Текст книги "Свободная охота (сборник)"

– Укол делать нужно?

– Нет!

– Ничего, ничего… – засуетился, зачастил Бессарабов, – до свадьбы всё заживёт. Не самая опасная рана! Бывает хуже, бывает, пуля попадает в другое место.

– Например, в глаз, – мрачно выкрикнул Ванитов. – Входное отверстие в глазу, выходное – в затылке. С таким ранением неудобно лежать в госпитале – никакую сестричку не околдуешь.

Пока он говорил – Бессарабов успел перевязать его – ловкий был парень, всё умел делать быстро.

Только сейчас обратил внимание Ванитов на мотоциклетную люльку, на то, что в ней находится что-то громоздкое, твёрдое, обо что Ванитов отбил колени, завернутое в красное атласное одеяло.

Хоть и было больно Ванитову, а он присвистнул – вполне возможно, в этом одеяле находилось то, из-за чего мотоциклисты и открыли стрельбу.

– Тёзка, свяжи этого гада, – сиплым, пробитым дрожью голосом попросил Ванитов: было больно, но колоться не нужно – он боялся всяких обезболивающих уколов, в них были наркотики, а наркотические вещества он не признавал. Никакие. – Бабай сейчас очнётся.

– Пусть! Да только поздно уже будет, – сплюнул на снег Бессарабов. – Знатный пленник. Толстый! Если по весу сдавать – за двоих сойдёт.

Поднявшись на ноги, Ванитов подковылял к мотоциклу с люлькой, подцепил здоровой рукой одеяло, попробовал выдрать из коляски – не подучилось: одеяло было надёжно подоткнуто под большой твёрдый футляр, как под дорогого, горячо любимого младенца. Пальцами Ванитов провёл по краю коляски, стараясь подцепить угол одеяла, скоро нашёл его, зажал в руке, будто свиное ухо, с силой дёрнул.

Рывок проколол его тело, кости пробило болью, в ушах зашумело, Ванитов в горячке ещё не осознал, что ранен, а может быть, и осознал, но не до конца – перед глазами ползла слепая пелена, накрывала долинку с перевёрнутыми мотоциклами и работающими вертолётами, из неё выступали люди, какие-то двигающиеся угловатые предметы, которые Ванитов раньше не видел, потом эти предметы исчезли, и старший сержант снова рванул на себя одеяло.

Толстый атласный цветок нехотя выполз из люльки, лёг на снег.

– Душкам на упокой, – морщась от боли, пробормотал Ванитов, – чтобы теплее было лежать.

В удлинённой аккуратной люльке на мягкой подстилке лежал футляр, перекрученный тягучим сыромятным ремешком, не боящимся влаги, хотя можно было вполне обойтись без сыромяти – у футляра имелись надежные защелки.

– Что это? – Бессарабов подскочил к люльке, тут же перевёл взгляд на перебинтованную руку Ванитова. – Не сильно я тебя затянул?

– Нормально!

– Укола не надо?

– Ещё раз говорю – не надо.

– Что это? – снова задал вопрос Бессарабов.

– Труба для исполнения басовых партий, – мрачно прокричал Ванитов, – списана в одном из оркестров по ту сторону границы.

– Среди зелёных долин Пакистана?

– Ага, Пакистана, – подтвердил Ванитов и бережно прижал к себе закутанную бинтом культю – рука походила на ампутированный обрубок и это неприятное сходство заставило Бессарабова отвести глаза, вызвало щемящее чувство тревоги, он простуженно шмыгнул носом и никак не отозвался на слова Ванитова: – А вдруг в этом сундуке спрятано то, ради чего мы все суетимся? – и когда Бессарабов не отозвался, ткнул его локтем в бок, сплюнул розовую слюну. – Рот полон крови! – ногой Ванитов потыкал в бок люльки.

– А если заминировано?

– Не узнаю я тебя, тёзка, – Ванитов сжал зубы – а ведь с рукою может быть худо, ещё две минуты назад такой боли острой, костёрной, злой не было, а сейчас его простреливало насквозь – лишь только дырки не появлялись. – Не боись! Не будет эта тетя свой мотоцикл минировать, – он оглянулся на седобородого. Тот лежал, не двигаясь – оглушён был надёжно.

По правилам, конечно, надо бы люльку показать сапёрам, но сапёров в группе не было, а те, кто полетел с Денисовым на свободную охоту, сами немного смыслили в сапёрном деле. По сапёрным правилам музыкальный инструмент этот, как всякий незнакомый предмет, надо было поддеть кошкой либо накинуть на него петлю и, отойдя на безопасное расстояние, сдёрнуть с места – если под ним мина, она немедленно хлопнет, но тогда будет уничтожен и музыкальный инструмент. Тьфу! Ванитов снова отплюнулся розовой слюной.

К чёрту все правила! Долинка дрогнула перед Ванитовым, покрылась нехорошим угарным дымом, в ней засверкали красные сполохи, похожие на редкие сказочные цветы, он, борясь с самим собою, со стреляющей болью, рассаживающей ему ладонь пополам, выдернул футляр из люльки. Под футляром не оказалось никакой мины – не будет же душман минировать самого себя Ванитов бросил футляр под ноги, одной рукой расстегнул застежки.

И опять в голове возникло холодное, опасливо-расчётливое: ведь и сам футляр может быть заминирован, ибо дура, что в нём находится – оружие. Может быть, даже то самое… секретное. В незнакомом футляре лежало невесть что: гранатомёт – не гранатомёт, базука – не базука, миномёт – не миномёт, это было ни на что не похоже; действительно, дура, покрытая лаком, блестящая, с лупоглазым несимпатичным оком, с никелированными кольцами, обжимов, с аккумулятором, украшенным фирменной фабричной этикеткой.

«Может, это и впрямь то самое, что мы ищем, – подумал Ванитов, – «стингер»… этот чёртов «стингер»! – он поглядел на базуку с невольным уважением – неужели от этой штуки нельзя уйти, никакие отстрелы и манёвры не помогают? И именно её боятся лётчики – храбрые люди, перед которыми он готов хлопнуться на колени, помолиться им, спеть песню и вообще воздать должное?

Тем временем очнулся седобородый, Ванитов краем глаза засёк пробуждение душмана, подумал, что же тот будет делать – душман неслышно потянулся за шапкой, надвинул лохматый малахай на голову, враз становясь похожим на разбойника из странной восточной сказки, снег под разбойником зашевелился, поплыл в сторону, в тот же миг он вскочил, взнялся над самим собой и, ловко вывернувшись, саданул ногой Ванитова.

Но это только пленнику показалось, что он извернулся по-звериному, опечатал шурави – он не донёс ногу до Ванитова, его на ходу подсёк Бессарабов, и душман с лёту завалился под мотоцикл, под коляску, только ноги его дёрнулись, зажали воздух, будто пассатижами, и застыли.

– Смотри не убей! – предупредил Ванитов. – Вдруг пригодится?

– Зачем?

– А вот из-за этой штуки, – Ванитов тронул ботинком край футляра, – объяснить, что это за виолончель!

– Не убей… Это он чуть тебя не убил!

– Спасибо, – не дав закончить приятелю, Ванитов поклонился – ему стиснуло болью руку, но он сдержался, лишь только по лицу поползла тень, да глаза сжались в щёлки, словно Ванитов целился в прорезь, готовый продрать мишень пулей.

Душман застонал безъязыко под люлькой, зашевелился, снова сжал ногами воздух.

– Вытащи его оттуда, – попросил Ванитов, – сам он не вылезет.

– Иди сюда, сердешный, – Бессарабов, ухватив мотоциклиста за полу халата, выволок на чистое пространство, усмехнулся, когда тот выплюнул изо рта мёрзлую кашу – нахлебался под завязку, под коляской осталась целая яма – столько снега душок смолотил, наверное, никогда так плотно не обедал; седобородый пожевал ртом, похрустел и замычал, произнося что-то членораздельное. – Чего он просит? – спросил Бессарабов.

– Шапку надень ему на котелок, – сказал Ванитов, понимавший язык, – товарищ боится простудиться. Что это? – спросил он у душмана по-пуштунски, ткнул ногой в пенал.

Душман по-птичьи зорко стрельнул глазами в сторону и замолчал.

– Сука! – коротко сказал Бессарабов. – с оружием взяли – пули достоин. Кокну – и вся недолга!

– Не надо, он может пригодиться.

– Вечно ты цацкаешься с ними! Вот прикончил бы он тебя – и не цацкался бы. Лежал бы, вытянув ноги, как те, – Бессарабов, приподняв подбородок, повёл в сторону захламлённой, вскопанной коротким боем долинки, – а возможностей выровнять шансы у тебя было много.

– Я же сказал тебе «спасибо», – произнёс Ванитов, щека у него нервно дёрнулась, побелела – на красном загорелом лице образовалось странное светлое пятно – это был старый след: когда-то Ванитов поморозился в горах, – он спросил вторично, терпеливо, потыкав ногой в футляр: – Что это?

Душман коротко сплюнул себе под ноги.

– Не хочешь говорить – не надо, – Ванитов вздохнул и сунул руку в карман, извлекая оттуда обычный прозрачный пакет, – напрасно не хочешь говорить…

На лице седобородого возникла беспокойная суматоха, брови сползлись в одну линию, ткнулись друг в дружку, не выдержали натиска, под углом потянулись вверх, сложились на манер шалаша, в глазах засветился страх – замерцали неприятные точки, искристое мелкое сеево, зрачки высветлились, сделались плоскими. Ванитов встряхнул пакет, поглядел на седобородого. Исцарапанное окровавленное лицо его побледнело, на лбу проступила сукровица – душман испугался, просипел, едва шевеля одеревяневшими непослушными губами:

– Нет!

– Да! – сказал Ванитов.

– Не-ет!

– Тогда что это? – Ванитов перебинтованной рукой, украшенной большим растёкшимся пятном крови, показал в футляр. Душман потопил голову, и Ванитов сказал: – Да!

– Нет!

– Ко всему ты ещё и не хочешь говорить.

– Я всё скажу… Я всё скажу!

– Говори! Что это? – Ванитов снова стукнул носком ботинка в футляр, потом разозлился на самого себя, подул на окровавленный сгиб забинтованной руки и ткнул ботинком в футляр так, что от того только звон пошёл.

Седобородый молчал. Испуг не сошёл с его лица, глаза помутнели, словно бы покрылись слизью, вобрались внутрь, в череп, под брови, лицо вяло распустилось, обмякло, будто у пьяного, пошло частой розовой росой.

– Ну! – тихо произнёс Ванитов.

Седобородый задрожал – крепкие округлые плечи словно бы тряхнуло крупнокалиберной пулей, ухоженная аккуратная борода душмана плаксиво запрыгала. Ванитову показалось, что душок сейчас заговорит, но тот молчал.

Стремительным броском, словно накрывал кошёлкой быстрокрылую птицу, Ванитов накинул седобородому на голову полиэтиленовый пакет, намотал низ на палец, как на скрутку-рогульку, притянул седобородого к себе. Лицо в пакете скривилось, косо поползло в сторону, расширилось внизу, вверху сузилось, оно было похоже на изображение, что возникает на искажённом фотоснимке, душман открыл рот, замычал, показывая Ванитову вздувшийся, с чёрными жилами язык, крепкие чистые зубы, слюну, собравшуюся в передней части рта.

Самое страшное для мусульманина – быть удавленным. Это значит, что душа застрянет в теле, не вымахнет на простор, не доберется до рая, – а какой правоверный не мечтает о рае? Никакая смерть ему не страшна, ни муки, ни голод, ни боль, ни хвори, ни четвертование, правоверный мусульманин примет всё со сладкой улыбкой, – и принимает всё, кроме удавки. Мусульманин знает: жизнь на Земле кратка, лишения скоротечны, порох сгорит – и лишения кончатся, а жизнь в раю вечна, надо только попасть в него. Во всех случаях настоящий мусульманин попадает в рай, кроме одного… Это когда его удавят.

На всё готов душман – на смерть, муку, лишь бы попасть в рай. По поверью – так считает Аллах, – душа умирающего уходит через открытый рот, поэтому удушье, петля и полиэтиленовый мешок за десять афгани – для мусульманина то самое страшное, страшнее которого не бывает ничего. Что угодно, но только не это, удушье для правоверного – вечная смерть.

Поэтому, случается, упирается иной пленный, зубы скалит, издевается, а ему хлоп на голову полиэтиленовый мешок с изображением Снегурочки либо дымковской игрушки и надписью «подарочный» – душок от такого подарка благим матом орёт, изливается, бывает, даже мочится под себя, в штаны – может и по крупному сделать, – и кричит: «Всё скажу, всё скажу, только снимите с меня этот дьявольский чехол». «И где склады с эресами, приготовленные для Кабула, скажешь?» – «Скажу, скажу!» – «И где твои знакомые нечестивцы установили дешека, скажешь?» – «Скажу, скажу!» – «И что за инструкторы из Пакистана едут, сообщишь? И по какому пути караваны пойдут, скажешь?» – «Всё скажу!» И выворачивается правоверный наизнаику, всё выкладывает, молотит, не переставая – говорит, говорит, говорит, и очень бывает важно вовремя нажать на тормоз, малость утишить пыл раскаяния – иначе правоверный наговорит сверх того, что знает, и выдаст это за правду.

Потому так и перекосился седобородый, обвял лицом, а глаза сделались варёными, осклизлыми, будто у солёной рыбы, белыми – испугался зелёный, что душа его не дотелепает до рая. Также страшна бывает для душмана смерть от собственного оружия, этого правоверный тоже боится.

– Ну! – прикрикнул Ванитов.

Седобородый заплакал.

– Отпусти-и-и… Всё скажу!

Ванитов стянул с его головы пакет, вновь ткнул носком ботинка в футляр.

– Что это? «Стингер»?

– Страж неба-а, – дрожащим, плачущим голосом проговорил седобородый, просел в теле.

Бессарабов подхватил его под руку, поддержал, тряхнул, чтобы душман держался, тот всхлипнул, облизал влажным нездоровым языком рот. – Ы-ы-ы! – зашевелил связанными руками.

– А если проще? «Стингер»?

Душман перевёл ускользающий взгляд на долинку, зацепился за один мотоцикл, возле которого лежал мёртвый, рот его судорожно дёрнулся, будто от тока – этого человека он знал, перевёл на другой мотоцикл, у которого очередью сбрило переднее колесо, а у хозяина череп раскрылся, как кастрюлька, – крышку сняло и наружу вытекли мозги, залепили вывернутое зеркальце заднего вида, от второго поверженного мотоцикла взгляд скользнул к третьему, тоже опрокинутому, иссеченному, ни на что негодному – пули изрубили дорогую машину в капусту, а вот хозяин был на удивление цел, ни одной ссадинки на лице, ни одного кровяного пятнеца на халате – лежал мусульманин на спине, в небо смотрел, улыбался, словно бы с Аллахом вёл откровенную беседу, руки были благоговейно сложены на груди, а вот глаз у него не было, они вытекли, вместо них – чёрная пороховая жеванина, гарь, пепел…

Лицо седобородого успокоилось, омертвело, взгляд скользнул вверх – на земле смотреть было больше нечего, из всех мотоциклистов в живых остался только один – он сам, седобородый, значит, если он скажет правду, никто его не услышит, не заткнёт рот, не расплатится потом полновесной свинцовой валютой за выданную тайну.

– «Стингер»? – повторил свой вопрос Ванитов. Резким злым движением он встряхнул полиэтиленовый кулёк.

– Да, да, да! – заторопился седобородый, не отводя взгляда от помутневшего нездорового неба, с которого солнце соскользнуло, и на землю посыпалась звонкая стеклистая крупа, посыпалась совсем неожиданно – отвернулось небо от правоверного, стал он чужим для Аллаха, а Аллах, раз он выдал тайну кафирам – неверным, стал чужим для него – разошлись их пути.

– Товарищ майор! – окончательно уверовав в «стингер» и счастливо улыбнувшись, закричал Бессарабов. – А, товарищ майор! Вот он «стингер»-то! – он стукнул носком башмака по футляру, потом, не смея больше сдерживать восторг, подпрыгнул, майор, который рылся в имуществе, выпавшем из люльки одного из мотоциклов, засёк ликующее состояние Бессарабова, отозвался готовно, звонко: «Я сейчас» – и бегом понёсся к Бессарабову с Ванитовым. – Вот он взял, – прокричал Бессарабов и хлопнул по плечу приятеля, тот вздрогнул от боли. – Старший сержант Ванитов.

– Неужто «стингер»? – не веря, выкрикнул майор на бегу.

– «Стингер», «стингер»! – подтвердил Бессарабов. – Даёшь Валере Ванитову Героя Советского Союза!

– Быть того не может! – засомневался майор, выбивая из себя дыхание, вмиг запарившееся на бегу, влажное, со слюной, ставшее хриплым, больным – в горах никогда не хватает воздуха.

– Ещё как может, товарищ майор! – ликующе прокричал Бессарабов.

– Как он хоть выглядит-то?

– Неказисто. Обычная дудка со стеклянным глазом!

Денисов подбежал, согнулся, прочищая лёгкие: у него лёгкие были ни к чёрту, в прошлом году прострелило – еле оклемался, выхаркнул горячую слюну на снег, прожёг дырку.

– Показывайте добычу! – чужим сорванным голосом потребовал он – никак не мог отдышаться, в груди у него что-то сипело, словно воздух уходил в прорехи, пузырился, клекотал пусто, из глотки тоже доносился продырявленный звук – то ли сипенье, то ли слабый продолжительный хруст – в общем, что-то нездоровое, и лицо у майора было нездоровым, просело в щеках, будто проткнутое, окостлявело, скулы выперли страшновато, опасно, вот-вот острыми углами своими проткнут кожу, глаза утратили блеск.

– Пожалуйста, товарищ майор! – отозвался Бессарабов. – «Стингер» взял старший сержант Ванитов. Лично!

– Ладно, ладно, потом! – забывая о своих солдатах, о вертолётах, о Ванитове с Бессарабовым, с жадностью оглядывая добычу, пробормотал майор. – Неужто «стингер»?

– Собственной персоной!

– Что ж, штука незнакомая… Серьёзная музыка! – Денисов наконец оторвался от футляра с «музыкой». – Вполне возможно, что и «стингер».

– Как это «вполне», товарищ майор? Как это прикажете понимать?

– Специалисты скажут, «стингер» или не «стингер». Вот тогда окончательно и «гопнем». А пока не перепрыгнули через плетень – не кажите «гоп!»

– Да причём тут специалисты со своим «гопом»? Вот он, самый главный специалист! – Бессарабов тряхнул седобородого. – Наводчик. Оператор. Собственной персоной! Взят вместе со «стингером».

– Наводчик?

– Ну, если не наводчик и не оператор, то страж неба, как он про себя говорит. Или кем он ещё может быть по ихней бюрократии? В общем, нужный человек!

– Молодцы, ребята, ой, какие молодцы!

– Товарищ майор, одной похвалой сыт не будешь, «спасибом» не отделаетесь, – Бессарабов сделал многозначительный вид и приложил руку к шапке. – Не о себе пекусь, а о своём боевом друге. Раненом, кстати.

– Р-разговорчики! – Денисов мгновенно сделался строгий, повысил голос, в следующий миг увидел Ванитовскую культю, пропитанный свежей кровью бинт. – Сильно? – майор попытался по глазам Ванитова понять, сильно его зацепило или нет: боль, испуг всегда вымораживают взгляд, делают его плоским – и тогда отпадает надобность говорить правду либо, напротив, скрывать её, врать – майор был опытном человеком, огнём опробованный, но и Ванитов тоже был опытный – умел закрываться: прошёл ту же науку, что и Денисов, и когда он не ответил на вопрос майора, то майор ничего не определил, спросил снова: – Сильно?

– Если это действительно «стингер», то и не такую боль готов стерпеть, – спокойно, стараясь, чтобы голос его не дрогнул, не потерял бодрого тона, ответил старший сержант.

– По вертолётам! – скомандовал майор. – Возвращаемся!

Седобородого также втолкнули в вертолётный трюм, усадили на полу.

– Не перебор ли пассажиров? – высунулся из кабины пилот.

– Поехали, поехали! – грубовато скомандовал майор. – Всё равно этого душка оставить не можем! – он не удержался, расцвёл, будто роза – щёки утратили привычную бледность, изнутри, из-под кожи проступил мальчишеский румянец, Денисов словно бы свет далёкий, нежный, бодрящий увидел. – Этот душок – ценный душок! – пояснил он пилоту.

Тот, перегнувшись через колени Денисова, севшего у входа, выглянул наружу, окинул долинку безмятежным взглядом любителя техники, огорчённо поцокал языком – столько целых мотоциклов остаётся – дорогие ведь машины, не умеет майор Денисов ценить добро, надо бы сообщить в ближайший кишлак, в отряд защиты революции, чтобы забрали технику, но в кишлаке нет радио, и вертолётчик огорчился ещё больше, даже с лица сдал – он был выходцем из крестьян, имел крестьянскую хватку, крестьянскую психологию, и не принимал того, что принимал Денисов. Машину он поднял стремительно, резко, наклонил нос, чтобы при случае было удобно пустить нурс – неуправляемый реактивный снаряд, прикрепленный к крылышку вертолёта, встряхнуть землю вместе с остатками душманского пулемета ДШК, и с места дал полный газ.

Машина заскрипела, заскрежетала корпусом, расчалками, тросами – вертолёт был заслуженный, много испытавший, дырявый, хлебнул всего, как, собственно, и его хозяин – капитан с хитрым крестьянским лицом, относящийся к машине, как старый хозяин к корове – бережно, но без поблажек: если что – сиськи от вымени отдерёт, но выжмет из них последнюю каплю молока, но он же и последний ломоть хлеба корове отдаст, не пожалеет, и кнутом, если сочтёт нужным, приголубит, и при случае, когда добрый, сунет в мокроносую зубастую морду горсть сахара.

Старший сержант Ванитов сидел на дюралевой скамейке совершенно безучастный, баюкал руку, думал о чём-то своём, а его друг Бессарабов празднично сиял лицом – от него глаз нельзя было оторвать, лучился парень, будто он взял «стингер», а не Ванитов, – футляр со «стингером» лежал у него на коленях и Бессарабов оберегал его от вертолётных толчков, упирался ногами в железную распорку – как бы что в добыче не поломалось, не лопнуло, не протекло. Бессарабов довольно щурился и думал о том, что может ведь такое случаться – с этим «стингером» кончится война – взяли его и теперь всей стрельбе конец… Может такое случиться или нет?

Ведь сколько к «стингеру» ни приспосабливались, сколько ни гонялись – удачи не было, даже, как слышал Бессарабов, пытались купить его за пять миллионов «афоней» – местных денег, но нет – не везло. А тут вот он, «стингерочек»-то, в руках находится. Бессарабов готов был футляр с ракетой тетёшкать, как ребёнка.

Это действительно оказался «стингер». Седобородый крепыш в стёганом халате не врал – душманы звали «стингеры» высокопарно «стражами неба», – седобородого отвезли в Кабул и поместили в госпиталь, он оказался ценным кадром, знал, как запускается ракета, как наводить её на цель, как подправлять полет – то, чего пока не знали наши специалисты, – седобородый обещал помочь, раскрыть ларчик с тайной: почему же всё-таки ни вертолёт, ни самолёт не могут уйти от «стингера»? но в госпитале неожиданно заикнулся, помрачнел, отказался принимать еду.

Лечили его так, как, наверное, не лечили раненых генералов – на каждый чох являлся врач, с ним две сестрички, нагруженные медикаментами, а на кашель слетался уже весь госпиталь во главе с полковником, у дверей стояла охрана – два сердитых сорбоза с автоматами Калашникова наперевес – в палату не то чтобы посторонний (не приведи аллах, душман – душманы любят убирать своих дружков, попавших в плен, так принято, таков народный обычай), даже дух бестелесный не мог бы проникнуть к седобородому.

И всё равно через несколько дней на седобородого было совершено покушение, он едва уцелел – вовремя подоспел врач, откачал, – и его перевели в другую палату – настоящий каменный мешок, который ни снарядом, ни гранатой не возьмешь, охрану удвоили, каждую таблетку, перед тем как дать проглотить, чуть ли под микроскопом осматривали, но и это не помогло – через сутки несчастного душмана убили.

Выходит, и верно был он ценным кадром, и верно мог выдать тайну «стингера»… Хотя потом, какое-то время спустя, поняли, что от «стингеров» защиты нет – какие экраны, какие ловушки, лазерные ли, обычные ни делали, «стингер» на них не реагировал, всё обходил легко, и тут вряд ли чем седобородый бы помог. И у американцев, сконструировавших «стингер», этой защиты также не было: дьявол оказался для всех одинаков, для друзей и для врагов, для родителей, и для друзей, и для тех, кто к рождению ребёнка никакого отношения не имел. Уже потом пилоты приспособились к «стингерам», стали летать ночью – в темноте безжалостный «стингер» слеп и упускает цель, также он теряется, если самолёт идёт низко – на высоте примерно триста метров упускает машину и взрывается в скалах, не берёт цель и на большой высоте – три с половиной тысячи метров для «стингера» уже недосягаемы, то есть досягаемы, но это будет укол в пустое пространство, на этой высоте «стингер» цель просто не видит.

Ванитов из части не ушёл – ранение оказалось нетяжёлым – крови много, а страхов особых нет, он отделался примочками, припарками, мазями и коротанием времени в гулком алюминиевом ангарчике, именуемом модулем; когда ему рассказали о смерти седобородого, Ванитов помрачнел, поглядел на свою руку, к которой была прилажена толстая, смоченная целебным жидким салом нашлёпка, сказал недовольно:

– Проще было бы прибить его там, в долинке. И рука была бы цела!

– Если бы да кабы… – философски заметил Бессарабов, балуясь редкими французскими сигаретами «Житан», взятыми в пищевом душманском складе. – И крепка же, зараза! Горло дерёт так, будто вместо табака сюда опилки натолкали. Хуже нашего «Памира», который они всё больше «помером» звали – «помер», мол. Покурил – и помер. Тьфу! И курить невмоготу, и бросить жалко.

– Значит, убили, – произнёс Ванитов задумчиво, вспоминая лицо седобородого – молодое, с ухоженной свежей кожей, и глаза в отличие от бороды у душка были молодыми, а вот борода – уже седая, с искрой. Значит, успел познать душок, почём фунт лиха в жизни, думал о рае, а попал, наверное, в ад.

– Тебе-то что, – безмятежно проговорил Бессарабов, – был душок – и нет его! Ты лучше скажи, дырку для золотой звёздочки провертел или нет? Может, тебе помочь?

– Тьфу, тьфу, тьфу! Плюнь три раза через плечо и постучи по дереву!

– Я только что плевался, всю слюну израсходовал. Но не будет же нас генерал водить за нос – обещал ведь! И представление ушло.

– Вы, гусары, это… Не то чтобы очень, но в общем, чтобы не то… вот так и держите, гусары, – голос у Ванитова сделался сиплым, лицо набрякло, нос раздулся, он поднёс пальцы к ноздрям и оглушительно сморкнулся. – Г-гусары! А душка жаль, – неожиданно произнёс он.

– С чего бы это?

– Всегда запоминаешь глаза человека, кровь которого пролил. Это закон. Вопрос только в том, насколько, на какой срок запоминаешь их, надолго или нет, одни исчезают из памяти на второй день, другие через неделю, третьи какое-то время ещё держатся, а потом тоже исчезают. Но этого душка, глаза его, бороду седую, байскую я почему-то запомнил.

– Не майся! Всё пройдёт, – успокоительно произнёс Бессарабов.

Генерал в пятнистом десантном комбинезоне через некоторое время снова появился в их части, выстроил роту майора Денисова, с хрустом прошёлся вдоль строя – ботинки на нём были новые, крошку давили звучно, из распаха ворота выглядывала всё та же нестираная тельняшка. Из кармана генерал достал большой платок, трубно высморкался – нет, в генерале ничего не изменилось, может быть, только лицо стало красней да опухло больше обычного.

– Гусары! – начал свою речь генерал. И тут ничего не изменилось: как был генерал генералом, так им и остался – всё то же знакомое: «гусары», всё то же красное лицо, всё тот же большой платок, похожий на погребальную простынь. – Вы совершили героическое дело, гусары – взяли первый «стингер». Пер-рвый! – генерал поднял пухлый красный палец. – Великая это вещь!

Денисов, как и в прошлый раз, стоял на правом фланге, вполуха слушал генерала, а сам глядел в задымленные мрачные горы, думал о доме, о семье своей, оставшейся в небольшом городке на Курской земле, подгребаемом со всех сторон ковшами экскаваторов – городок находился на огромном железорудном теле, которое выкусывали, выкрашивали потихоньку из планеты, отщипывали по чуть-чуть, вначале казалось, что всё шло нормально, а сейчас экскаваторы снесли уже огороды и забрались под дома, о печальной, рано начавшей стареть жене, сьедаемой бесконечными заботами, каждую минуту с тревогой думавшей о нём, о Витьке Денисове, бывшем бульдозеристе, ставшем майором-десантником, о будущем сыне – ей очень хотелось сына, но никак не получалось: то ли Денисов был виноват, то ли она сама, о доме, которого скоро уже не будет – подкопают снизу ковшами, обрушат стены, а потом подгребут широким бульдозерным лемехом – было жилье, дом, человеческая ячейка, и не стало всего этого… Лицо майора сделалось замкнутым, чужим, скорбным.

Он заметил движение в горах – липкие влажные облака, похожие на клубы дыма, неожиданно дрогнули, попятились в сторону ущелья, неподалеку от которого случился бой с мотоциклетной группой, остановились, двинулись назад – кто-то играл с ними, с облаками, кто-то озорничал, – потом из ватной плоти вылезло что-то тёмное, округлое, будто неведомый гигант высунул из пелены голову, осмотрелся, бросил взгляд на приграничный тихий городишко, на далекий строй солдат, застывших у дощаника, засёк всё приметливым глазом и снова исчез в белесых мутных клубах. Облака опять пришли в движение, оттянулись в ущелье – вернулись на исходные позиции и затихли.

– Я обещал награды за первый «стингер», а обещание, говорят, дороже денег, – генерал повернул голову в сторону своего адъютанта, щеголеватого, подвижного, с тонкой, будто у осы, талией. Адъютант взял с табуретки прямоугольный портфельчик по прозванию «атташе-кейс», мигом открыл и поднёс к своему шефу.

Генерал выразительно помял пальцами воздух, словно считал деньги – жест многозначный, истолковать его можно по-разному, но адъютант понял жест однозначно, так как и надо было, подал генералу нужную коробочку и нужное удостоверение – тёмно-коричневые дерматиновые корочки с золотым гербом, генерал высморкался, глянул туда, куда глядел Денисов – на задымленные опасные горы, подумал, что от насморка можно вылечиться только у себя дома, на Большой земле, и продолжил:

– Орденом Красной Звезды награждён майор Денисов Иван Николаевич!

Майор сделал резкий печатающий шаг вперед, потом еще один, на третьем круто развернулся – он действовал, как на параде, и через несколько секунд очутился около генерала.

– Ну как, место на груди приготовил для ордена, майор? – генерал скользнул взглядом по Денисовскому комбинезону в поисках прокола, куда можно было сунуть шпенек ордена, не нашёл, поднял недоумевающие глаза: – Что же ты?

– Ордена на комбинезонах не носим, товарищ генерал!

– Гм, гм! – похмыкал генерал неодобрительно, сунул майору в руку коробочку с орденом, сверху звонко пришлепнул дерматиновую книжицу. – Поздравляю! Достойное украшение для парадного мундира получаешь!

Он проводил взглядом Денисова, снова пощипал пальцами воздух. Адъютант подал вторую коробочку и новое дерматиновое удостоверение. Рота замерла – над рядами даже перестал подниматься парок дыхания – сейчас генерал достанет из коробки золотую звездочку Героя Советского Союза – ведь очередь Ванитова! Многие из десантников геройскую звездочку даже не видели: интересно, как она выглядит?

Сердце у Ванитова дрогнуло, ударило тяжёлым оглушающим стуком в уши – ему сделалось страшно. Никогда не было страшно – и тем более, не бывало страшно в бою, – а сейчас стало страшно. Он с шумом втянул в себя воздух, задержал его в груди, вдруг совсем близко от себя увидел лицо генерала – произошло стремительное смещение, будто Ванитов глянул в стереотрубу – лицо было красное, хорошо продубленное, грубое, довольно обычное; подумал, что генералу повезло в том, то он стал генералом – обошёл на повороте десятка четыре полковников, оттолкнул их локтями и получил погоны с позументом и лампасы на штаны – повезло! А сколько людей невезучих, которые могли бы тоже носить генеральские погоны, могли бы быть депутатами Верховного Совета, руководить предприятиями! Но они не генералы, не депутаты, не директора, потому что на роду у них написано другое, не повезло с родственниками, с папой-мамой, с институтскими дружками, еще с кем-то и с чем-то. В следующий миг лицо генерала сместилось назад, стало нормальным, а сам генерал – обычным простуженным человеком, с трудом тянущим лямку, – немного ведь ему осталось до пенсии.