Текст книги "Михаил Зощенко. Беспризорный гений"

Я и полез.

Полез, три версты отъехал и задремал сладко.

Вдруг как пихнет меня в сторону, как кувыркнет вниз. Гляжу – падаю, мать твою так. Спросонья-то, думаю, каково падать.

И как шваркнет меня в бок, об башку, об желудок, об руку… Упал.

И спасибо, ногой при падении за вторую полку зацепился – удар все-таки мягкий вышел.

Сижу на полу и башку щупаю – тут ли. Тут.

А в вагоне шум такой происходит. Это пассажиры шумят, не сперли бы, думают, ихние вещи в переполохе.

На шум бригада с фонарем сходится.

Обер спрашивает:

– Кто упал?

Я говорю:

– Я упал. С багажной полки. Я, говорю, в Москву еду. Васька Бочков, говорю, сукин сын, втравил меня в поездочку.

Обер говорит:

– У Бологое завсегда пассажиры вниз сваливаются. Дюже резкая остановка.

Я говорю:

– Довольно обидно упавшему человеку про это слышать. Пущай бы, говорю, лучше бригада не допущала на верхних полках ездить. А если лезет пассажир, пущай спихивают его или урезонивают – дескать, не лезьте, гражданин, скатиться можно.

Тут и старушка крик поднимает:

– Корзину, – говорит, – башкой смял.

Я говорю:

– Человек важнее корзинки. Корзинку, говорю, купить можно. Башка же, говорю, бесплатно все-таки.

Покричали, поахали, перевязали мне башку тряпкой и, не останавливая поезда, поехали дальше.

Доехал до Москвы. Вылез. Посидел на вокзале.

Выпил четыре кружки воды из бака. И назад.

А башка до чего ноет, гудит. И мысли все скабрезные идут. Эх, думаю, попался бы мне сейчас Васька Бочков – я бы ему пересчитал ребра. Втравил, думаю, подлец, в какую поездку.

Доехал до Ленинграда. Вылез. Выпил из бака кружку воды и пошел, покачиваясь».

Так же и я, в результате этой поездки – «выпил из бака кружку воды и пошел, покачиваясь»… Да, некоторая наша незадачливость тут видна. Действительно – едем куда-то, а зачем – неизвестно. С полок падаем, при резких торможениях, которые то и дело происходят в нашей истории. Аллегория, как говорится на все времена!

Понятно, ясное дело, и недовольство начальства: как же это так? Все же Москва! Столица! Что там, ничего больше нет, кроме бака с кружкою на цепи?

Да есть, наверное… Но рассказ все равно – родной.

А начальство, конечно, бесится: «Нетипично!» Вон как у Зощенко баня описывается:

«Баня

Говорят, граждане, в Америке бани очень отличные.

Туда, например, гражданин придет, скинет белье в особый ящик и пойдет себе мыться. Беспокоиться даже не будет – мол, кража или пропажа, номерка даже не возьмет.

Ну, может, иной беспокойный американец и скажет банщику:

– Гут бай, дескать, присмотри.

Только и всего.

Помоется этот американец, назад придет, а ему чистое белье подают – стиранное и глаженное. Портянки небось белее снега. Подштанники зашиты, залатаны. Житьишько!»

Баня всегда, конечно, «зона риска». Как-то расслабляешься, ждешь блаженства, а тут-то и «происходит». Помню, отец повел меня в баню. Очередь – на полтора часа! У самой уже кассы отец стал искать семнадцать копеек (такая тогда плата была, дети бесплатно), вынул десятку и в зубы взял, руками роется в кармане, ищет мелочь – и тут какой-то мужик пробежал, вырвал у отца из зубов десятку и скрылся. А народ – хохотал: у бати в зубах лишь уголок остался. Выплюнул его батя, и мы домой с ним пошли, мелочи так и не отыскалось! Досадные приключения нас всюду подстерегают… а в бане – особенно.

«…А у нас бани тоже ничего. Но хуже. Хотя тоже мыться можно.

У нас только с номерками беда. Прошлую субботу я пошел в баню (не ехать же, думаю, в Америку), – дают два номерка. Один за белье, другой за пальто с шапкой.

А голому человеку куда номерки деть? Прямо сказать, некуда. Карманов нету. Кругом – живот да ноги. Грех один с номерками. К бороде не привяжешь. Ну привязал я к ногам по номерку, чтоб не враз потерять. Вошел в баню.

Номерки теперича по ногам хлопают. Ходить скучно. А ходить надо. Потому шайку надо. Без шайки какое же мытье? Грех один.

Ищу шайку. Гляжу, один гражданин в трех шайках моется. В одной стоит, в другой башку мылит, а третью шайку левой рукой придерживает, чтоб не сперли. Потянул я третью шайку, хотел, между прочим, ее себе взять, а гражданин не выпущает.

– Ты что ж это, – говорит, – чужие шайки воруешь? Как ляпну, говорит, тебя шайкой между глаз – не зарадуешься.

Я говорю:

– Не царский, говорю, режим шайками ляпать. Эгоизм, говорю, какой. Надо же, говорю, и другим помыться. Не в театре, говорю.

А он задом повернулся и моется.

«Не стоять же, – думаю, – над его душой. Теперича, думаю, он нарочно три дня будет мыться».

Пошел дальше.

Через час гляжу, какой-то дядя зазевался, выпустил из рук шайку. За мылом нагнулся или замечтался – не знаю. А только тую шайку я взял себе.

Теперича и шайка есть, а сесть негде. А стоя мыться – какое же мытье? Грех один.

Хорошо. Стою стоя, держу шайку в руке, моюсь.

А кругом-то, батюшки-светы, стирка самосильно идет. Один штаны моет, другой подштанники трет, третий еще что-то крутит. Только, скажем, вымылся – опять грязный. Брызжут, дьяволы. И шум такой стоит от стирки – мыться неохота. Не слышишь, куда мыло трешь. Грех один. «Ну их, – думаю, – в болото. Дома домоюсь». Иду в предбанник. Выдают на номер белье. Гляжу – все мое, штаны не мои.

– Граждане, – говорю. – На моих тут дырка была. А на этих эвон где.

А банщик говорит:

– Мы, говорит, за дырками не приставлены. Не в театре, говорит.

Хорошо. Надеваю эти штаны, иду за пальтом. Пальто не выдают – номерок требуют. А номерок на ноге забытый. Раздеваться надо. Снял штаны, ищу номерок – нету номерка. Веревка тут, на ноге, а бумажки нет. Смылась бумажка.

Подаю банщику веревку – не хочет.

– По веревке, – говорит, – не выдаю. Это, говорит, каждый гражданин настрижет веревок – польт не напасешься. Обожди, говорит, когда публика разойдется – выдам, какое останется.

Я говорю:

– Братишечка, а вдруг да дрянь останется? Не в театре же, говорю. Выдай, говорю, по приметам. Один, говорю, карман рваный, другого нету. Что касаемо пуговиц, то, говорю, верхняя есть, нижних же не предвидится.

Все-таки выдал. И веревки не взял.

Оделся я, вышел на улицу. Вдруг вспомнил: мыло забыл.

Вернулся снова. В пальто не впущают.

– Раздевайтесь, – говорят. Я говорю:

– Я, граждане, не могу в третий раз раздеваться. Не в театре, говорю. Выдайте тогда хоть стоимость мыла.

Не дают.

Не дают – не надо. Пошел без мыла. Конечно, читатель может полюбопытствовать: какая, дескать, это баня? Где она? Адрес?

Какая баня? Обыкновенная. Которая в гривенник».

Вот такой рассказ. Народ – узнаёт. А начальство – ни в какую! Нет, мол, таких бань! Конечно – оно в такие бани не ходит… Но о народе – заботятся. Например, сразу после революции, чтобы сбить с народа религиозный дурман с разными там похоронами и отпеваниями, стали повсеместно и широко строить крематории. Чтобы без всякого религиозного дурмана: сгорел – и всё! И первый крематорий в Петрограде был как раз в бане устроен! Просто и гениально!.. О крупном, о крематориях надо писать, новом строительстве! А то – мыло пропало! Это разве тема?

А как вам такой маленький шедевр?

«Дорвались

Ух и накрутим же мы сейчас хвост ждановским мужикам!

Дайте, братцы, только отдышаться. Дайте только дух перевести. Очень уж мы, знаете, сердимся на этих ждановцев.

Сейчас объясним все по порядку: что, к чему и почему. Ну держись, ребята!

А есть, знаете, такое село Ждановка. И было в этом селе четыре трактора. Четыре новешеньких коммунальных трактора.

И пущай теперь ждановские мужики ответят, куда они, между прочим, щучьи дети, позадевали эти тракторы? Ась?

Ага, небось молчат. Корежатся от совести. Вот мы им еще пару поддадим. Хватай их за бороденки!

Так вот, между прочим, насчет этих тракторов.

Первый трактор у них, видите ли, сломался.

А отчего он, позвольте узнать, сломался? Не почесавшись, ведь и чирий не вскочит.

Оттого он сломался, что Васьки Великанова корова рогом чтой-то там прободала. Одним словом, какую-то нужную штуковину смяла рогом.

Ах какие, право, несознательные хозяева эти Великановы! Ну разве ж мыслимое дело – допущать несознательную корову до трактору? Да разве ж она понимает науку и технику? Тьфу, захворать можно от таких ненормальностей! Теперь пойдем дальше. Второй трактор у них в воду свалился. Отчего он в воду свалился? Оттого он в воду свалился, что ждановский мужик Иван Николаев Косоглотов некультурно управлял этим трактором. И, будучи маленько под мухой, шибко попер на этом тракторе и с обрывчика сверзился.

Пущай этого Косоглотова теперь весь мир знает и его презирает.

У третьего трактора отчаянные ждановские парнишки какую-то немаловажную штуковину оторвали.

И теперь, ежели говорить прямо, по совести и без прикрас, то остался у них, у ждановцев, единственный один трактор.

Оно, конечно, и с одним трактором жить можно. Да только не такие это ждановские мужики. Это очень дико отчаянные мужики. Дорвались они, знаете, и до этого трактора. И трактор этот им теперь вроде автомобиля, только что без гудка. Истинная правда.

Чуть, знаете, они напьются маленько – сейчас велят трактор им предоставить. Ну и катаются на ем, что ответственные.

Председатель, подлая его душа, тоже ежедневно катается. Он до того, знаете, разленился через этот трактор, что идет, например, к куму своему, к Петровичу, через три дома – и то велит трактор себе подавать. И прет на нем стоя. А касаемо свадеб в Ждановке и говорить не приходится. Молодых обязательно даже на тракторе развозят. Гостей тоже. А ведь гость, ежели он клюкнувши, он обязательно блюет на трактор. Разве ж это мыслимое дело – блевать на трактор?

А когда ребятенка недавно у Власовых октябрили, его тоже на тракторе везли. Ребятенок, знаете, дико орет и вообще истекает, а его прут и прут. Да еще сам папаша Власов сзади на трактор вскочивши и орет: ого-го!

Вот какие ядовитые делишки творятся у ждановцев. Пущай теперь вся республика про них знает и проклинает. А так на остальном деревенском фронте все обстоит довольно отлично и симпатично. За исключением, значит, тракторов.

И хотя бы в центре на этот счет небольшой декретик удумали – мол, не катайтесь, черти ситцевые, на тракторах. Это ж вам не моторы. Понимать надо».

Это произведение, думаю, начальство тоже без особого восторга прочло. Газеты рапортуют – успехи в сельском хозяйстве, а тут вдруг какое-то дикое село… И таких, кстати, полно! И почему, кстати, название такое? На что намек? И вполне, может быть, Жданов, будущий член ЦК и крупный «литературный киллер» Политбюро, прочел в молодости этот рассказ и обиделся: Почему это обязательно – «ждановские мужики»? Других, что ли, нет? И как Зощенко написал – «затаил в душе некоторое хамство». И оно проявилось: «ждановские мужики» автору отомстили!

Но пока – книжечки Зощенко идут нарасхват, и издатели, чуя наживу, издают их все больше.

В марте 1923 года выходит в свет сборник рассказов «Разнотык» («Былое». Тираж 4 тысячи экземпляров). В июле выходит сборник «Юмористические рассказы» («Радуга». Тираж 5 тысяч экземпляров). В начале осени печатается сборник «Рассказы» («Картонный домик». Тираж 3 тысячи экземпляров).

Дальше «снежный ком растет». В 1926 году выходит четырнадцать его книг, не считая десятков публикаций в многочисленных журналах!

В 1928 году – литература и книгоиздательское дело развиваются бурно – устраивают возле Дома книги на Невском целый бульвар книжных ларьков. И в каждом из них – популярный писатель. Но самое большое столпотворение – у ларька Зощенко!

Критик Е. Журбина пишет в «Вечерней Красной газете» (1929 год): «Кто самый любимый и известный человек в Ленинграде? Зощенко!»

Пробился! Есть фотография Зощенко 1928 года – красавец, щеголь. И сделанная его рукой надпись на обороте: «Благополучный человек! Таким бы всегда!»

Проработка

Но «таким», ясное дело, заинтересуются. Особенно там, где «все быть должны как все» – не выделяться. Михаилом Зощенко занимались многие. Еще в 1922 году появились отзывы на сочинения Зощенко весьма влиятельных литераторов – Николая Асеева. («Печать и революция», № 2) и Всеволода Рождественского («Книга и революция», № 2) – отзывы положительные. Но пора было поговорить о Зощенко «с большевистской прямотой».

Было ясно уже, что Зощенко показал не «отдельные недостатки», а самую суть. Об этом, например, прямо сказал замечательный поэт Владислав Ходасевич (правда, из Парижа): «Можно сказать, что ни у автора, ни у героев, ни у предполагаемого «слушателя Зощенки» отрыва от масс не наблюдается. Напротив, все люди свои. Одним словом – «уважаемые граждане». И вот тут-то выясняется нечто исключительное, важнейшее: все это не просто воры, пьяницы, хулиганы, пошляки, хамы сознательные, знающие себе цену, руководимые не чем-нибудь, а высшими мотивами: «пролетарской» идеологией, заветами вождей, новой добродетелью и высокими лозунгами».

То есть можно и так сказать: успехи советской власти отражены, но они, если верить Зощенко, ужасны!.. На что можно надеяться такому писателю в пролетарском государстве, которое он изобразил такими красками?

«…Призадумался Зощенко, – продолжает Ходасевич, – взяло его сомнение, стоит ли «освещать», «клопам на смех», ту неимоверную внутреннюю и материальную бедность, в которой живут «уважаемые граждане» Советский России?»

Призадумался Зощенко. Ну и… продолжил в том же духе. Да еще шибче! Могла ли советская власть на это спокойно смотреть? То Антанта наступает, то – изнутри враги. Остается лишь маленький вопрос: за что же Зощенко все так любили? Почему эти самые алкоголики и воры, они же советские граждане, которых он «пригвоздил», читали и ликовали и просили еще? Даже когда он с группой писателей поехал на Беломорканал, зэки, и уголовники особенно, сгрудившись на пристани, кричали радостно: «Зощенку!» Чем же он так всех осчастливил?

Послушаем умных людей.

Сергей Есенин: «В нем есть что-то от Чехова и Гоголя. Будущее этого писателя весьма огромно».

Евгений Замятин: «Отлично пользуется Зощенко синтаксисом народного говора: расстановка слов, глагольные формы, выбор синонимов – во всем этом ни единой ошибки. Забавную новизну самым стертым, запечатанным словам он умеет придать».

Виктор Шкловский: «Сделанность вещей Зощенко, присутствие второго плана, хорошая и изобретательная языковая конструкция сделали Зощенко популярным русским прозаиком. Он имеет хождение не как деньги, а как вещь. Как поезд».

Владимир Маяковский: «Зощенко, при некотором мелководье нашей сатирической работы, большой, квалифицированный и самый популярный писатель. Его нужно всячески продвигать в журналы…»

Казалось бы – о чем Зощенко горевать, когда его так высоко ценят лучшие люди? И по количеству публикаций он явно лидировал в те годы. Поэтому, видимо, и «выбрали» его для «экзекуции» – чтобы выше власти не заносился!

За всю историю человечества людям искусства никогда не давали спокойно жить. Да и какой мог быть покой, если всегда лучшие мастера сразу оказывались при дворе какого-нибудь короля, герцога или, на худой конец, «папы», и присмотр за ними был строгий. Одного античного философа, помнится, даже приговорили к смертной казни, и ему пришлось выпить предложенную чашу с ядом – настолько он не нравился правителям своим вольномыслием. Николай I брался быть личным цензором Пушкина, корил Лермонтова – почему он взял «Героем нашего времени» нехорошего Печорина, а не честного служаку Максима Максимыча… Как же большевики могли оставить литературу без присмотра?

Даже Владимир Ульянов (Ленин) не гнушался литературной критикой и, помимо отзывов на научные книги, написал отзыв на книгу Аркадия Аверченко – «Дюжина ножей в спину революции». Сначала эта книга была издана в Крыму, при Врангеле, а в 1921-м переиздана в Париже. Именно на это издание и обратил внимание Ленин. И, в общем-то, правильно сделал, что обратил. То была яркая, острая и, главное, вполне убедительная книга о том, как жилось в России до того, как власть взяли большевики. И Ленин, с присущим ему полемическим задором, написал на нее отзыв. Человек читающий, он не мог не знать, что до революции Аверченко был самым популярным в России сатириком. И эта книга, демонстрирующая ужасы «революционных завоеваний», была написана замечательно. Революция, утверждает автор в предисловии, это не ребенок, которого нужно защищать. Это молния, но мы же не будем защищать молнию, выходя на поле во время грозы! Автору революция представляется мужиком, который в любой момент выскочит из подворотни, подставит нож к горлу и снимет с вас пальто. Именно в такую революцию, как утверждает Аверченко, и надо воткнуть дюжину ножей.

Отзыв на эту книгу Ленин печатает в газете «Правда» 22 ноября 1921 года. И по сравнению с той грубой и безапелляционной критикой, которая пошла в ход позже, статья эта кажется даже удивительной. Называется она – «Талантливая книжка».

Ленин замечает: «Когда автор свои рассказы посвящает теме, ему неизвестной, выходит нехудожественно. Например, рассказ, изображающий Ленина и Троцкого в домашней жизни. Злобы много, но только непохоже, любезный гражданин Аверченко. Уверяю Вас, что недостатков у Ленина и Троцкого много во всякой, в том числе, значит, и в домашней жизни. Только, чтобы о них талантливо написать, надо о них знать, а Вы не знаете».

Рассказ этот называется «Короли у себя дома». О жизни «коронованных особ». Ленин – жена, Троцкий – муж. Они скандалят, перекладывают обязанности друг на друга, Ленин жалуется, что повелся на уговоры мужа и приехал в Россию. Решают общегосударственные вопросы в спорах и дрязгах. «Вот как просто живут коронованные особы. Горностай да порфира – это на людях, а у себя в семье, когда муж до слез обидит, – можно и в затрапезный шейный платок высморкаться».

С такой трактовкой образов «вождей мирового пролетариата» Ленин не согласился. Но в целом – талант Аверченко Ленин не отрицает. Он пишет: «Огнем пышащая ненависть делает рассказы Аверченко иногда – и большей частью – яркими до поразительности. Есть прямо-таки превосходные вещички, например – «Трава, примятая сапогами», о психологии детей, переживающих и переживших Гражданскую войну».

Пострадали, однако, не только дети. Аверченко пишет о вполне достойных людях, приносивших пользу и хорошо живших до революции, а теперь лишенных всего и спрашивающих: за что?

И Ленин отвечает: «Аверченко не понять, за что.

Рабочие и крестьяне понимают, видимо, без труда. И не нуждаются в пояснениях».

То есть, что же – получается, и талант, и художественная яркость блекнут по сравнению с революционной необходимостью, отменяющей и прежнюю жизнь, и ее «воспевателей»? Рабочие и крестьяне говорят: «Нет!» – и вся эта красота должна исчезнуть? Ленин, как человек образованный, но прежде всего политик, заканчивает статью так: «Некоторые рассказы, по-моему, заслуживают перепечатки. Талант надо поощрять».

А заслуживают перепечатки, по Ленину, те рассказы, которые своим содержанием работают на идею революции, показывают ее неотвратимость. Однако и значимость таланта Ленин учитывает – не только идейность решает дело, но и талантливый идеологический враг может быть полезен!

Самые умные и образованные из вождей понимали, что для идейной, воспитательной роли в Советской России литература для начала должна появиться и подрасти, и без талантов здесь никак не обойтись. Интересные вещи мы узнаем из воспоминаний Варлама Шаламова – комсомольца, поэта, потом каторжника:

«…Александр Константинович Воронский (один из ближайших соратников Ленина), как редактор двух журналов – «Красной нови» и «Прожектора», как руководитель крупного издательства («Круг») и вождь литературной группировки «Перевал» отдавал огромное количество времени, энергии, сил нравственных и физических чтению чужих рукописей. <…> Александр Константинович читал день и ночь и ничего, понятно, путного не нашел, ни одного имени из самотека не поднял и не мог… Мы не однажды заводили разговор с Воронским о будущем. Воронский не на новые фигуры надеялся, а на то, что все талантливые писатели перейдут на сторону советскую. А не перейдут – им не дадут писать!»

Просто – и убедительно! Позже был репрессирован и Воронский. Но пока, полный надежд, он обращается к Зощенко, уже поняв, что готового «советского гения» он среди самотека не откопает и надо привлекать на сторону власти гениев существующих. Воронский, как серьезный начальник, жил в гостинице в большом номере, и у него постоянно клубились деятели культуры: радушно принимал. Сначала у них с Зощенко была деловая переписка, потом, в 1922 году Воронский напечатал в «Красной нови» довольно рисковый рассказ Зощенко «Лялька Пятьдесят». В декабре того??? (так плохо)??? года в той же «Красной нови» (1922, № 6) появилась рецензия Воронского на первый сборник Зощенко «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова». Рецензия более-менее доброжелательная (по сравнению с тем, что ждет Зощенко в будущем), но в то же время – весьма целенаправленная. Началась неусыпная работа по перевоспитанию талантливого, но «заблуждающегося» Зощенко в советского писателя. Статья так и называлась: «Михаил Зощенко. Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова»:

«Время большое, великие и счастливые дни. А у господина Синебрюхова – куча своих дел и делишек. «Были у меня сапоги, – рассуждает он, – не отпираюсь, и штаны, очень даже великолепные были штаны… И вот – сгинули. А мне теперь что? Мне теперь в смысле сапог – труба…» Он и промышляет чем судьба пошлет… Синебрюхов – жаден, животен, хитер, туп, жалок и смешон. И рассказано про него автором хорошо: свежий, сочный, молодой язык, легкость и занимательность сюжета – жалость и негодование, просвечивающее сквозь смех по поводу несчастной жвачности Синебрюховых. Зощенко идет от Лескова и Гоголя. Это – хорошие учителя. Тема о Синебрюховых очень своевременна».

Начало мягкое. Но потом тон крепчает (служба есть служба):

«…только нужно уметь по-настоящему связать ее с нашей эпохой… иначе будут получаться либо недоговоренности и неопределенности, либо прямо контрреволюционные вещи. У Зощенко есть неопределенность. Как-никак Синебрюхов орудует во время революции, даются куски революционного быта, тут беззаботность и кокетничанье по поводу своей политической неосмысленности, бравада институтской политической девственностью не только неуместна, но и прямо вредна для художника!»

Таково первое напутствие власти «самостийному» писателю. 1922–1927 годы – время роста популярности Зощенко, его востребованности, и параллельно с этим – нарастание «бдительности государства». Казалось бы, Зощенко уже недосягаем. Защищен «броней» народной любви, восхищением и дружбой именитых коллег.

Зощенко на вершине успеха – и в то же время он чувствует, что тучи сгущаются. В январе 1926 года наступает резкое ухудшение самочувствия. Он лечится в санатории в Царском Селе, потом – в Сестрорецке, едет в Ялту, интересуется медицинской литературой (но об этом речь пойдет в отдельной главе).

Тревоги его оказываются далеко не напрасными. 1927 год – десятилетний юбилей революции. И по сложившемуся обычаю к юбилею должна быть продемонстрирована картина всеобщего процветания, счастья новой жизни, открывшейся благодаря революции. И если что-то не так, как мечталось, то надо срочно «подправить». И прежде всего, конечно, надо подправить самого популярного писателя, который рисует совсем не то, что нужно.

Воронский покрикивает: «С вершин, с вершин эпохи надо смотреть, а не копошиться в мелкостях и блекоте!»

Именно в 1927 году по Зощенко начинает бить тяжелая артиллерия. Главное «тяжелое орудие» тех лет, направленное на писателей, – журнал «На литературном посту». Название его красноречиво: пост чужого не пропустит! У меня на столе оказался один из номеров этого примечательного журнала, предоставленный коллекционером-зощенковедом А. А. Бессмертным – дай Бог ему всяческого здоровья.

Бумага блеклая, мятая. Годы прошли! Да журнал и новый выглядел неважно. Не для буржуев, чай, делали! Полистаем ветхие страницы:

«На литературном посту

№ № 11–12, июнь, 1927 год

Двухнедельный журнал марксистской критики. Под редакцией – Л. Авербаха, Б. Волина, Ю. Либединского, М. Ольминского и Ф. Раскольникова».

…Этот журнал был рупором наиболее радикальной писательской группы тех лет, назвавшей себя резко – РАПП! Российская Ассоциация пролетарских писателей! Образовалась в 1925 году. Одно дело – просто писатели, другое дело – «пролетарские»: ясное дело, к кому повернется власть. С самого начала они называли свою организацию «представителем партии в литературе», сами характеризовали себя как «неистовых хранителей пролетарской чистоты» (Ю. Либединский). Именно их организация, как они громко заявляли, была призвана «объединить все творческие силы рабочего класса и повести за собой всю литературу, воспитывая также писателей из интеллигенции и крестьян в духе коммунистического мировоззрения и ощущения». Особенно тут впечатляет слово – «ощущения». В составе РАППа наиболее известны А. Фадеев, Б. Панферов, Д. Фурманов, критики Л. Авербах, B. Ермилов. «Воспитание» они вели довольно грубо. В своем журнале позволяли себе поносить лучших писателей тех лет – М. Горького, В. Маяковского, C. Есенина, Л. Леонова, К. Федина, А. Толстого. Третировали их, называя буржуазными, а всех крестьянских писателей называли мелкобуржуазными. Они вели не просто литературную, но и политическую кампанию против Е. Замятина, Б. Пильняка, М. Булгакова, А. Платонова, В. Катаева, А. Веселого.

Что мы видим в этом журнале? Цель РАППа – противопоставить буржуазной и мелкобуржуазной литературе новую, пролетарскую. Но как раз с этим дела обстояли неважно.

Заглянем, собрав всю волю и все терпение, в заглавную статью этого номера:

«А. Фадеев

Творческие пути пролетарской литературы

…На каком этапе мы находимся? На первом месте по читаемости стоит классическая литература, на втором месте – пролетарская, на третьем – попутническая литература. Читают нас больше, чем попутчиков, не потому, что мы пишем лучше их – нет (мы еще пишем гораздо хуже их) – а потому, что темы наши и наш материал роднее, ближе, понятнее нашему читателю. Рабочий читатель в первую очередь знает имена Серафимовича, Либединского, Гладкова, Новикова-Прибоя, Фурманова, т. е. тех писателей, которые, бесспорно, относятся к пролетарскому крылу современной литературы…»

Автор, Александр Фадеев, ставит задачу создания советской, и при том качественной, литературы: «…и это не столько задача привлечения попутчиков и перевода их на пролетарские рельсы, сколько задача нашей учебы у классиков». Да, в то время задача стояла так – «классическая по форме, революционная по содержанию». Мечтали о «красном Толстом». А «попутчиков», то есть писателей непролетарского происхождения и направления, мечтали «перековать» – почти как лошадей.

Между тем именно «попутчики» – лучшие писатели, рожденные тем временем, но, увы, не пролетарского рождения и направления! – Бабель, Олеша, Зощенко писали замечательно, и что важно, на актуальные темы. Взять хотя бы «Первую конную» Бабеля. А вот у тех, кто их стремился «перековать», дела шли значительно хуже. Чугунные заповеди «пролетарской литературы» заводили слово в тупик. Фадеев, усиленно продвигающий литературу пролетарскую, при этом упрекает ее в шаблонности. Выделяет один и тот же повторяющийся тип: «Тип так называемого железного коммуниста в кожаной куртке или без нее, с челюстью железной или не совсем железной, но около этого. Я думаю, что наибольшей подлинной художественной высоты этот тип достиг в «Цементе» Гладкова. А теперь нескончаемое число пролетписателей штампует своих героев под Глеба Чумалова…» В конце Фадеев бросает клич: «Чаще в клуб, на фабрику, на завод, в деревню, в рабочую и крестьянскую семью – наблюдать живую жизнь во всем ее многообразии!»

Жизнь-то многообразна, да больно уж взгляд у рапповцев узкий – никакого многообразия, и даже обычной точности не допустит! А между тем есть писатель, который во всех этих местах, куда так страстно звал Фадеев, уже побывал и замечательно о том написал, – это Михаил Зощенко! Но такой подарок руководители советской литературы не хотят принимать. «Федот, да не тот!» Им нужен какой-то другой писатель, чтобы видел разнообразную жизнь и писал про нее… но притом неколебимо стоял бы «на рельсах» – и ни шага в сторону! Может, они и чувствуют невыполнимость такой задачи – оттого и бесятся. Даже сам Фадеев, в конце концов, не выдержал этой жизни. Писал, что надо, по указке – «дорабатывал». И в конце концов – застрелился.

Почему сохранился до нашего времени (не в архивах – на руках) этот малоприятный журнал? Исключительно благодаря стараниям замечательного коллекционера – и только потому, что здесь есть про Зощенко. А. А. Бессмертный хранит все, связанное с Зощенко, что находит.

Хотели «заманить на рельсы» и Зощенко. «Говорили по душам». Посвященная ему статья в этом выпуске журнала – «На литературном посту» – так и называется «Разговор по душам». Автор – В. Вешнев. 1927 год! Пик успеха Зощенко, всенародной любви к нему! Но Вешневу это как-то не нравится.

Начало статьи довольно вкрадчивое: «Хочется поговорить с М. Зощенко, так сказать, по душам».

Хочется, со своей стороны, спросить: «А кто ты такой, товарищ Вешнев, что хорошего сделал, чтобы с Зощенко «по душам» говорить?»

И тут же Вешнев показывает, кто он такой.

«Хочется ему <Зощенко> прямо поставить вопрос: «На что вы тратите свое дарование?»

И Вешнев смело (а потом и высокомерно) поучает: «Даже остроумный, даже бесспорно остроумный смех не всегда бывает уместен».

А какой, интересно, смех Вешнев предпочитает? Неостроумный? Неужто уместнее его занудство? Владимир Вешнев писал тогда много, публиковался во многих журналах, сочинял монографии (о революционном писателе Серафимовиче, например), сам пописывал рассказы, был редактором журналов с бодрыми названиями «Горн» и «Общее дело», но имя его сохранилось до сих времен исключительно благодаря нападкам на Зощенко.

«Во-первых, нас прочтет не только М. Зощенко, но и его читатели», – самонадеянно пишет Вешнев. Не думаю, чтобы читатели так уж рвались читать его статью. Зато он мог гордиться «партийной позицией»: «Партийность и социальное происхождение – эти два важнейших понятия – являются излюбленной мишенью для иронических строк М. Зощенко». А шутить этим, как дает понять Вешнев, не стоит. Зощенко, пытаясь укрыться от партийной критики, называл себя «певцом мелких тем». Вешнева, однако, не проведешь. Вешнев настигает: «Но и маленькие темы имеют свою общественную значительность, а последняя всегда требует большого подхода».

А кто такой Вешнев, чтобы о каком-то «большом подходе» говорить? Наверняка – обычный писака, «взявший идеологию на вооружение» и зарабатывающий этим… К пафосу таких критиков вполне приложимо высказывание Тынянова: «Мещанин, даже вороватый и пьяный, всегда требовал, чтобы порок в книге был наказан!»