Текст книги "Сын Пролётной Утки"

Берегов, земли не было видно, хотя земля находилась недалеко, – из темноты выпорхнула маленькая синяя птичка, облетела «Волчанец» кругом, словно бы подыскивала себе аэродром для посадки, довольно быстро сориентировалась и, цокнув коготками о металл, уселась на поперечину мачты.

Следом за птицей появилась большая белая бабочка, похожая на комок снега, именуемая рыбаками бражником, но это был не бражник, название у бабочки было какое-то другое… Вообще-то, бражник – это большой ночной мотыль, очень красивый, с прыгающим полетом, но в гости прилетел не мотыль – прилетела именно бабочка. Бабочки от мотылей отличаются очень заметно.

Прошло минут тридцать. Не было ни одной поклевки, все забросы, – и на кальмара и на рыбу, – были пустыми. Некоторые нетерпеливые добытчики начали недовольно ворчать, косо поглядывая на капитана, но Шмелев был здесь ни при чем, он доставил ворчливую публику в самое уловистое место в Тихом океане.

Ропот заставил Гошу совершить пробежку вдоль обоих бортов «Волчанца».

– Не гудите, граждане, не гневайте морского бога, у него все расписано: жор будет! Надо только дождаться.

– Сколько ждать-то его?

Гоша развел руки в стороны:

– Если бы я знал… По радио связались с канцелярией морского владыки, ответ состоял лишь из одного слова: «Ждите-с!»

Я тоже был на этой рыбалке; компания наша, лишь пару часов назад прилетевшая из Москвы на утомительно-гулком огромном самолете, – три человека, Скуратов, Коткин и я, – узнав в аэропорту, что готовится поход на кальмаров, несмотря на усталость и самолетный гуд, застрявший в ушах (как его вытряхнуть оттуда, никто не ведал), определилась единогласно: идем на кальмара! На «Волчанец», который был забит рыбаками под завязку, нам помог устроиться Володя Воткин, очень славный человек, здешний следователь (а отец его, Александр Сергеевич, позже здорово подсобил с чисткой кальмаров – штукой, нам совсем неведомой, – но это было позже), так что все перипетии рыбалки той происходили у нас на глазах и остались в памяти.

Прошел еще час. Кальмарьих поклевок – ни одной. Начала клевать лишь камбала, очень вяло, еще клевали бычки, но они не считались съедобной рыбой; дергали они энергично, засасывали в свои бездонные глотки все что угодно, оказавшееся на крючке, – окурки, пуговицы, куски тряпок и протирочной ветоши, могли клюнуть и на гайку, только железную гайку было трудно приладить к крючку, на кусок бумаги, вырванный из блокнота, обломок расчески и резиновый каблук от сапога – на что угодно, словом… Люди от бычков брезгливо отворачивались, выбрасывали их чайкам.

Чайки поглядывали на такую еду с опаской – бычок запросто может разодрать плавником брюхо…

Выглядели бычки внушительно: большая голова с начальственно выпученными глазами, тяжело провисшее пузо, набитое всякой всячиной, внушительный верхний плавник, похожий на парус, и огромный рот, способный заглотить сразу трех таких бычков, вместе взятых, не пережевывая, определить их в резиново-раздвижной, очень вместительный желудок и следом заглотить очередных трех бычков… Бычки – рыба будущего, словом.

Бражников вокруг «Волчанца» сейчас крутилось много, сотни две… или три, наверное, не меньше. Впечатление было такое, будто из черной небесной глубины, прямо из звезд валится крупный беспорядочный снег, подхватываемый движением воздуха, но до воды не добирается и устремляется обратно вверх, в вязкую черноту… Некоторые бражники все-таки не рассчитали, угодили в воду, барахтались, хлопали белыми, казавшимися светящимися крыльями, пытались оторваться от липкой океанской поверхности, но редко у кого это получалось, крылья намокали, и обреченные бабочки делались добычей рыб.

Прилетели две небольшие серые чайки, неведомо как добравшиеся сюда – ведь до Змеинки было не менее тридцати километров.

Поскольку клева не было – ни кальмарьего, ни рыбного, – мы уселись за стол, тут же появилась невесть откуда извлеченная (едва ли не из двигателя) бутылка шестизвездочной «метаксы» – крепкой, янтарной, с неожиданным вишневым привкусом, нашлась и закуска – коржик, один на всех, очень похожий на подержанный, уже побывавший на чьем-то столе, мы его разломили на несколько частей и разлили напиток по кружкам, склепанным из нержавейки.

Усталость, сидевшая в нас, начала отступать после нескольких первых глотков, – вот это напиток! – вместе с усталостью потихоньку, полегоньку стал отползать и сон.

Предметы, которые расплывались перед глазами, обрели прежние четкие контуры – и край борта, прыгающий в такт волнам вверх-вниз, и стол, на котором рядом с бутылкой и тускло поблескивающими кружками расположилась коробка с тяжелыми морскими блеснами, и старое мокрое полотенце, которым рыбаки, сдернув с крючка добычу, вытирали испачканные слизью руки, и две огромные кружки из нержавеющего металла, размером не менее кастрюли – видать, были предназначены для супа…

Все предметы теперь лезли в глаза, застревали в мозгу, отпечатывались в голове, – вообще взгляд в этом натянутом нервном состоянии засекал всякую мелочь, даже незначительную, – через некоторое время усталость стала снова добивать нас и никаких способов, чтобы бороться с нею, не было, похоже… Кроме «метаксы», может быть.

Две серенькие скромные чайки, исчезнувшие было – чего взять с катера, которого удача обходит стороной? – появились вновь, но близко уже не подлетали, не подплывали, держались на границе света и тьмы, ожидали чего-то…

Первый кальмар клюнул в четыре часа ночи. Клюнул резко, будто к «елочной игрушке» – блесне привязали кирпич и дернули за него из глубины океана. Рыбак-добытчик – упитанный мужичок с пушистыми пушкинскими бакенбардами неверяще охнул и подсек добычу.

Еще из-под воды кальмар пульнул в рыбака длинной грязной струей, которую сочинители хоть и сравнивают с чернилами, но это были не чернила… Чернилами начинены, скорее всего, африканские или южноамериканские кальмары – ядовитые, которые ни одной тряпкой со своей физиономии не счистишь, а у дальневосточных особей это обычная, пахнущая рыбьими потрохами грязь. Грязь эту можно легко смахнуть с себя ладонью.

Останется только неприятное ощущение. Вылетев вслед за блесной на свежий ночной воздух, кальмар издал хриплый птичий вскрик и снова пустил в туриста грязную струю.

Именно в этот момент он может сорваться с крючка и уйти, поскольку на «елочных игрушках» нет крючков с бородками, которые есть, допустим, в троллинговых блеснах, поэтому, выбирая леску, нельзя останавливаться ни на секунду, ни на мгновение, иначе кальмар уйдет, хотя ни ловкостью, ни изворотливостью рыбы он не обладает. Рыбак с бакенбардами уйти ему не дал.

Все, жор начался!

Наша бригада поспешно оставила неприконченную бутылку «метаксы» на столе – даже горлышко не успели заткнуть пробкой.

Клев пошел беспрерывный, холостых забросов почти не было, в искристо-темную, испещренную гибкими пузырчатыми следами воду вновь начали шлепаться яркие белые лепешки – с берега прилетела новая армия бражников.

Кальмары оказались хорошо вооружены и подготовлены к схватке, каждый обладал костяным клювом, в кожу эти ребята вгрызались до крови, действовали, как речные раки, когда их вытаскивают из обжитых нор, и были, конечно, правы – они защищали себя.

«Волчанец» в несколько мгновений преобразился до неузнаваемости, воспрянувший духом народ ахал, ухал, охал, гикал, свистел, цокал, подвывал, крякал восторженно, момент жора выпадает редко, может быть, один раз в году… Но у многих рыбаков, бывает, не выпадает вообще.

В общем, нам повезло: мы стали свидетелями (пардон, не только свидетелями, а и участниками, действующими лицами) явления редкого и очень азартного… Куда-то подевались и усталость, и сон с его липкой, опутавшей ноги и руки вялостью и нежеланием двигаться, из ушей истаял самолетный гуд – жизнь-то, оказывается, продолжается…

И в ней много приятного. Каждый вытащенный из воды кальмар старался отличиться – прыскал туристу на память в лицо своим грязным дерьмом, сильным сокращением мышц выбитым из желудка, от струй приходилось уворачиваться, как на арене цирка, иногда это удавалось, иногда нет, били кальмары метко, людей, которые вышли бы из этих соревнований по стрельбе с сухим счетом, не было.

Счет был мокрый, туристы поопытнее, запасшиеся еще в Москве тряпками, подоставали их из карманов, теперь вытирались, менее опытные сплевывали за борт и промокали тыльными сторонами ладоней носы. Вместе с плевками за борт летела и ругань. Хорошая такая ругань, калиброванная, отборная, прокаленная на огне и холоде, каждый заряд такой ругани мог запросто снести с земли жилую деревню.

Клевал только кальмар, рыбьи поклевки прекратились совсем, и тот, кто хотел получить на завтрак жареную палтусовку, должен был смириться с судьбой – палтусовки на завтрак не будет.

Кальмар здешний был, конечно, мелкий, не сравнить с теми барбосами, которых Шмелев видел в теплых морях, – а в водах Америки вообще встречаются такие, что легко переворачивают лодки и нападают на людей, клюв у такого чудища, что станковые пневматические ножницы по металлу, – кальмары легко откусывают руки и ноги, а на голодный желудок могут запросто схарчить и целого человека. Вместе со штанами и башмаками, украшенными железными подковами.

Неожиданно около Шмелева, с задумчивой печалью посматривавшего в воду, затрепывал крыльями крупный, фосфорно светящийся бражник. Шмелев на мгновение отпрянул от него, с шумом втянул в себя воздух. Бражник должен был улететь, но он не улетел, словно бы был специально послан из иных миров, – может быть, даже миров вышних, не доступных человеку.

Шмелев посмотрел на него, вздохнул, ощутил далекую тусклую боль около сердца, задержал в себе дыхание – боли около сердца быть не может, скорее всего, она находится в самом сердце.

А бражник все не улетал, шелестел призывно крыльями около Шмелева, звал его куда-то… Но куда именно? Шмелев поморщился, втянул немного воздуха в себя и чуть не присел от боли, внезапно ударившей его в грудь.

По лееру к капитану, не отпуская пальцев от троса, перебирая его, подгребся рыбак, носивший знатную фамилию Пушкин.

Остановившись в двух метрах от Шмелева, он восхищенно потряс головой, затем вздернул сучком большой палец правой руки:

– Во, капитан, какое роскошное место ты нашел! Всем местам место!

Одолевая боль в груди, стараясь не дышать, Шмелев ответил, нехорошо дивясь незнакомости своего голоса:

– Это не я нашел, это катер нашел. Сам.

– Как сам? Ты же вел катер к этому месту.

– Я только за рогульки штурвала держался.

– И все?

– Все. Больше ничего.

Однофамилец классика вновь восторженно потряс головой:

– От имени команды рыбаков передай катеру наш большой тархун!

– Чего, чего? – не понял капитан.

– Ну, нашу общую благодарность! – Пушкин нежно погладил рукою стальной леер и, нетвердо пошатываясь в такт мелким, набегавшим на «Волчанец» и ныряющим под корпус волнам, двинулся к своей удочке, воткнутой в резиновое гнездо. – Тархун самый большой! – прокричал он, берясь за древко удилища, как за боевое знамя, коротко, но очень лихо размахнулся и посверкивающая всеми цветами радуги «елочная игрушка» понеслась в морское пространство, спугнув по дороге двух серых чаек, высматривавших что-то в воде.

Чайки с резкими, похожими на лягушечьи, вскриками поспешно освободили дорогу, одна нырнула влево, другая вправо – полет цветастой игрушки им показался опасным.

Блесна шлепнулась в воду с громким чмокающим звуком, следом раздался еще один звук, словно бы в воде что-то лопнуло. Пушкин торопливо подсек и через пару секунд выволок из воды крупного кальмара, шустро заработал трещоткой-катушкой, подтягивая добычу к борту «Волчанца», кальмар тоже не дремал, собрал все, что у него было, в кучку и сделал длинный сильный плевок, целя однофамильцу великого поэта в лицо…

Был кальмар настоящим снайпером, попал Пушкину точно в физиономию, на пушистых бакенбардах повисли какие-то неопрятные сопли, более того, часть заряда угодила в его нарядную светлую куртку, цветом и золочеными пуговицами похожую на адмиральский мундир…

Увидев это, рыбак взвыл не своим голосом, вой его был похож на звук дисковой пилы, угодившей зубьями на железный сучок, но Шмелев этого не слышал, согнулся сильно, почти пополам, ощутил, как леер, перешибая боль, врезался ему в живот.

Затих на несколько мгновений. Со стороны казалось, что он пристально рассматривает ровный, недавно покрашенный борт «Волчанца». То, что происходило с ним, было ненормально. «Надо ко врачу, ко врачу, ко врачу», – глухим, каким-то деревянным молотком билась у него в голове мысль… Ходить к врачам Шмелев не любил, о всех неполадках в своем организме он узнавал во время прохождения очередной медицинской комиссии, неполадки эти были несущественными и его допускали до штурвала. Но потом опустился возрастной потолок и он уперся в него макушкой…

А сейчас уже, видать, он уперся в потолок не только возрастной, – в другой, более серьезный.

У самого борта резвились рыбы-иглы, появилась целая стая – плотные, мясистые, гибкие, припыли на яркий свет, настроение у них было веселое.

Местные рыбаки называют эту рыбу сарганом, она довольно вкусная, когда горячую снимаешь со сковородки, бескостная, с розовым мясом. Хребет, костяшки ребер – странного зеленого цвета, могут отпугнуть иного гурмана, вызвать изжогу, но только не у того, кто занимается рыбалкой. Впрочем, сам Шмелев до саргана не опускался, хотя и пробовал, – смущали зеленые позвонки. Было в них что-то ядовитое, угрожающе-вредное для человеческого организма, что потом и выздороветь не позволит.

Перед рассветом воздух сгустился, ночь была хоть и теплая, но от воды, тяжелыми гривами начавшей перемещаться то в одну сторону, то в другую, с громкими ударами всаживающейся в литой борт «Волчанца», потянуло ледяным холодом, и рыбаки, все до единого, исключений не было, поспешили утеплиться. На плечи натянули все, что у них имелось – свитера, куртки, жилеты, один деятель даже накинул на спину рюкзак с надписью «Москва» и на пупке застегнул лямки, второй утеплился штанами для подводного плавания…

Но холод все равно поджимал и людей с воды потянуло на землю, домой, даже тех, кто жил в гостинице, поэтому народ стал выжидательно поглядывать на капитана.

А тот никак не мог прийти в себя. Хотя резкая боль и отступила, но не настолько, чтобы он мог свободно дышать, – стоило лишь чуть больше набрать воздуха в грудь, как к сердцу словно бы прикасался острым краем наждачный диск, вращающийся на огромной скорости, Шмелев с мукою выпускал сквозь зубы воздух, находившийся у него в груди, и замирал.

Пресловутый жор оборвался в шесть часов утра. Небо еще было ночным, темным, но ощущение, что рассвет находится где-то совсем недалеко, воздух начнет вот-вот светлеть и из-за обрези земли выдвинется солнце, крепло в народе все больше. Можно было двигаться домой.

Шмелев, который так и не сумел оторваться от жесткого стального троса, от леера, – сердце продолжала пробивать сильная боль, – потихоньку стал шевелиться, прикрывая сердце грудной клеткой, как садком, передвинул вначале одну ногу, потом другую, выждал несколько мгновений и снова сделал два шага.

Со стороны не было заметно, что с капитаном происходит какая-то непонятная хренотень, – ну словно бы сердце у него было стеклянным и он боялся расколоть его неосторожным движением (а ведь так оно, собственно, и было), – движения Шмелева были очень аккуратными, – и вообще он оказался способным маскировщиком…

Ему понадобилось не менее десяти минут, чтобы добраться до штурвала. Гоша уже был наготове, глаза у него влажно поблескивали, словно бы он смазал их глицерином, чтобы не допекал ветер, – значит, Гоша принял на грудь… Затащили его рыбаки в свою компанию отметить победу над кальмарьим войском, налили в пол-литровую кружку водки, бравый моряк ее и оприходовал. Закусил рукавом от своей тельняшки – отказаться от дармового угощения сил у него не хватило… В общем, ставить его за штурвал нельзя.

Если моторист имеет право быть пьяным, может вообще налиться зельем по самую макушку и стать похожим на смятый кирзовый сапог, с которого ни разу в жизни не стирали грязь, то рулевой должен быть трезвым, как морозный северный воздух, глаза его не должны косить даже на сотую долю градуса… А у Гоши они уже съехали вбок сильно, градусов на пятьдесят, не меньше.

Эх, жизнь-жизнянка, проржавела ты до самых костей… Шмелев кособоко, накренившись в одну сторону, встал к штурвалу и, огладив пальцами деревянные рукоятки, проговорил незнакомым сиплым голосом:

– Все, Гоша, запускай машину… Домой пора!

– Это мы сей момент, – Гоша виновато засуетился, – это мы сейчас.

Машина тоже соскучилась по дому, не только люди, – завелась в одно мгновение… Ну а собрать удочки, спиннинги, поснимать с них кальмарьи игрушки было делом совсем недолгим. Яркие прожектора, украшавшие борта «Волчанца», погасли. Все, рыбалка окончена, финита! Когда еще будет такой жор, неведомо никому, ни одному человеку на этом катере, в том числе и капитану. Конец празднику!

И Гоше, ему тоже это неведомо… Собственно, он вообще не был любителем затяжных рыбалок, если и закидывал когда-либо крючок за борт «Волчанца», то ненадолго, поскольку очень быстро уставал тягать мелюзгу из воды и начинал раздражаться.

– Гоша, проверь, все ли спиннинги смотаны, не то кто-нибудь поймает задницей блесну…

– Уже проверил… Можно врубать вторую космическую.

Вторая космическая без прогрева машины – это как двадцать два в игре в «очко», круто, Шмелев готов был включить форсаж, взвиться в воздух и набрать хороший ход, но не хотелось рвать двигатель – скорость он набирал постепенно.

Боль, сидевшая в нем, казалось, окостенела, не двигалась теперь ни туда ни сюда, Шмелев вел катер скрючившись, не разогнулся он и когда «Волчанец» прибыл в Змеинку и пристрял к берегу. В Змеинке попросил Гошу проверить, все ли на катере в порядке, а сам лег на широкий вместительный рундук и закрыл глаза – ему было плохо. Боль по-прежнему не отпускала сердце, вцепилась в него мертво.

А может, и не сердце это было, что-то другое, еще более серьезное, не поддающееся лечению? Что именно, Шмелев не знал. Хоть и не любил он обращаться к врачам, а обратиться придется.

Он натянул на себя плащ, лежавший тут же, под рундуком, на сыром полу палубы, и закрыл глаза. Шевельнулся один раз, другой, охнул от сильной боли и вновь задержал в себе дыхание.

Как сквозь сон слышал Гошин голос, тот ходил по «Волчанцу», наводил порядок, собирал в черный мусорный мешок пустые бутылки, одноразовые пластиковые тарелки, обрывки бумаги, полиэтиленовые пакеты, пахнущие едой, и разговаривал сам с собою.

Когда запас слов кончался, мычал под нос какую-нибудь незамысловатую песенку.

Через некоторое время и Гошин голос затих, словно бы провалился в яму, в которой теряется любой звук, Шмелев тоже провалился, только в другую яму, вырытую в стороне…

На следующий день Шмелев пошел в поликлинику. Врач – седой, с бородкой клинышком, в старых очках с золоченой оправой тщательно обстучал его пальцем, послушал эти стуки и неодобрительно пожевал губами:

– Что-то вы мне не нравитесь, батенька.

– Я и сам себе не нравлюсь, доктор.

– Надо лечиться.

Шмелев, сморщившись, – разговор был ему неприятен, – согласно кивнул:

– Все правильно, доктор, надо. Пора поглотать какие-нибудь пилюли.

– А еще лучше – съездить в Китай, либо на Тайвань, там есть очень хорошие курорты, или же в Тайланд, отдохнуть… Загонять себя, батенька, право, не стоит, небережливо это. Нехорошо.

Тут Шмелев не сдержал болезненно-печальной улыбки – действительно нехорошо, если бы была жива жена, она бы обязательно устроила ему выволочку…

– Но для начала вам, батенька, надо сделать подробное томографическое исследование. – Доктор энергично, будто шкодливый школяр, начиненный фокусами, шмыгнул носом, сильно шмыгнул, от всей души – у него с головы чуть не слетела белая накрахмаленная шапочка. – Называется исследование «эМэРТэ». Согласны с такой постановкой вопроса?

– А куда деваться бедному еврею?

– Да потом, это лучше, чем от дохлого осла уши, подаренные на день рождения… Вы что, еврей?

– Нет. Это я так…

Через два дня Шмелев приехал в лабораторию, в которой имелся аппарат МРТ, сделал то, что предписал доктор с седой, почти чеховской бородкой, а потом нанес новый визит и к самому доктору, держа в руке дискетку с результатами. Дискетку ему выдал худенький мальчишка, распоряжавшийся томографом (надо полагать, человечек этот был во Владивостоке очередным компьютерно-медицинском гением, хотя томографом владела его мамаша, очень полная женщина с обесцвеченными кудельками волос на голове и рыхлыми ногами, едва перемещавшим ее тело по земле)… Доктор потеребил бородку, поправил шапочку на макушке, сунул диск в компьютер и долго сидел перед экраном монитора, скорбно шевеля ртом.

Потом, глубоко затянувшись воздухом, с шумом, будто изображал водопад, выдохнул. Запустив пальцы под шапочку, ожесточенно поскреб макушку.

– Значит, так, батенька, – наконец проговорил он и замолчал.

По глухим удрученным ноткам, прозвучавшим в его голосе, Шмелев понял, что врач недоволен картиной, увиденной на экране, и неожиданно почувствовал себя неловко, с виноватым лицом развел руки в стороны и проговорил смято, малость невпопад:

– Что есть, то есть, доктор.

Приступы боли, которые подмяли его на ночной рыбалке, больше не повторялись. Шмелев, почувствовав облегчение, подумал даже о том, что худая полоса прошла, дальше все потечет, как и прежде, ровно, спокойно, но не тут-то было – судя по выражению лица доктора, предстоял непростой разговор.

Доктор выщелкнул диск из компьютера, аккуратно, с некой опаской, словно бы имел дело со взрывчаткой, вложил в простенький бумажный конверт и вернул Шмелеву, стараясь не глядеть ни на конверт, ни на самого Шмелева.

– Вы мужественный человек? – спросил он, по-прежнему отвернувшись в сторону.

Вот вопрос, на который и отвечать грешно и не отвечать тоже грешно: крылось в этом вопросе что-то недоброе, даже зловещее. Шмелев почувствовал, как в груди у него что-то дрогнуло, внутри прополз холод. Он глянул в окно – по самой середине бухты медленно тащился небольшой, какой-то зачумленный буксир с косо сидящей трубой и тяжело обвисшим лоскутом флага на корме.

Редкий случай, когда такая чумазая черепаха позволяет себе появиться в парадной бухте Владивостока, обычно эти дурно пахнущие корыта стараются держаться грузовых причалов, быть около контейнеровозов, танкеров, сухогрузов и прочих громоздких работяг океана, а такие путешествия, как в самый центр бухты Золотой Рог, не совершать… Господи, отчего же всякая чушь, никчемная мелочь лезет в голову, а взгляд старается замылить кораблик, сбежавший с какой-то грязной свалки?

Он не успел ответить на странный вопрос врача, дверь кабинета с шумом открылась и на пороге появился еще один человек – в хрустящем от крахмала халате, в шапочке, кокетливо пошитой на манер армейской пилотки. К нагрудному карману, как к памятнику, была прикреплена окрашенная в цвет бронзы служебная картонка с фамилией и именем-отчеством владельца.

Форсистые баки на лице вошедшего были распушены, как у английского политического деятеля времен Кромвеля.

– Ба-ба-ба! – изумленно проговорил вошедший. – Вот кого не ожидал увидеть, так славного товарища капитана!

А Шмелев в свою очередь не ожидал увидеть в кабинете однофамильца великого русского поэта, наклонил голову, здороваясь. Бакенбарды на лице Пушкина распушились еще больше, лицо от улыбки стало круглым, как колесо.

– Что-то случилось? – спросил Пушкин.

– Случилось. – Старый доктор поскреб пальцами бородку и произнес несколько слов по-латыни.

Очень пожалел в эту минуту Шмелев, что не знает латыни… С другой стороны, изучить латынь можно было бы, только зачем она нужна капитану дальнего плавания? С рыбами разговаривать? Ни при погрузке контейнеров на палубу ее не применишь, ни при прохождении штормовой зоны в океане, ни в общении с матерыми шкафами-докерами где-нибудь в Кейптауне или в Пусане, ни в пору ремонта родного судна в доке.

Вот если бы капитан в свободное от работы время выписывал рецепты для походов в аптеку за таблетками от насморка и мазями, помогающими избавляться от плоскостопия, тогда другое дело. А латынь… Ну зачем она?

Улыбка, которая отпечаталась на лице Пушкина, когда он вошел в кабинет, стерлась, будто ее смыли мокрой шваброй, он косо и как-то испуганно глянул на Шмелева.

– Вот я и спрашиваю у… – доктор посмотрел на первую страницу обложки медицинской карты Шмелева, – у Игоря Сергеевича, мужественный он человек или нет?

Вопрос был задан в лоб. Пушкин вздохнул и, неопределенно махнув рукой, заявил, будто не понял, о чем идет речь:

– Ладно, не буду вам мешать. Загляну к тебе, Михалыч, попозже.

Шмелев посмотрел на дверь, закрывшуюся за однофамильцем великого поэта, перевел взгляд на доктора, смущенно протиравшего замшевой тряпицей очки.

– Скажите, доктор, сколько у меня есть времени для завершения дел, – по голосу Шмелева, тихому и твердому, по тону, в котором отчетливо прощупывались скорбные нотки, было понятно, что именно он имел в виду, какое время?

Доктор вскинулся, близоруко и как-то беспомощно поморгал глазами.

– Сколько времени вам отведет Господь, точно сказать не могу… Да, пожалуй, никто не сможет. Скажу только – времени этого немного. Даже, пожалуй, очень немного.

Шмелев встал с кушетки, на которой сидел, глянул в серое от пыли окно, – буксирчик, который тихо шлепал по воде главного городского залива, исчез, – видать, забился в укромный затон с темной, радужной от нефтяных пятен водой, куда никогда не заглядывают океанские корабли, схоронился там; пространство, испещренное мелкими волнами, было угрюмо, от него веяло холодом и одиночеством. Шмелеву невольно подумалось: когда человек принимает какое-нибудь важное решение в отношении самого себя, он почти всегда принимает его в одиночку.

Без советчиков и посредников, в очень спокойном состоянии, когда внутри ничего не дрожит, ни один нерв – и не дрогнет, не сорвется, не уведет жизнь, а вместе с нею и судьбу в сторону…

Боль, которая прижала Шмелева во время ночной рыбалки под раздраженный скрип выволакиваемых из воды кальмаров, слава богу, пока не вернулась, она словно бы боялась старого трудолюбивого врача, Шмелев, находившийся сейчас в натянутом состоянии, ощутил, что тревога, сидевшая в нем, начала понемногу отступать, на душе сделалось спокойно, даже тихо, как в портовом отстойнике.

Он попрощался с врачом, спустился по мраморной лестнице вниз, к двери главного входа, и через несколько мгновений был на улице.

На заскорузлых клумбах подсыхали, превращаясь в неряшливые кожистые головки, уже потерявшие свой цвет последние астры и вообще здесь, в закрытом дворе, цветами не пахло – пахло ветром, солью, рыбой, ароматы эти приносились с моря, они вообще были типичными для Владивостока.

Неторопливо, считая собственные шаги, Шмелев прошел к скамейке, притулившейся к забору, сел на нее, из кармана достал плоскую черную коробочку – мобильный телефон, позвонил знакомому таксисту, работавшему в агентстве «Индрайвер», спросил:

– Володя, можешь забрать меня у ворот поликлиники, я сижу тут на скамейке.

– Случилось чего-то, Игорь Сергеевич?

– Да вот, был у врача, – неохотно проговорил Шмелев, – выслушал приговор…

– Понятно. А поедем куда?

– На Змеинку.

– К катеру?

– Точно, к катеру. Надо свежим воздухом немного подышать.

– Через пятнадцать минут буду.

В последнее время Владивосток хоть и расширялся, расстраивался, делался просторнее, а узких мест в городе все равно было много, причем чем ближе к окраине, тем больше, и ни один человек в Приморье не изучал, из какой широкой лохани или бездонной кастрюли они появляются, поэтому в пятнадцать минут таксист Володя может не уложиться.

Погода с утра была прохладная, хотя и спокойная, шторма, во всяком случае, не обещали… Хорошо, если бы воздух начал розоветь, а это добрая примета, признак возможного тепла. Тепло может вызвездиться даже сегодня, через пару часов, и это изменит лик всех владивостокских улиц без исключения.

Володя опоздал на пять минут, лихо прижался к тротуару и заглушил мотор. Посмотрел на Шмелева сквозь боковое стекло, Шмелев благодарно наклонил голову, с трудом выпрямился – ему показалось, что сейчас любое движение может родить в нем боль, заставит скорчиться, но нет – боли по-прежнему не было.

Прошел к такси, старый, только что заглушенный мотор которого распространял железный жар, хлопнул ладонью по капоту и опустился на продавленное сиденье рядом с Володей.

– Раз едем на Змеинку, значит, вы, Игорь Сергеевич, затеяли внеурочную рыбалку.

– Никак нет, Володя, просто хочу прогуляться в океан… Давно там не был.

– Ага, давно! – Володя иногда отправлялся со Шмелевым на рыбалку и знал его расписание на многие дни вперед. – О ночном кальмаровом жоре судачит до сих пор половина Владивостока… И даже в Москву столичные туристы новость увезли… Я слышал, на следующий день на вашу банку рыболовецкий сейнер вышел, хотел отличиться.

– Ну и как, отличился? – Шмелев хмыкнул. – Это ведь все равно, что пять королей, пришедших на руки во время игры в «дурака».

– Пять королей, пришедших в руки во время игры в покер или в «дурака», – это мошенничество, а пятьдесят – шестьдесят килограммов кальмара, добытые рыбаком за пару часов, – это реалии жизни, Игорь Сергеевич, это было, было, было! – Володя в эмоциональном жесте вскинул обе ладони над кругом руля и с громким хлопком опустил их.

– Ладно, друг, поехали, – произнес Шмелев негромко и умолк.

Через десять минут они уже въезжали на просторную стрелу, перекинутую через широкий пролив с синей шевелящейся водой, будто морской рукав этот был живой, двигался сам по себе, – и в одну сторону и в другую. Глубокая темная вода, беспорядочно, как казалось с моста, струившаяся внизу, завораживала, манила к себе, это была стихия, которую Шмелев любил.

Он приподнялся на сиденье, глянул вниз, сощурил глаза, отметил, что широкое пространство начинает насыщаться туманом.

Изящный вантовый мост со свистом отсчитывал километры, хотя их было немного, – он уходил далеко за край Русского острова, в глубину пространства, но Шмелеву туда не надо было, ему нужна была Змеинка, ее причалы.

Пролив, который машина перемахнула по высокой перекладине, вознесшейся в небо, был назван когда-то красиво и очень романтично – Восточный Босфор.

По бетонной дуге машина соскользнула вниз и вскоре уже ползла по неухоженному берегу, спотыкалась на колдобинах, с паровозным сопением вылезала из длинных, проложенных вдоль дороги канав, делала рывок вперед, и снова Володя с силой нажимал на педаль тормоза – глиняную дорогу пересекали поперечные канавы.