно предвидеть, куда будет вовлечен данный знак игрой ассоциаций. Однако в каждый данный момент мы имеем только два звена, относящихся друг к другу как знак транспонированный, знак в переносном смысле, к знаку “адекватному” и сохраняющихся в контакте в силу принципа tertium comparationis» [Карцевский 1965: 88].

«Омонимия и синонимия, – подчеркивал Карцевский, – ...служат двумя соотносительными координатами, самыми существенными, поскольку они являются самыми подвижными и гибкими; они более всего способны затронуть конкретную действительность» [Там же: 87].

В речи, указывал Карцевский, мы постоянно транспонируем, не замечая этого, семиологические факты, так как психологический факт представляет собой соединение представлений индивидуального порядка, которые не в состоянии адекватно идентифицировать закрепленные в языке семиологические значимости. Разум, который отдает предпочтение общему и абстрактному, не видит в этом неудобства. Однако наше субъективное «я» стремится к синкретическому восприятию реальности, и транспозиция как раз предоставляет в его распоряжение средство постичь конкретную сторону вещей.

Грамматика, – писал Карцевский, – это система формальных ценностей, адекватных знаков различных функций; однако это не препятствует тому, что эти ценности, наиболее абстрактные, отграниченные и фиксированные лучше других, транспонируются и выражают новые функции, создаваемые новыми психологическими отношениями. В качестве иллюстрации транспозиции формальных значимостей[59]59
  Карцевский выделял в «полном» знаке семиологические значимости (соответствуют лексическим значениям) и формальные значимости (соответствуют грамматическим значениям). К последним Карцевский относил род, число, падеж, время и т. д.
  Карцевский также ставил вопрос о природе слова, которое он определял с функциональной точки зрения как «полный» знак, объединяющий в своем составе семантические и формальные значимости. Формальные значимости (род, число, падеж, вид, время и т. д.) «остаются тождественными самим себе в любой ситуации» [Карцевский 1965: 88]. Семантическая значимость слова зависит от конкретного употребления слова в определенной ситуации. Это определение слова можно сравнить с пониманием слова Балли как «семантической молекулы», объединяющей семантему и грамматические актуализаторы.


[Закрыть] можно привести схему Карцевского:

Омонимия: «Смолчи он, все бы обошлось», tertium comparationis: действие, навязанное действующему лицу. Синонимами повелительной формы могут быть: «Замолчать!» «Молчание!» «Тсс!» и т. п.

Карцевский отмечает основную разницу между семантической и грамматической транспозицией. «Формальные значимости, естественно, более общи, чем семантические значимости, и они должны служить типами, из которых каждый включает почти неограниченное число семантических значений. Поэтому грамматические значимости более устойчивые, а их транспозиция менее часта и более “регулярна”. Сдвиг, смещение грамматического знака либо по омонимической, либо по синонимической линии можно если не предвидеть, то, по крайней мере, зафиксировать. Но невозможно предвидеть, куда повлекут знак семантические сдвиги, смещения. Однако в области грамматики подразделения происходят всегда попарно, и две соотносительные значимости противополагаются как контрастные» [Карцевский 1965: 89]. В общем случае, чем в большей степени семиологические ценности носят конкретный характер, тем лучше они поддаются транспонированию и синонимизации.