Текст книги "Реанимация"

Реанимация

В том, что к старику на похороны никто не пришёл, не было ничего странного. Игнат Савельевич исправно посещал все погребения, случавшиеся в нашей семье, но только на них его и видели. Кутаясь в извечное чёрное пальто, а в тёплую погоду – такой же пиджак, он, проигнорировав отпевание в церкви, появлялся на кладбище в тот самый миг, когда могильщики уже собирались заколотить гроб, и требовал открыть крышку, чтобы проститься с покойником.

– Явился! – пихали друг друга локтями старухи, гадающие над чьим бездыханным телом он склониться, внимательно вглядываясь в искажённые смертью черты, следующим. И тут же добавляли, мелко крестясь: – Сатанюга!

А мне Игнат Савельевич нравился. Нравилась его старомодная одежда, безупречные манеры и холодность, с которой он смотрел на остальную семью. На всю, кроме меня.

Самым моим ярким детским воспоминанием, наряду с первым велосипедом, первым походом в кино и первым неловким поцелуем, было появление сухого, поджарого старика на похоронах двоюродной тёти. До сих пор не могу понять, зачем родители тогда потащили на церемонию меня, тихого восьмилетку. Должно быть, не с кем было оставить. Я оказался единственным, кто не был готов к появлению темнолицего поджарого старика в толпе. И я же оказался единственным, кто, не смутившись, громко произнёс:

– Здравствуйте!

Мама попыталась оттащить меня назад, до боли стиснув плечи тонкими пальцами, но я, едва ли не впервые в жизни, не поддался. Мне слишком хотелось посмотреть на этого загадочного мужчину, так непохожего на остальных. А он опустился передо мной на колени, и первое, что бросилось мне в глаза – это вертикальные ряды не заросших до конца дырочек от серег в его ушах. Его лицо прорезали похожие на шрамы, морщины. Под глазами лежали тени, как будто этому человеку не было известно, что такое здоровый и глубокий сон без сновидений. На то же указывали и воспалённые белки его глаз, распухших и чуть выкатившихся из орбит.

И что-то в глубине его души дрогнуло. Я, обычно робевший перед незнакомцами, глядел прямо и серьёзно. И тогда он пожал мне руку, совсем как взрослому, не произнеся при этом ни слова, лишь слабо кивнув. С того дня это стало традицией. При каждой встрече он молча подходил ко мне, жал руку и едва заметно кивал в ответ на отчётливое «здравствуйте». Родственники бесились, видя, что кто-то проявляет к этому угрюмцу уважение, и я наслаждался их бессильной злобой. И он наслаждался тоже.

А теперь он лежал в гробу. И я единственный из семьи, кто озаботился тем, чтобы отдать ему последние почести. Я, да его экономка, старая, сгорбленная, похожая на тощую ворону Роза Михайловна.

Она не говорила ни слова, я также молчал. Тишину нарушали только вопли грачей, скачущих по мокрым, насквозь продрогшим сосновым ветвям. Возмущённые тем, что похоронная процессия не заходила в церковь, могильщики торопливо заколотили гроб, опустили его в землю и сноровисто закидали яму влажной глиной. Когда мы с экономкой направились к выходу с кладбища, до нас долетел голос одного из могильщиков:

– Ну и семейка у старикана. Етить, вурдалаки!

Я дёрнулся было, порываясь высказать рабочему своё возмущение, но в мою руку чуть выше локтя впились сухие узловатые старушечьи пальцы.

– Не стоит, Александр, – тихо пробормотала Роза Михайловна, и оперлась на меня, словно вдруг устала. – Нет ничего хуже, чем затеять ссору над свежей могилой. Тем более, затеять её с тем, кто стоит неизмеримо ниже нас с вами в интеллектуальном смысле.

Я молча кивнул. Старуха тоже молчала до самого выхода с кладбища. Когда же кованые ворота остались позади, она мягко, но настойчиво повернула меня к себе лицом. Её длинный хищный нос едва не упёрся мне в грудь. Я чуть наклонился, чтобы ей было удобно разговаривать, не повышая голос. Она явно хотела, чтобы сказанное не достигло ушей посторонних.

– Игнат Савельевич всегда ценил уважение, с которым вы к нему относились. И всегда ценил, что вы единственный из семьи понимаете истинное положение вещей в вашем весьма обширном, – она усмехнулась. – Клане. Но он также сомневался, что у вас хватит духу явиться к нему на похороны. Наверняка родственники настаивали на том, что вы должны остаться дома?

Я скривился и покачал головой. Настаивали – это ещё очень мягко сказано. Даже когда я вышел из дома, под сводами черепной коробки ещё метались отзвуки брани. Роза Михайловна понимающе кивнула и продолжила:

– Игнат Савельевич передал вам вот это. Он надеялся, как и я надеюсь сейчас, что вы правильно распорядитесь бумагами.

Я принял из её рук конверт. Старуха, кивнув на прощание, развернулась и пошла к стоянке, на которой уже ждало такси. Проводив её взглядом, я осмотрел послание. Толстая жёсткая бумага, мало похожая на ту, из которой делают конверты на почте, скрывала несколько бумаг официального вида.

Завещание. Ну, конечно. Я едва не расхохотался, сдержавшись только потому, что находился рядом с кладбищем. Банковский счёт, дом, имущество – всё это становилось моим при условии, что я приду на похороны. Кроме того, в конверте обнаружилось и письмо, написанное ровным убористым почерком. Я нетерпеливо развернул послание.

«Александр!

Я очень надеюсь, что ты явился на похороны, и это письмо не отправилось в огонь вместе с завещанием.

Ещё в нашу первую встречу я понял, что ты – единственный, кто имеет со мной что-то общее. Заклинаю: не позволяй никому даже приближаться к моему, ставшему твоим, дому! Не отдавай ничего из предметов, которые ты обнаружишь внутри! Наше семейство, к сожалению – лишь мещане, которые непременно попытаются извлечь выгоду из наследства, но ни у кого из них не достанет ни вкуса, ни знаний, чтобы по достоинству оценить всё то, что я передаю тебе.

Будь непреклонен! Не бойся потерять добрые отношения с родными! Без них тебе будет лишь лучше. Я это знаю, потому что вижу, как мы похожи.

И. С.»

И он оказался прав.

Я не стал скрывать от семьи свалившегося мне на голову состояния, и скандал вышел грандиозным. По их мнению, я должен был разделить наследство на равные части и раздать всем родным по кусочку. Дом и всё, что находилось в нём, следовало продать. Единственное, что мне милостиво разрешалось оставить – это машина Игната Савельевича, но и то, только после получения прав. До того момента её, снова делая мне одолжение, мог взять себе кто-то из многочисленных не знакомых мне кузенов, у которого не так давно родился ребёнок.

Я отказался. Впервые в жизни я отстаивал свою позицию со всей яростью и непреклонностью, на которую был способен. И финал был ожидаемым. Точку в этих ссорах поставила мамина сестра, по такому случаю примчавшаяся в Москву из Тамбова. Вскочив со своего места за столом, она протявкала, сжимая кулаки:

–Значит, выбирай! Либо семья, либо хлам этого сатанюги!

– Хлам. – коротко ответил я.

Проводы были недолгими, прощание – весьма прохладным. Кто-то, кажется, вполголоса пожелал мне подавиться дедовым наследством, но я не среагировал, вспомнив слова Розы Михайловны о ссорах.

Вещей с собой у меня было немного: несколько рубашек, джинсы, разные мелочи из одежды, телефон да старенький ноутбук, так что до дома Игната Савельевича, который ещё не привык называть своим, я добрался без особых проблем, хотя путь и был неблизким. Почти три часа я провёл в электричке, глядя, как пылает над зазубренной линией горизонта быстрый осенний закат. Выйдя на безликом сером полустанке, на котором не нашлось места даже лавочке, я прождал ещё двадцать с небольшим минут, чтобы сесть в запоздавший маршрутный автобус до ближайшей деревни. В салоне пахло бензином и потом, а задубевшие от времени края дерматинового покрытия сидений цеплялись за пальто. Поездка, к счастью, оказалась короткой, потому что водитель гнал, явно не заботясь о том, что резина на колёсах была совершенно лысой, а дорога маслянисто блестела после недавней грозы. В деревне я постарался подыскать такси поприличнее, и в половине одиннадцатого вечера уже стоял на пороге дома. Седоусый водитель, поняв, куда я направлялся, громко прищёлкнул языком и сплюнул на землю через раскрытое окно, прежде чем скрыться в ночной тьме. Я проводил взглядом красные огни автомобиля и по привычке потянулся к правому косяку, ища звонок, которого не было.

Зато прямо передо мной на толстой деревянной двери красовалась морда горгульи, держащая в зубах массивное кольцо. Дверной молоток. Такое я видел впервые в жизни и даже не рискнул сразу к нему прикоснуться. Вместо этого я сделал несколько шагов назад и ещё раз окинул взглядом громадину, лежавшую передо мной.

Игнат Савельевич жил в особняке, не имевшем ничего общего с тем новостроем, который пытаются выдавать за фамильные поместья звёзды, бизнесмены и коррупционеры. Толстые каменные стены дышали покоем, недоступным молодости. Никаких башенок, никакой помпезности и замысловатых украшений – только гладкие поверхности и изящные каёмки, окружающие высокие окна. Так строили разбогатевшие купцы, ещё не растерявшие крестьянской любви к простоте и основательности, либо, напротив, дворяне, уставшие от условностей света.

В любом случае, поместье в тот момент уже мне нравилось, хотя темнота и скрывала большую часть здания. Не сдерживая мечтательной улыбки, я подошёл к двери и решительно дёрнул кольцо. Стук вышел неожиданно громким, низким, вибрирующим. Он прокатился по гулкому пустому помещению и замер, обессилев, где-то в дальней части здания.

Мне почему-то казалось, что освещаться такой дом должен свечами, но в холле тотчас же вспыхнул яркий электрический свет, уютный и привычный городскому жителю. Прошуршали по полу быстрые шаги, и дверь распахнулась. На пороге стояла Роза Михайловна.

– Александр! – она ловко сдвинулась в сторону и вытянула руку, приглашая меня войти. – Проходите, пожалуйста! Добро пожаловать в ваш новый дом!

Я зажмурился от удовольствия и мысленно покатал эту фразу на языке, как леденец. Мой новый дом. Мой дом. Мой.

В холле уютно пахло деревом. Вешалка оказалась ровно на том месте, где и должна была быть, и я без проблем повесил пальто. Почему-то дом не не походил на незнакомое место. Всё ощущалось привычным, удивительно правильным. Казалось, даже закрыв глаза, я могу пройти по каждому коридору, не задев ни единого предмета обстановки. Я не ощущал себя так даже в родительской квартире, прожив в ней без малого двадцать пять лет.

Вечер прошёл спокойно. Роза Михайловна не беспокоила меня разговорами, давая отдохнуть с дороги и привыкнуть к новому способу жизни. И я испытывал к ней огромную благодарность за проявленнуютактичность.

Отправившись в кровать после лёгкого ужина, я заснул быстро и спал без сновидений. В первый и последний раз в старом доме.

*

Следующий день я провёл довольно бессмысленно: шатался по дому из угла в угол, наслаждался мягким шуршанием шагов по половым доскам, знакомился с тем, как ощущается под ладонями могучая каменная кладка стен.

Называть это здание просто домом язык больше не поворачивался. Особняк. Поместье. Наверняка стиль, в котором оно было построено, имел какое-то название, но я никогда не был силён в архитектуре, поэтому просто восхищался размерами окон, через которые лился в помещения приглушённый, чуть сероватый свет, и толщиной стен, которые зимой берегли помещения от мороза, а летом наверняка отлично удерживали прохладу.

Роза Михайловна тенью носилась по дому, учтиво здороваясь, когда мы сталкивались в коридорах. Её жизнь, кажется, мало переменилась со смертью деда. Как я догадывался, Игнат Савельевич не слишком интересовался хозяйством, полностью доверив его экономке, и это было мне на руку. Впрочем, вечером второго дня, сервировав стол для обеда, пожилая женщина, заглянув мне прямо в глаза, заявила:

– Я понимаю, что теперь вы хозяин в этом доме, и наверняка у вас будет желание изменить что-то в нём по своему усмотрению. Игнат Савельевич жил тихо, по-стариковски, но вы вовсе не обязаны в точности копировать его уклад.

Разумеется, я заверил её, что меня всё полностью устраивает, и мне только и нужно, что немного тишины и спокойствия. Сдержанно улыбнувшись одними губами, она продолжила:

– И всё же. Если вы решите, что по каким-то причинам не нуждаетесь в моих услугах, вам нужно только подписать бумаги. Они лежат на столе в кабинете. Вы ведь уже побывали в кабинете?

В кабинет я заходил утром, прямо перед тем, как отправиться в заросший неухоженный сад. Мельком взглянул на книжные полки и массивный стол, такой же простой и строгий, как и вся обстановка, даже присел в глубокое кожаное кресло, но не задержался в этой мрачной и тёмной комнате, не просмотрел сваленные в кучу бумаги, не притронулся к толстой перьевой ручке. В тот момент мной целиком владел эйфорический восторг от осознания факта обладания домом, и я ни на что не обращал внимания.

Покончив с едой, я отправился прямиком на рабочее место деда. Документы, о которых говорила экономка, оказались на самом верху кучи бумаг, громоздившихся на столешнице. Я мельком пробежал их взглядом и тут же отправил в мусорное ведро, причём постарался сделать это так, чтобы они сразу бросались в глаза. У меня и в самом деле не было причин увольнять пожилую женщину. По крайней мере, я не видел смысла делать это сразу же, толком с ней даже не познакомившись. Да и то, что Роза Михайловна назвала документами, вообще не было похоже на официальную бумагу. На пожелтевшем от времени листке было написано убористым почерком, что подписавший эту бумагу освобождает Розу Михайловну от работы. Ни печатей, ни каких-либо ещё атрибутов настоящего договора не было. Никак не обсуждалась там и сумма отступных, которые были бы логичны в такой ситуации. Похоже, Игната Савельевича и экономку связывали отношения, вообще никак официально не закреплённые, и увольнение было простой формальностью, данью современной моде.

Избавившись смешной бумаги, я принялся бездумно перебирать оставшиеся на столе записи. Дед, похоже, вёл какие-то исследования, но вот понять их суть я никак не мог. На некоторых листах обнаружились чертежи, довольно сложные, но не имевшие ничего общего с инженерными расчётами, как я решил поначалу. По старинке, пользуясь циркулем, линейками и тушью, Игнат Савельевич выводил на бумаге нечто, очень напоминавшее фрактальные узоры, постепенно усложнявшиеся, извивающиеся под самыми невероятными углами. На то, что всё это начерчено после тщательных расчётов, указывали бесчисленные вычисления, записанные на тех же листах и на множестве других, валявшихся вперемежку с ними. Старик, вероятнее всего, занимался геометрией или физикой, и рассчитывал, как преломляются лучи в разных пространствах, где количество измерений превышает привычные нам три.

Но математикой, как оказалось, он занялся только в сравнительно недавнее время. До последних месяцев жизни, похоже, его в равной степени интересовали химия и анатомия. Чем глубже я зарывался в груду бумаг, тем более причудливые вещи мне попадались. Игнат Савельевич лёгкой рукой набрасывал тушью потрясающе чёткие иллюстрации к своим записям. Сложные механизмы, состоящие из множества блоков, чередовались с зарисовками препарированных тел, на которых он скрупулёзно изображал, как работают мышцы и сухожилия. Я разглядел даже рисунок головного мозга в разрезе, на котором старик с какой-то неведомой целью штриховал либо целые области, либо обводил кружками и овалами, а то и отмечал восклицательными знаками.

– Диссоциация тканей… – прочёл я слова, крупно написанные на одном из листков. – Необратимые изменения тканей мозга пока что представляются главной проблемой. Секундная задержка реанимационных мероприятий приводит к полному распаду личности испытуемого, и рецепты растворов Г. Уэста, добытые с таким трудом, действенны далеко не в той степени, как принято считать…

Холодок пробежал по спине, и я отложил бумаги в сторону. У меня не было глубоких познаний в медицине, но я знал, что порой врачи-реаниматологи возвращают людей к жизни даже после того, как сердце останавливается и исчезает активность мозга. Неужели у всех этих людей разрушается личность? Про потерю памяти в таких случаях я также слышал, но амнезия и полный распад личности – далеко не одно и то же.

Я наугад взял со стола другой лист, заполненный округлым убористым почерком:

– Таким образом, мы приходим к выводу, что успех реанимации с восстановлением когнитивных функций мозга в полном объёме не представляется возможным ни при использовании одних лишь научных методов, ни при обращении исключительно к оккультным источникам. Это подтверждают и записи, любезно найденные для меня моим другом Д. Х. в архивах университета Аркхема. К сожалению, в этих записях не приводится точных описаний, поясняющих, каким именно образом американские соискатели комбинировали эти кажущиеся противоположными подходы и добились ли они успеха в своих опытах. Надежда остаётся лишь на то, что подсказки отыщутся в «Некрономиконе», копию которого в скором времени вышлет Н. М., мой друг и соратник.

– Александр? – раздался голос от входа в кабинет, и я вздрогнул. Роза Михайловна продолжила, едва я поднял взгляд: – Время ужина. Если хотите, я могу накрыть вам прямо здесь. Игнат Савельевич частенько предпочитал ужинать в кабинете.

Я поёжился и отказался от её предложения. Тёмный дедов кабинет вдруг показался мне неуютным. Даже свет лампы под мягким абажуром почему-то отталкивал, казался неживым, а его желтушность наводила на мысли о болезнях.

Уже сидя за столом, я поинтересовался у экономки, какой именно работой занимался старик, но она только пожала плечами:

– Понятия не имею. Я здесь нужна для того, чтобы в доме всегда было чисто, уютно, и чтобы было, что поесть. Игнат Савельевич меня не посвящал ни в какие подробности. Да и я сама не особенно интересовалась.

Мне показалось, что она лукавит, особенно после того, как, снова невыразительно улыбнувшись, она добавила:

– Все записи вашего деда, как и труды, на которые он опирался, и даже приборы, которыми пользовался, по-прежнему в этом доме и в полном вашем распоряжении. Думаю, он был бы рад и горд, если бы вы решили продолжить его изыскания.

Ответив уклончиво, что никогда не думал о карьере учёного, я быстро закончил ужин и отправился в спальню. Заснуть быстро не удалось, потому что меня не покидало тяжёлое чувство неправильности.

Разбудил меня глухой дребезжащий звон, доносившийся откуда-то извне комнаты. Я открыл глаза, не меняя положения на кровати, и замер, чувствуя, как заколотилось сердце и прервалось дыхание.

Комнату заливал свет, явно неэлектрический, да и вовсе не похожий ни на что, что мне доводилось видеть раньше. Мягкими волнами он плавно накатывался на толстые оконные стёкла и прорывался внутрь, скользя по доступному человеческому восприятию спектру и даже дальше, оставаясь при этом непостижимым образом видимым. Не решаясь подняться, я наблюдал за мягкой пульсацией, то нараставшей до ослепительной, кислотной насыщенности и яркости, то вдруг тускнеющей, уступающей ночным теням.

Звон становился всё громче. Его звучание оказалось странным образом связано с мерцающим светом. Когда сияние нарастало, звуки расплывались, становились нечёткими, дребезжащими. Когда же тени набирали силу, звон снова обретал чёткость, колол барабанные перепонки.

Пересилив себя, я резко сел на постели. Голова пошла кругом, тошнота подступила к горлу, но дурнота быстро прошла. Мгновенная слабость, охватившая мышцы, улетучилась.

Мне удалось подняться на ноги. До двери было три шага. Три бесконечно долгих, невообразимо тяжёлых шага. Стопы липли к полу, на коже чувствовалось движение липкого и густого воздуха. Ручка двери показалась мне ледяной, пальцы сразу онемели. Я постоял некоторое время, чувствуя, как холод, отдаваемый гладким металлом, пульсирует под ладонью, нарастая и ослабевая в такт с пульсацией сияния за окном, и толкнул дверь, распахнувшуюся неожиданно легко, без усилия и без скрипа.

Звон стал громче, почти превратился в тревожные вопли набата. Стробоскопические вспышки никуда не делись и в коридоре: неземной свет лился через окно в дальней стене. Я двинулся на звук. Телефон стоял в комнате на первом этаже – я знал это, хотя и не мог вспомнить, чтобы его видел хоть раз. Лестница показалась мне крутой, куда круче, чем днём. Ступени были выше, перила – более гладкими, скользкими, словно выточенными изо льда.

Трубка старомодного громоздкого аппарата словно сама прыгнула мне в руку. Даже не поднося её к уху, я мог услышать шипение и гул, рвущиеся из динамика.

– Алло? – я всё же поднёс микрофон к губам.

Статика, лившаяся до этого ровным потоком, закашлялась, рассыпалась на тысячу тональностей, и сквозь нестройное шипение до меня донёсся голос:

– Александр! Александр! Ты слышишь меня?

– Игнат Савельевич? – пробормотал я недоумённо.

Мой собеседник расхохотался:

– Работает! Работает! Александр, ты меня слышишь?

– Да, я… Я…

– Повторяй за мной! Повторяй! Это важно!

– А что…

Старик, а это несомненно был он, перебил меня, заговорил тяжёлым ритмичным речетативом. Каждый звук, произнесённый им, вызывал головную боль. По мозгу волна за волной проносилось пламя. В такт со словами мерцало сияние, льющееся из высоких окон, в такт с ними билось моё сердце, в такт же двигались мои губы, выплёвывая слова, из которых я запомнил только одно фразу, трижды выкрикнутую в финале: «Йог-Сотот! Йог-Сотот! Йог-Сотот!»

И едва смолк последний произнесённый мной звук, всё закончилось. Я открыл глаза, лёжа в смятой кровати, ногами запутавшись в одеяле. В окно лился холодный свет хмурого осеннего дня. Ещё прежде, чем мыслям вернулась ясность, я, так и не расставшийся до конца с оковами сна, пробормотал:

– Йог-Сотот сторожит врата между мирами, Йог-Сотот есть врата, Йог-Сотот…

Звук собственного голоса заставил меня задрожать.

*

Я вышел из спальни только к обеду, злой и измождённый.

– Скажите, Роза Михайловна, – произнёс я, едва усевшись за стол. – Что такое Йог-Сотот?

Экономка удивлённо покосилась на меня:

– Не имею понятия. Я слышала это слово от Игната Савельевича, но никогда не интересовалась его значением.

– Понимаю.

Я поковырялся в еде и задал новый вопрос, решив изобразить ответственного домовладельца:

– Роза Михайловна, могу я увидеть счета за коммунальные услуги? Хотелось бы знать, сколько уходит денег на содержание особняка.

– Нам не присылают счетов.

Она была сама невозмутимость, ни единый мускул не дрогнул на покрытом морщинами лице.

– В смысле… Как же вы платите за электричество? За воду?

– Я не плачу ни за воду, ни за другие коммунальные услуги.

Я задумался. Организовать водопровод в частном доме на природе можно, но как быть с электричеством?

– Значит, где-то есть генератор?

Роза Михайловна отложила в сторону ложку, вытерла губы салфеткой и, наконец, посмотрела мне прямо в глаза.

– Нет, Александр, в доме нет генератора. Игнат Савельевич обо всём позаботился, но не посвящал меня в детали. Я знаю только, что на этот счёт можно не переживать. Вы ещё оставите дом в наследство своим внукам, и им также не будет нужды думать об оплате счетов, генераторах, водопроводе и прочих насущных мелочах. Вы понимаете?

Я медленно покачал головой, и она позволила себе улыбку:

– Ничего страшного. Этот дом хранит множество тайн, и не во все можно проникнуть вот так, с наскока. Со временем вы всё поймёте, если решите продолжить дело вашего деда. Впрочем, можете и просто жить, не беспокоясь, и принимая всё таким, какое оно есть. Это право наследника.

Я открыл было рот, чтобы спросить ещё что-то, да так и не нашёл подходящих слов. Экономка также не произнесла больше ни слова.

Вторую половину дня я провёл в библиотеке, обнаружившейся прямо напротив кабинета деда. Отчаянно хотелось отвлечься от навеянных сном и утренним разговором мыслей, увлечься какой-нибудь лёгкой книжкой, но ничего подходящего не нашлось. Похоже, мой предок не признавал художественную литературу как таковую. Исключение он сделал только для Эдгара По, но издания, которые я обнаружил, похоже, были скорее коллекционными: ветхими, хрупкими, напечатанными давно устаревшим шрифтом. Я полистал их, отчаянно борясь с витиеватым языком оригинала, но быстро отложил в сторону.

Игнат Савельевич оказался полиглотом. На полках я обнаружил издания на самых разных языках: английском, немецком, испанском, латыни… Некоторые я и вовсе затруднялся определить. Символы, напечатанные на загибающихся от старости листах, больше всего походили на клинопись или петроглифы. Мне и представить было сложно, что их можно читать, тем более, без словарей или развёрнутых комментариев специалистов. Некоторые же книги представляли собой отксерокопированные страницы, собранные в папки. На обложке одной из них я и прочёл название, от которого мои руки покрылись гусиной кожей: «Necronomicon». Я повертел находку в руках и засунул на полку, не раскрывая, со странной смесью гадливости и страха.

Остаток вечера я посвятил перелистыванию трактата на английском, который повествовал о демонах, только и желающих, что запустить свои когти и зубы в души праведников. Мой взгляд скользил по иллюстрациям, неожиданно анатомически точным и реалистичным, время от времени возвращаясь к полке с «Некрономиконом».

А ночью вернулось сияние.

Я поднялся с кровати. Звона не было, но странное беспокойство толкало меня прочь из спальни. Покачиваясь и морщась от сквозняков, медленных в патоке воздуха, я вышел в коридор. Кто-то был в доме. Присутствие ощущалось ясно, будто комнаты особняка стали частью моего тела, и я мог чувствовать зуд, когда чужие стопы топтали половицы. Прилипая к полу, словно попавшая в ловушку муха, я гонялся за неуловимой тенью, мечтал поймать её, со странной истомой мечтал о моменте, когда мои руки лягут на плечи нарушителя спокойствия… Ровно до той поры, пока не проснулся в своей кровати, потный, дрожащий от усталости и совершенно разбитый.

*

Роза Михайловна поглядела на меня, когда я спустился к обеду, и мне почудилось, что в глазах её зажглись незнакомые прежде лукавые огоньки, но я решил, что это просто игра воображения. Пожилая женщина явно хранила какие-то тайны и обожала разговаривать со мной полунамёками, но вряд ли получала от этого удовольствие. В тот миг я рассудил, что ею движет ревность человека, прожившего всю жизнь в доме и вынужденного принять кого-то постороннего, как нового хозяина. Либо так она выражала свою тоску по деду – презрением ко мне. В любом случае, я вовсе не горел желанием снова вступать с ней в перепалку.

Да и к обязанностям своим она относилась внимательно: когда в соседней комнате зазвонил телефон, тут же поднялась и отправилась ответить на вызов. Вернулась она буквально через минуту:

– Александр, это вас.

– Меня? Кто? Родственники?

– Близкий друг Игната Савельевича.

Пожав плечами, я подошёл к телефонному аппарату. Трубка легла в ладонь привычно, будто я уже не раз пользовался ей. Голова слегка закружилась, и я почти услышал, как из динамика доносятся щелчки и шипение, через которые пробивается слабый, смутно знакомый голос…

Но шипение в трубке было иным. Такие звуки появляются на линии, когда звонившего отделяют от тебя тысячи километров.

– Слушаю.

На другом конце провода кто-то завозился, заворчал недовольно. Потом раздался глубокий хриплый голос с лёгким акцентом. Слова булькали, слетая с языка незнакомца, как будто ему в глотку влили воды.

– Александер? Меня зовут Нейтан Марш. Из Портлендских Маршей, если это вам о чём-то говорит. Другая ветвь семейства.

– Здравствуйте. Нет, простите…

– Не важно. Важно другое, Александер. Вы уже приняли наследие вашего деда?

Наследие? Должно быть, иностранец перепутал близкие по звучанию слова: «наследие» и «наследство».

– Да, Нейтан. Наследие Игната Савельевича уже моё…

Мой собеседник заквакал что-то торопливо, но я не смог разобрать ни слова, потому что сильная сухая рука вдруг вырвала у меня трубку. Роза Михайловна, едва не отталкивая меня плечом, торопливо проговорила в неё:

– Мистер Марш? Это Роза, Роуз. Нет, ещё нет. Александр ошибся. Пока ещё нет.

Она быстро опустила трубку на рычаг и вздрогнула, словно резко вспомнив, что я стою рядом.

– Александр, – она замялась. – Прошу меня извинить. Мистер Марш – друг и коллега вашего…

– Я знаю, кто это. Видел его имя в записях.Это ведь он прислал деду «Некрономикон»?

Роза Михайловна напряглась, но тут же улыбнулась, расслабленно пригладила волосы. Самообладание уже полностью к ней вернулось.

– Вы знаете уже куда больше, чем я полагала. Но поверьте, пока что вам лучше отвечать отрицательно на такие вопросы. Ещё раз прошу прощения за грубость. Со временем вы поймёте.

Сбитый с толку и разозлённый, я направился прямиком в библиотеку и из чистого упрямства схватил с полки «Некрономикон», распахнул его на середине и попытался прочесть.

И не понял ни единого слова, не понял даже, на каком языке он написан.

*

В спальню я отправился прямо перед ужином, мимоходом бросив экономке, что не голоден. Она, к моему облегчению, никак это не прокомментировала.

Без сил повалившись на кровать, я замер, уставившись в бревенчатый потолок. Уехать! Вот что мне нужно делать! Уехать подальше от этого дома. Не в Москву, где вся родня, а в Питер. Или в Сочи, к тёплому морю. Или во Владивосток к морю холодному. Куда угодно, благо денег теперь хватит даже на эмиграцию в другую страну. И пусть чёртова старуха остаётся тут в одиночестве, болтает по телефону с незнакомцами, больше квакающими, чем говорящими, да обсуждает с ними тайны, которые не каждому дано понять.

От этого решения мне даже стало легче дышать. Хорошо, когда точно знаешь, что будешь делать на следующий день. Я расслабился и повернулся на бок, мой взгляд тут же упал на прикроватный столик, на котором валялась очередная старая книга. Я с отвращением зашвырнул хрупкий томик в угол, не реагируя на жалобное шуршание страниц. И тут же провалился в сон.

Сияние вернулось. Разумеется, оно вернулось. Я был даже готов к очередному пробуждению в бредовом сне, насколько вообще возможно быть готовым к подобному.

А в старом особняке снова кто-то был. Зуд, охватывающий моё тело при каждом шаге постороннего, не позволял в этом сомневаться. Уже привычно я вышел за дверь. В разноцветной пульсации света мелькнуло что-то. Оно показалось мне кислотно-зелёным, но я понимал, что лёгкую ткань, полу какой-то длинной одежды, быстро скрывшуюся на лестнице за углом, окрасило свечение, бившее в окна.

Преодолевая сопротивление воздуха, я бросился следом. Ноги приходилось отлеплять от пола с таким усилием, что казалось удивительным, как я не оставляю на досках ошмётки плоти. Боль, странная, щекочущая, пробегала по икрам, заставляя дрожать колени. Но зуд, гуляющий по телу, был сильнее. Он гнал меня вперёд.