Текст книги "Превратности любви. Психоаналитические истории"

Право, это будет потрясающе интересно. Вот так, в рождественский вечер сидя перед камином с бокалами придающего силу коньяка, мы можем позволить себе расслабиться. Причем, в отличие от профессиональных разборок на супервизиях, нам нечего беспокоиться о своем реноме. Мы можем быть предельно откровенными.

Ну, как вам такое предложение? – спросил Вайсман, обращаясь одновременно как бы ко всем и в то же время ни к кому конкретно, чтобы не ставить кого-либо из гостей персонально в неудобное положение.

Что происходило в головах гостей, Вайсман не мог знать. Но, судя по тому, что никто из них не произнес ни слова, его предложение не было встречено с таким энтузиазмом, на который он рассчитывал. Вайсману ничего не оставалось как вкрадчиво, смягчая интонации, уточнить:

– Или мое предложение кого-то смущает?

Повернув голову к Разумовскому, он обратился к своему коллеге, который потягивал коньяк, но при этом выглядел каким-то отстраненным:

– Вадим, ты ведь неоднократно сетовал на то, что психоаналитики не до конца искренни в своих представлениях клинических случаев на супервизиях. Сейчас же в этой дружеской компании можно быть предельно честными друг перед другом и поделиться тем, о чем не решаемся говорить на официальных мероприятиях.

Понимая, что задуманный им план висит на волоске и многое зависит от того, поддержит ли его Разумовский или нет, Вайсман как бы просительно и чуть ли не с мольбой посмотрел в глаза своему закадычному другу:

– Что скажешь, Вадим?

Разумовский осторожно, как бы раздумывая над ответом, не спеша, немного растягивая слова, обронил:

– Идея неплохая. Требуя искренности от своих пациентов, мы сами сознательно или бессознательно оказываемся в большинстве случаев лжецами.

Поэтому рассказать вот так запросто о своих взаимоотношениях с пациентами без умолчания о чем-то сокровенном и без утаивания того, за что подчас коришь себя, дорогого стоит.

Однако есть одно но.

– Какое? – осторожно спросил Вайсман.

– Как ты, Аркаша, представляешь себе возможность вывернуть душу наизнанку, зная, что завтра, уже на трезвую голову, придется не только смотреть в глаза друг другу, но и испытывать опасения по поводу излишней откровенности?

– Не вижу ничего страшного, – ответил Вайсман. – Мы же интеллигентные, порядочные люди, и вряд ли стоит опасаться того, что кто-то из нас воспользуется откровениями коллег.

– Так-то оно так, – продолжал осторожничать Разумовский. – Но разве ты сам, Аркаша, не умолчишь о чем-то, что тебе представится не совсем удобным рассказывать в присутствии нашего уважаемого профессора и молодого коллеги?

Не успел Вайсман ответить Разумовскому на достаточно каверзный для него вопрос, как молчавший до сих пор профессор Лившиц с присущими ему теплыми интонациями в голосе сказал:

– Коллеги, прошу не беспокоиться по поводу того, что мое присутствие окажется для кого-то из вас сдерживающим фактором, препятствующим раскрепощению мыслей и чувств. Видит Бог, не такой уж я монстр-ретроград, каковым, как я слышал, меня считают подчас. Да, я действительно принципиально отстаиваю те позиции, которые мне представляются не только лично приемлемыми, но и профессионально необходимыми. Но, поверьте, ничто человеческое мне тоже не чуждо.

Вайсман облегченно вздохнул, понимая, что лед тронулся. «Кажется, все в порядке», – подумал он про себя.

А профессор Лившиц, обведя взглядом сидящих у камина коллег и немного переведя дух, успокаивающе добавил:

– Что касается лично меня, то я готов рассказать какую-нибудь терапевтическую историю и постараюсь быть с вами, коллеги, предельно откровенным.

Поведя бровью, Киреев поставил на журнальный столик свой бокал с недопитым коньяком и, обращаясь к Разумовскому, иронически сказал:

– Зря опасаешься, Вадим. Видишь, как все хорошо! Уж если наш уважаемый профессор готов поделиться с нами самым сокровенным, то что остается делать нам, грешным.

Вайсман удивленно взглянул на Киреева. Он никак не ожидал поддержки с его стороны. Напротив, ему представлялось, что Киреев чего-нибудь да отчебучит. Поэтому он был рад тому, что, как говорится, пронесло.

Но не тут-то было. Киреев со свойственной ему прямотой стал говорить такое, что Вайсмана чуть не хватила кондрашка.

– В самом деле, ну чего нам стесняться и тем более опасаться! Уважаемого профессора, который может осудить кого-нибудь из нас за, скажем так, не совсем тактичное поведение по отношению к пациентам? Нашего молодого коллегу Виктора, еще не очень-то поднаторевшего в клинической практике? Их обоих за то, что они могут сделать происходящее здесь достоянием общественности?

– Ну что ты, Валера, такое говоришь! – перебил Киреева Вайсман. – Зачем впадать в крайности?

Я уверен, что ни Иннокентий Самуилович, ни Виктор даже в мыслях не допускают подобного.

– Да брось ты, Аркаша! – продолжал как ни в чем не бывало Киреев. – Все мы люди, все мы человеки. И что у каждого на уме – никому не ведомо.

Впрочем, лично я не испытываю никакого беспокойства по этому поводу. Честно говоря, мне до лампочки, что подумают обо мне другие психоаналитики.

При последних словах Киреев повернулся к профессору Лифшицу и полушутя-полусерьезно произнес:

– Пардон, уважаемый профессор, я вовсе не имею в виду вас лично.

Я хотел сказать, что мне безразлично, что говорят по поводу моей персоны те психоаналитики, которые ни черта не смыслят в психоанализе как таковом. И я не боюсь утратить авторитет в глазах одного из представителей молодого поколения.

Если, скажем, Виктор не поймет смысла моей работы с пациентами, то тем хуже для него. Однако, надеюсь, такого не случится.

Как бы там ни было, но мне лично нечего скрывать. Как и наш уважаемый профессор, я готов поделиться с вами любой терапевтической историей. Если, разумеется, еще буду в состоянии это сделать после того как пропущу через себя остатки коньяка.

Усмехнувшись не то чтобы нагло или развязно, но, скорее, вызывающе, Киреев, сидя в кресле, демонстративно закинул ногу на ногу и заключил свой пассаж словами:

– Только давайте договоримся ничего не приукрашивать и не стесняясь называть вещи своими именами.

Хоть раз в жизни мы можем быть честными перед самими собой?

Речь идет не об исповедальности. Мы ведь не в церкви и не на кушетке у какого-нибудь хренового психоаналитика. Просто поделимся друг с другом своими конкретными историями.

– Вот-вот, – поспешно добавил Вайсман, беря инициативу снова в свои руки. – Именно это я и предлагал. Каждый из нас честно и откровенно поделится своим опытом работы с пациентами.

Полагаю, что у всех нас есть интересные и поучительные терапевтические истории.

– Чего-чего, а этого у нас не отнять, – заметил Разумовский. – Подчас приходится иметь дело с такими пациентами, история жизни которых, включая их любовные похождения, тянет не на один детективный роман.

Важно только, чтобы мы не прибегали к наукообразному описанию их, как это имеет место на конференциях и супервизиях.

Чем проще будем излагать свои истории, тем доступнее станет понимание того, в чем мы преуспели, а где потерпели поражение, как нас порой обманывали пациенты, и почему мы сами были рады обманываться и на их, и на свой счет.

– Ну и прекрасно, – подытожил суждения своих коллег Вайсман. Надеюсь, поведанные нами истории окажутся поучительными во многих отношениях, и каждый из нас с интересом выслушает другого.

Он провел рукой по своей лысине, точно отгоняя от себя лишние мысли, и, обращаясь к присутствующим, сказал:

– Если у вас нет каких-либо возражений, то позвольте, дорогие друзья, на правах хозяина дома первому приступить к рассказу одной истории, которая мне сейчас пришла на ум.

Однако, тут же спохватившись, Вайсман посмотрел вопрошающе на профессора Лившица:

– Или, имея столь богатый терапевтический опыт, быть может, вы, Иннокентий Самуилович, хотите поведать нам о какой-либо своей наверняка потрясающей истории:

– Нет, нет, Аркадий Григорьевич! – возразил профессор Лившиц. – Я с превеликим удовольствием послушаю ваш рассказ.

– Давай, Аркаша, – поддержал Вайсмана Киреев, – только не тяни кота за хвост и как на духу поведай нам о своих терапевтических приключениях.

Вайсман встал, потушил одну из стоящих на камине свечей, которая уже оплыла. Затем снова плюхнулся в мягкое кресло, чуть прикрыл глаза и начал свое повествование.

Испытание на прочность

Это было несколько лет тому назад.

К тому времени я уже постиг, как мне казалось, не только азы психоанализа, но и технические тонкости работы с пациентами.

Словом, меня трудно было сбить с пути праведного даже тогда, когда приходилось иметь дело с молодыми красивыми девушками.

Не скрою, мне всегда нравилось работать с прелестными женщинами. Я получал какое-то особое удовольствие от общения с ними. Но это не мешало моей профессиональной деятельности. Скорее, наоборот, способствовало росту как терапевта, поскольку чаще всего меня посещало творческое вдохновение.

Не жалея сил и времени, я отдавался любимому делу. С головой уходил в свою работу. Благодарил судьбу за то, что некогда выбрал профессию психоаналитика, позволяющую сочетать приятное с полезным.

Разумеется, у меня были моменты, когда я проклинал себя за каторжный труд. Все время привязан к пациентам и не можешь себе позволить лишнего, не говоря уже о дефиците свободного времени.

Особенно тяжело было работать с капризными или совершенно невменяемыми пациентами. Причем несмотря на все свои старания, подчас приходилось оказываться в дурацком положении, когда не удавалось излечить пациента до конца.

И тем не менее я упивался сознанием того, что занят исключительно полезным трудом. Многие пациенты были мне благодарны за то, что я вытаскивал их из депрессии и они становились вновь жизнеспособными. В таких случаях так и хотелось сказать себе: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»

Правда, с годами я становился все более уравновешенным и спокойным. Не поддавался отчаянию, если что-то не получалось. Не предавался эйфории в случае несомненного успеха.

Словом, работал. По мере сил и профессионального роста помогал тем, кто обращался ко мне за терапевтической помощью. Укреплял свое материальное положение и чаще всего пребывал в хорошем настроении.

В тот раз, когда ко мне пришла очередная пациентка, я только что вернулся из краткосрочного отпуска, который провел на море. Был загорелым, веселым и свежим, как только что снятый с грядки огурчик.

Накануне мне позвонил мужчина и, представившись, солидным голосом пояснил, что ему рекомендовали меня в качестве знающего свое дело психоаналитика.

Когда я спросил, что заставило его обратиться ко мне, он пояснил, что речь идет не о нем самом, а о его жене, психическое состояние которой вызывает у него беспокойство.

На мой вопрос, что его конкретно беспокоит, мужской голос в трубке выдержал паузу и сказал, что речь идет о внезапном ухудшении здоровья его жены, причин которого он не ведает. Он лишь выражает надежду на то, что опытный специалист сможет не только выявить эти причины, но и помочь обрести его жене покой и былое, нормальное состояние духа.

– Моя жена, – завершил мужчина свой разговор, – позвонит вам, чтобы договориться о времени встречи, когда вы сможете принять ее на консультацию. О гонораре можете не беспокоиться. Я готов заплатить любую сумму, лишь бы моя жена снова стала здоровой.

Спустя несколько часов она, назовем ее Кариной, позвонила мне по телефону и попросила принять на консультацию. Мы договорились о встрече, которая состоялась через два дня.

В назначенное время ко мне в кабинет вошла потрясающе красивая женщина. На вид ей было лет 27–29. На самом деле, как потом оказалось, она переступила свой 35-летний рубеж.

Стройная, с высокой грудью и такими отточенными, словно скульптор прошелся резцом по великолепному материалу, чертами лица, что я на мгновение застыл.

Карина легко, непринужденно и одновременно величаво села в предложенное ей кресло. Ничуть не смущаясь, она заговорила о том, что привело ее ко мне.

Я смотрел на нее и думал: «О Боже! Какая неземная красота! И у такой красавицы есть еще какие-то проблемы!»

Но по мере того как я стал улавливать суть ее рассказа, стала очевидна прописная истина. Несмотря на расхожее мнение, что красавицы легко устраиваются в жизни, именно у них-то и бывают серьезные проблемы, о которых не подозревают окружающие их люди.

В терапии не раз приходилось сталкиваться с подобной ситуацией. Во всяком случае, у меня это было не впервые, когда красивые женщины не могли никак понять, что с ними происходит и почему так неудачно складывается их жизнь.

Однако на этот раз передо мной сидела богиня, чей образ не вписывался в мои предшествующие, почерпнутые из личной жизни и терапии представления о женщине как таковой.

У меня было такое ощущение, что где-то раньше я видел Карину. Но где именно, никак не мог вспомнить. В закоулках моей памяти всплывали различные сюжеты, но они никак не соотносились с изящной фигурой и необычайно красивым лицом Карины.

Нет, я не был лично знаком с нею ранее. Если бы я встретил ее в студенческие или более зрелые годы, то, несомненно, приложил бы все усилия, чтобы Карина стала моей женой.

С такой красавицей не только не стыдно выйти в люди, но можно получать наслаждение всю оставшуюся жизнь, лишь только любуясь ею, не говоря уже о возможности обладания ни с чем не сравнимым драгоценным цветком.

Все это промелькнуло в моей голове, но я так и не вспомнил, где мог видеть ранее Карину.

Между тем она спокойно, даже отстраненно, как будто речь шла не о ней самой, а о ком-то другом, рассказала следующее.

Она более десяти лет замужем. Материально ни в чем не нуждается. Предпочитает жить в загородном доме, хотя часто приходится пребывать в столице, поскольку вынуждена ходить с мужем на различные мероприятия, будь то выставки, презентации, необходимые ему деловые встречи.

Внешне все вроде бы более чем благополучно. Но в последнее время все чаще ощущает какую-то пустоту внутри себя.

Ничего не хочется, ничто не вызывает интереса. Провал, бездна, безвременье. Вынужденная маска счастливой женщины для окружающих людей и непереносимое одиночество в душе, особенно наедине с собой.

Недавно узнала о нелепой гибели одного знакомого, попавшего в автомобильную катастрофу. Известие об этом оказалось для нее таким непереносимым, что ей не хочется жить.

Опасается, что однажды не выдержит такой жизни и сделает что-то непоправимое. Ей в принципе все равно, поскольку она не боится смерти, и с некоторых пор жизнь ей совсем опостылела.

Единственное, что ее удерживает в этой жизни, так это муж, который ее безумно любит. Она не хотела бы причинять ему боль и страдания. И это он уговорил ее обратиться к психоаналитику.

Однако она сомневается, что консультация или, возможно, дальнейшая терапия смогут что-либо изменить в ее жизни.

– А муж? – спросил я осторожно Карину. – Разве не может помочь вам самый близкий для вас человек?

Она на секунду опустила глаза вниз, затем вновь посмотрела на меня таким непонимающе-щемящим, пронзительно-раздирающим душу взглядом, что у меня неожиданно защемило сердце.

Я даже не понял, что произошло со мной. Пожалуй, впервые в жизни при встрече с пациенткой я оказался в таком непонятном для меня самого смущении, которое мне не довелось испытывать ранее. Карина не отвечала на мой вопрос, а я не решался задать его снова. Так мы и сидели молча, глядя друг другу в глаза, в которых отражалось бог знает что.

В ее бесподобных бездонно голубых глазах не было ни страха, ни отчаяния, ни какого-либо напряжения. Они выражали лишь скрытую, глубоко затаенную боль раненой грациозной лани, в легком и изящном прыжке оторвавшейся от земли, но неожиданно подстреленной невесть откуда прилетевшей пулей.

Не знаю, что Карина могла увидеть в моих глазах, если она была способна вообще что-то увидеть. Но я испытывал крайнее смятение от ее незащищенного, по-детски доверчивого и в то же время болезненно-загнанного взгляда.

Прошло несколько показавшихся мне вечностью минут, прежде чем я стряхнул с себя непонятное наваждение. Только позднее, после ее ухода, до меня дошло, что я автоматически задавал Карине стандартные для первой встречи с пациентом вопросы, на которые она отвечала сдержанно, обреченно, но в то же время с каким-то удивительным достоинством. Возможно, к концу консультации я сказал ей что-то разумное, побудившее ее начать ходить в анализ.

Но если вы спросите меня сейчас, что именно я говорил этой прелестной, но глубоко страдающей женщине, то, честно говоря, не смогу вам ответить. Не смогу ответить по той простой причине, что ничего не запомнил тогда, поскольку находился в какой-то прострации. Единственное, что отложилось в памяти, так это мое искреннее желание помочь Карине, хотя я еще не понимал, в чем именно.

В свою очередь, она согласилась ходить на анализ три раза в неделю, по возможности с изменяющимся графиком часов посещения, в зависимости от тех обстоятельств, над которыми она не властна. Скажу откровенно. Я с нетерпением ждал ее следующего прихода.

Прошедшие после первой встречи с Кариной два дня были как в тумане. Я что-то делал по дому, обсуждал какие-то бытовые проблемы с женой, принимал пациентов. Но все это время был сам не свой, поскольку облик Карины и ее наполненные болью прекрасные глаза преследовали меня повсюду.

К ее приходу я подготовился как мог. Говорил себе, что необходимо взять себя в руки, не предаваться никаким эмоциям, собрать всю свою волю в кулак, чтобы отбросить захватившее меня наваждение. В противном случае, накручивал я сам себя, мне не удастся помочь этой поражающей своей красотой амазонке. И будет просто ужасно, если я не только не смогу помочь ей, а, завороженный ее красотой, усугублю ее и без того сложное положение, в результате которого она обратилась за помощью к психоаналитику.

Я даже говорил себе, что если вдруг при второй встрече с Кариной почувствую свою беспомощность, то вежливо откажусь от дальнейшей работы с ней и порекомендую ей пойти к другому психоаналитику. Признаюсь, что тогда я подумал о вас, Иннокентий Самуилович.

Вайсман посмотрел на профессора Лившица и, увидев его недоумение, пояснил:

– Да, да, Иннокентий Самуилович, подумал именно о вас, так как считаю вас первоклассным специалистом, способным не только не поддаваться чарам наипрекраснейших, неотразимых пациенток, но доводить до конца терапевтический процесс, независимо ни от каких обстоятельств жизни.

– Весьма польщен, – сдержанно, но сердечно ответствовал профессор Лившиц. – Но, судя по тому, что среди моих пациенток не было женщин по имени Карина, ее терапия прошла успешно, с чем и поздравляю вас.

Вайсман ничего не ответил профессору и, проглотив застрявший в горле ком, продолжил свой рассказ.

Итак, после двух дней непереносимого ожидания Карина появилась снова в моем кабинете. На ней была та же самая одежда, что и в первый приход ко мне. Элегантная бирюзовая блузка, оттеняющая голубизну ее потрясающих глаз. Темная, не длинная, но и не короткая юбка, плотно облегающая ее бедра и выгодно подчеркивающая ее тонкий стан. Небольшие по размеру, изящные и идущие к ее миловидному лицу золотые сережки, свидетельствующие о несомненном вкусе Карины. Темные волнистые волосы, собранные в пучок и делающие ее моложе своих лет.

Все это вместе взятое несомненно являло собой неземную красоту. Однако красота Карины была не вызывающей, а спокойной, броской и в то же время сдержанной. Другое дело, что во всем облике ее ощущалось что-то хрупкое, недосказанное и надломленное.

Я предложил Карине лечь на кушетку. Без всякого стеснения, страха или жеманства она восприняла это как нечто само собой разумеющееся.

Сидя в кресле позади нее, на этот раз я не почувствовал никакой растерянности. К своему удивлению, я не попал и под то наваждение, которое захлестнуло меня во время первого знакомства с Кариной, чего я так опасался вновь. Словом, вся моя настороженность по поводу того, что, очарованный ее красотой, не смогу профессионально работать с этой женщиной, бесследно исчезла.

У нас установился хороший терапевтический альянс. Буквально через несколько сессий Карина без какого-либо излишнего смущения стала рассказывать о различных периодах своей жизни. Чувствовалось, что ей необходимо было выговориться, поделиться с кем-то своими переживаниями, которые до этого времени носила в себе. И в моем лице она нашла благодарного слушателя.

Ее история жизни не была какой-то особенной. Мне неоднократно приходилось выслушивать от других пациенток нечто подобное. Хотя, несомненно, в ней было что-то такое, что заставляло задуматься над превратностями судьбы женщины, от природы наделенной потрясающей красотой, но в обществе окружающих ее людей оказавшейся глубоко несчастной и одинокой.

С раннего детства Карина чувствовала себя, что называется, не в своей тарелке. И это ощущение она пронесла через всю свою жизнь. Если воспользоваться метафорой, то можно было бы сказать так: неземной красоты хрупкое и ранимое существо все время оказывалось в атмосфере низменных страстей и отчуждения.

Она была единственным ребенком, родившимся в неблагоприятной семье, где постоянные пьянки и ссоры между родителями делали ее детство безрадостным и невыносимым.

Ее мать когда-то была красивой, от природы одаренной девушкой, закончившей педагогический институт в одном из небольших городков России. Ее отец – в прошлом перспективный юноша, обладавший математическими способностями, поступивший на физико-математический факультет какого-то вуза, но так и не закончивший его.

После окончания пединститута мать Карины была послана по распределению в деревню, где кроме ветхой школы, не менее ветхой сельской больницы и клуба, в котором собирались сельчане для просмотра старых фильмов, имелось десятка два покосившихся изб.

Осенью, два года спустя после ее приезда в эту деревню, на сельскохозяйственные работы были присланы студенты, среди которых оказался и будущий отец Карины.

Молодые люди не могли не познакомиться, поскольку даже на фоне осенней дождливой погоды и невзрачной одежды заметно выделялись среди других жизнерадостностью и задором. Они не представляли себе, как смогут жить друг без друга.

Отработав положенный трехгодичный срок, через год после встречи со своим любимым девушка переехала в тот город, где он учился. Не имея своего жилья, они вынуждены были ютиться по чужим углам, но были безмерно счастливы и, став мужем и женой, строили далеко идущие планы. Однако этим планам не суждено было сбыться. На третьем курсе института молодого человека забрали в армию. Там он попал в одну из горячих точек, участвовал в боевых действиях и был серьезно ранен. Осколком разорвавшейся мины ему оторвало кисть правой руки, а в результате неудачной операции пришлось ампутировать ногу. После завершения курса лечения и соответствующего решения медицинской комиссии молодой человек был комиссован.

К тому времени его любимая была на седьмом месяце беременности. Вскоре, родив дочь и став матерью, она вынуждена была разрываться между грудным ребенком, которого назвали Кариной, и мужем, требующим медицинского ухода.

Молодая женщина настолько любила своего мужа, что большее внимание уделяла скорее ему, нежели дочери.

Когда Карине исполнилось 8 месяцев, ее забрала к себе жившая в другом городе бабушка. Однако спустя полгода бабушка внезапно умерла, и девочка снова оказалась с родителями, жизнь которых превратилась в извечные терзания друг друга. Будучи инвалидом и постоянно страдая от головных болей, отец Карины не мог работать и содержать семью. Его жена выбивалась из последних сил, чтобы облегчить страдания мужа, который стал постепенно спиваться и так ревновать мать своего ребенка, что она, не решаясь отлучиться надолго из дома, тоже стала прикладываться к бутылке. Нередко оба они, забыв обо всем на свете, включая собственную дочь, напивались до такой степени, что, обнявшись, горько плакали или поносили друг друга грубыми, матерными словами.

Маленькая Карина была предоставлена самой себе. Большую часть времени она проводила в отведенном ей закутке. Играла с плюшевым медвежонком, которого в свое время ей подарила бабушка. Или просто сидела на полу, рисуя в своем воображении какие-то красочные картинки. Карина почти ничего не помнила из своего раннего детства. Сохранилось в ее памяти только одно часто посещавшее ее видение.

По ее словам, предаваясь воображению, в возрасте трех – четырех лет она увидела себя сидящей на лугу в окружении ярких цветов и порхающих бабочек. Волшебные звуки ласкали ее слух. Лучи солнца согревали ее тело. Внезапно появившаяся прекрасная фея подошла к девочке, погладила ее по головке и дала ей большое яблоко. Затем, прощаясь с девочкой, она сказала, что в следующий раз возьмет ее с собой в свое волшебное царство, где растут красивые деревья, на которых много яблок и где она сможет найти себе все, что захочет.

В последующие годы, когда Карина ходила в детский садик, а потом в начальную школу, она неоднократно видела ту же самую картинку. Эта картинка появлялась в ее сновидениях и в ее воображении даже на уроках, когда она могла отключиться от всего происходящего в классе и перенестись в свой волшебный мир, о котором она никому не рассказывала. Правда, детали картинки менялись: иногда вместо большого яблока могли появиться коробка конфет, арбуз или спелые вишни, а вместо феи – добрый старец с волшебной палочкой; но всегда ее видения обрывались на том, что ее приглашали в какое-то новое для нее царство.

Вполне очевидно, что в этих детских сновидениях и видениях отражались ранние желания маленькой девочки, лишенной не только материального достатка, но и родительской любви. Те желания, которые находили свое воплощение в образе феи или волшебника, зовущих ее, маленькую девочку, в новую, счастливую и ранее ей неведомую жизнь. Все это настолько типично для детей, растущих в неблагополучной семье, что нет необходимости говорить о последствиях развития ребенка, испытывавшего в детстве дефицит материнской заботы и отцовской ласки. Как правило, такие дети становятся озлобленными и агрессивными или подавленными и безвольными. Однако Карина была исключением из этого правила. Вопреки дефициту любви со стороны матери и отца, девочка оказалась на удивление спокойным и уравновешенным ребенком.

По ее отрывочным воспоминаниям и детскому восприятию создавалось впечатление, что ей действительно не приходилось вступать в какие-либо конфликты ни со своими сверстниками в детском саду и начальной школе, ни со взрослыми, будь то собственные родители, воспитатели или учителя.

Оставаясь самостоятельной и самодостаточной, Карина с малых лет привыкла полагаться на свои собственные силы и не перекладывала вину на других людей, включая родителей, если у нее что-нибудь не получалось. Она жила в своем собственном мире, не пуская в него никого. В то же время девочка не была аутистом, отгороженным от внешней реальности. Другое дело, что ее безрадостное детство, – а она не могла вспомнить ни одного дня рождения, наступления Нового года или какого-нибудь события, которые доставили бы ей удовольствие, – не способствовало ее восприятию жизни в радужных тонах.

Тем не менее Карина оставалась по-своему добрым и послушным ребенком, которому легко давалась учеба и который не вызывал у посторонних людей, включая ее сверстников и учителей, какого-либо отторжения или осуждения. Скорее, напротив, знающие ее спившихся родителей, нередко оставляющих девочку голодной и плохо одетой, соседи удивлялись тому, как ребенок стал таким вежливым и отзывчивым, способным на самые добрые поступки. Впрочем, по собственным воспоминаниям Карины, в детстве она была такой тихой и незаметной, что на нее мало кто обращал внимание. И только в старших классах она почувствовала некоторое внимание со стороны сверстников, которые находили ее красивой.

На одной из сессий Карина рассказала следующий эпизод. Это было в восьмом классе. У нее не было близких подруг ни в школе, ни за ее пределами. Со многими сверстниками она поддерживала ровные, ни к чему не обязывающие отношения. Да и никто из них не стремился поближе познакомиться с ней, поскольку при всей ее доброжелательности по отношению к другим людям сверстники по непонятным для них самих причинам чувствовали какую-то невидимую границу, через которую они не могли преступить. Так вот, однажды Карина, не желая сама того, случайно услышала разговор двух одноклассниц о ней, который происходил во время перемены между уроками. Одна из них говорила другой о том, что все мальчишки из их класса втайне влюблены в Карину. Причем она говорила это без всякой зависти или злобы, как будто констатировала сам факт. В ответ на это другая девочка заметила, что в этом нет ничего удивительного, поскольку Карина действительно потрясающе красива, даже несмотря на то, что не прибегает ни к какой косметике и носит довольно скромную, явно немодную одежду.

Смущенная оттого, что невольно подслушала разговор одноклассниц о себе, Карина поспешно покинула школьный буфет, где это происходило, и пошла в свой класс. На следующем уроке она никак не могла сосредоточиться, поскольку пыталась взглянуть на себя объективно и понять, почему, как говорили ее одноклассницы, все мальчишки влюблены в нее. Придя домой из школы и застав привычную сцену беспробудного пьянства родителей, которые в отключке лежали на грязной кровати, Карина закрылась в ванной комнате и внимательно посмотрела на себя в зеркало. Разумеется, она и раньше много раз видела свое отражение в нем, когда умывалась по утрам. Однако никогда не задерживалась долго перед зеркалом и не обращала особого внимания ни на свое лицо, ни на свою фигуру. И только в тот раз, после пристального разглядывания себя в зеркале, она не без изумления обнаружила, что, кажется, действительно недурна.

Выслушав рассказанный Кариной эпизод, я сказал ей, что многие девочки любят вертеться перед зеркалом и прилагают массу усилий для того, чтобы выглядеть красивыми. Она пожала плечами и ничего не ответила.

Тогда я спросил ее:

– Разве до этого эпизода вы не замечали повышенного внимания к себе со стороны мальчиков?

Не отводя глаз от какой-то точки на прикрывающих окно шторах, Карина спокойно ответила:

– Нет, ни в детстве, ни в подростковом возрасте меня никогда не интересовал мой внешний вид, и я просто не понимала, что значит быть красивой. Обыкновенное лицо, обыкновенная фигура. Глаза, нос, рот – все на месте. Мальчики были для меня одноклассниками, с которыми иногда интересно было поговорить о любимых школьных предметах. Но я не видела, чтобы они относились ко мне как-то по-особому, если не считать их попыток подергать меня за косы, которые я носила до шестого класса. Впрочем, мальчики относились точно так же и к другим девочкам. Правда, должна признать, позднее они почему-то не допускали тех вольностей по отношению ко мне, которые проявляли по отношению к другим одноклассницам.