Текст книги "Сын Пролётной Утки"

Ордена возвращаются

Харбин в прошлом был городом сугубо русским и построен был русскими людьми, тут много зданий и церквей, которые умеют возводить только в России, по-русски разлинованы улицы, здесь русским даже солнышко кажется, оно сильно смахивает на какое-нибудь красноярское или серпуховское, и оттого также кажется русским…

Когда-то город был центром КВЖД – железной дороги, построенной в Китае русскими людьми на русские деньги, здесь после Гражданской войны осела белая эмиграция, рестораны харбинские хорошо помнят надрывные песни Вертинского и саксофон Эдди Рознера, воскресные выезды на берег Сунгари с кожаными холодильниками, туго набитыми едой, с накрахмаленными скатертями, походной серебряной посудой и вкусными фруктовыми винами, которые в России никогда не были популярны, а вот в Китае, благодаря японцам, популярность обрели необычайную…

Но то было когда-то, а сейчас в Харбине живет не более десятка русских людей. Кто-то умер, кто-то, выдавленный «культурной революцией», был вынужден уехать и ныне обитает в Австралии или же в Штатах, кто-то вернулся на родину, в Союз, и тут же, прямо из уютного мягкого вагона международного класса был переселен в «черный воронок» и отвезен в камеру-предвариловку, из которой прямая тропка уводила в царство зэков – в сибирский или дальневосточный лагерь, опутанный колючей проволокой.

Турмов Геннадий Петрович, мой добрый владивостокский товарищ, много раз бывал в Харбине – бывал и по делам научным, поскольку имя его, профессора, ученого, хорошо известно в Китае (впрочем, замечу – не только в Китае), и делам вузовским (Геннадий Петрович – ректор Дальневосточного государственного технического университета – заведения среди молодежи и приморской интеллигенции очень популярного), и по делам пресс-клубовским, поскольку возглавляет местный филиал этой столичной структуры…

Был он всегда доброжелателен, не умел сердиться – редкая черта для человека с таким высоким положением, знал множество китайских, японских, малазийских, филиппинских и прочих анекдотов, в любой компании очень быстро становился центром внимания.

В харбинской поездке он был у нас главным, мог поставить в угол любого члена делегации, на завтрак лишить темных куриных яиц, сваренных в соевом соусе, или заставить залезть провинившегося на дерево яншу, славящееся мягким шелестом своей листвы и необыкновенной плодовитостью – стоило вечером воткнуть в землю сухой сучок, как утром на нем уже появлялись крохотные зеленые листочки, или напротив – поощрить чем-нибудь хорошим… Например, стопкой очень вкусной водки бадью, изготавливаемой из гаоляна, либо – по желанию, – стаканом белого, как молоко, необычного по вкусу, горьковатого сока син-жень лю, выжатого из абрикосовых косточек. Такой сок можно попробовать только в Китае…

В общем, мы беспрекословно подчинялись Турмову и прежде всего потому, что в групповых походах – во всех без исключения, даже в баню или в магазин за шампанским, – не должно быть анархии, да и у анархистов тоже всегда был главный, именуемый идеологом, чьи команды выполнялись неукоснительно (и попробуй их не выполнить) – Махно, князь Кропоткин, Блейхман, Аршинов и другие, – если главного не будет, то группа и шампанского не выпьет, и в баню не сходит, и даже домой может не вернуться.

Но это не про нас.

Хотя Владивосток и расположен недалеко от Харбина – всего пятьдесят минут пути по воздуху, в Харбине в день прилета было много теплее, чем на приморском берегу, у памятника красногвардейцам со штыками и красным знаменем, развевающимся над людьми, по дороге из аэропорта в город слепяще, совершенно по-райски, бутонами розового душистого зефира цвела сакура, дышалось очень легко…

Шоссе, ведущее из аэропорта в город, было пустынным, одинокие машины, встречавшиеся в пути, рождали ощущение чего-то нереального, рожденного в будущем, даже непонятного, город словно бы заманивал, звал к себе, обещал открыть какую-то тайну…

«Здравствуй» по-китайски будет «нихао». Нихао, Харбин!

Стрелки наручных часов пришлось перевести: время в огромном, растянувшемся на добрый десяток часовых поясов Китае, во всех его углах – пекинское; от владивостокского времени пекинское отличается всего на два часа – зимой, и летом – на три часа. К слову, разница во времени у Приморья с Москвой – семь часов, с Пекином же получается – четыре. Целую неделю нам предстояло жить по пекинскому времени, что, впрочем, ни Бонч-Бруевича – родного внука и одновременно приемного сына знаменитого Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, ни священника отца Алексея Курахтина, ни Юрия Казарина, главного редактора «Вечерней Москвы», ни меня это нисколько не тревожило, не обременяло, и вообще, нам не потребовалось никаких акклиматизаций, привыкаемости к новым условиям, рождающим одышку, головную боль и жесткий обжим, обхватывающий железным кольцом затылок и шею… Здесь все было, как во Владивостоке.

К слову, Владивосток имеет и китайское название, придуманное то ли проголодавшимся поэтом, то ли военным человеком, ошалевшим от походов, – Хайшэнвэй, что в переводе означает «Бухта трепангов».

Разместились мы в гостинице знаменитого политехнического института – по-профессорски тихой, уютной, с ковровыми дорожками в коридорах и мягким освещением в номерах, рождающим тягу к работе, желание усесться за стол, придвинуть к себе стопку бумаги и заняться делом, чего-нибудь сотворить, – может, и не очень значимое, проходное, лишь для собственного удовлетворения, но все-таки новое, важное для автора… А это, ё-пуё, – ни много ни мало, – заявка на будущее.

Ё-пуё – популярный китайский оборот, в переводе означает «надо не надо» и в разговорной речи употребляется часто.

Под окнами золотилась дорогим желтым цветом душистая форзиция – дерево, которое в Китае зацветает первым, привлекает к себе пчел и шмелей, майских жуков и даже птиц… Там, где растет форзиция, воздух часто бывает розовым от ароматных излучений, пахнет медом и горами, хотя никаких гор поблизости нет и в помине.

Люди – особенно такие, как мы, живущие далеко за горизонтом и невольно открывающие рты при виде цветущей сакуры или форзиции, – останавливаются удивленно, даже восторженно, восхищенно глазеют: красива же весна на здешней земле! С чем ее можно сравнить?

Да ни с чем! Только с другой весной, даже с той, где она не должна быть никогда, – например в Антарктиде, хотя и в Антарктиде есть места с мягким климатом, там никогда не трещат сильные морозы, вольно разлиты несколько незамерзающих озер, могут цвести цветы, нет льда – оазис Ширмахера… Район тот удивительный называется Новой Швабией, пятьдесят лет назад там, прямо в самом оазисе, обосновалась наша антарктическая станция «Новолазаревская», а позже, совсем недалеко от нее, немцы из ГДР возвели свою базу, «Ноймайер» – с советской причем помощью, сами бы они с этим не справились, – так вот, когда немецкая станция начала работать, специалисты ее русских сотрудников даже к дверям не подпустили. Почему, спрашивается?

Но это так, побочная тема, которая может увлечь и увести в сторону, а мы, если позволите, вернемся в день нынешний, в знаменитую столицу КВЖД город Харбин.

К слову, примечательности местные, особенно те, что связаны с русскими людьми, мы исследовали основательно, даже побывали в гостях у одной из харбинских жительниц, девяностачетырехлетней Ефросиньи Андреевны Никифоровой, попили чайку… Отец Ефросиньи Андреевны строил железную дорогу; сама Фрося была тогда совсем крохой, выросла здесь, в Китае, выучилась на фармацевта, паспорт имела русский – много лет работала в аптеке КВЖД, в том числе и во время оккупации, при японцах, помогала выживать знакомым китайцам.

Голос у бабы Фроси молодой, хотя и немного с хрипотцой, лик округлый, очень добродушный, миловидный, глаза голубые, несмотря на возраст, почти невыцветшие, приветливые, в лица людей всматривается внимательно, с надеждой, хотя уже почти ничего не видит: только силуэт человека, с которым разговаривает, и все, пожалуй.

При японцах она, как служащая, получала хлебные карточки, на них в месяц выдавали по тридцать дин зерна – примерно, пятнадцать килограммов, это все, чем питалась она сама, кормила мать и поддерживала знакомых китайцев… Больше ничего не было.

Китайцам было голоднее всех, и доставалось сильнее всех, – вообще, та ненависть, которая существовала между ними и японцами, имела, похоже, давние, очень давние корни… А с другой стороны, может, Ефросинье Андреевне это только казалось?

Все могло быть. Комнатка у нее была маленькая, особых удобств, как и уюта, не было – не могла баба Фрося со своими отказавшими глазами навести уют, вслепую это не делается… Да и руки у нее были уже не те, что в молодости, а уж ноги… О ногах и говорить не приходилось.

Страшная была та пора, не только голодная, – в тридцатые годы японцы едва ли не наполовину вырезали Нанкин – тогдашнюю китайскую столицу, из аптеки Фросю уволили, вместо нее хотели пристроить какую-то говорливую японку… Но ничего из этого не получилось. Как-то к Фросе Никифоровой пришел друг ее отца, – он работал в полиции, – и предупредил:

– Спрячь понадежнее русские документы, прежде всего паспорт – будут обыски. Если японцы найдут паспорт – расстреляют незамедлительно, ничто не поможет.

Паспорт японцы не нашли, Фросе повезло, она вновь вышла на работу в аптеку, вновь получила хлебные карточки.

Китайцы же, живущие рядом, продолжали страдать. Каждый год они с нетерпением ожидали весны. Весна была для них спасением – на земле появлялась съедобная зелень, которую можно было варить, тянулась к солнышку, росла, китайцы ее собирали, смешивали с неочищенным гаоляном и готовили кашу.

Блюдо это, знакомое нищим китайцам с детства, спасало людей. Очищенный же гаолян был для них дороговат и, надо заметить, желанен, как лакомство: с толком сваренный, он по вкусу очень напоминал гречневую кашу.

По улицам, брякая винтовками, расхаживали патрули, останавливали жителей, передергивали затворы, требовали предъявить документы… Если кто-то из китайцев не возвращался домой, родственники не искали этого человека – бесполезно.

Когда сотрудники КВЖД получили возможность вернуться в Россию, Фрося Никифорова не смогла поехать – сильно заболела мать, ее надо было лечить, вытягивать с того света на этот, без дочери она бы загнулась. Так и пришлось аптекарше остаться в Китае, она думала, что задержка та – явление временное, завтра, максимум послезавтра мать поднимется на ноги и они уедут в родные края вдвоем, но надежда так и осталась надеждой: Ефросинья Андреевна застряла в Китае на всю оставшуюся жизнь.

Теперь выбираться было поздно.

Чего только не познаешь, сидя в такой каморке, как бабы Фросино жилье, – комната размером четыре метра на четыре, расположенная на многолюдной улице Сушиудацде, в треске машин и мотоциклов, в криках прохожих видела очень многое и пережила многое… Вместе с людьми.

Жили тут – ни в сказке сказать, ни пером описать. Тосковали по России, плакали, горевали, кое-кто даже револьвер брал в руки, чтобы застрелиться…

Русский человек, как известно, любит русскую еду – картошечку, селедочку, стопку холодной водки к борщу… Если картошку можно было достать в Харбине или вырастить, водку купить в магазине Чурина, известного дальневосточного купца, то с селедочкой было хуже.

Китайцы вообще не знали, что такое селедка, не было у них такого понятия, не ловили они эту рыбу, поэтому хоть всю страну обшарь, ни одного селедочного хвоста не отыщешь.

Тот запас, который имелся у Чурина, вскоре иссяк, остались только бочки с рассолом. В двадцать третьем году этот рассол начали продавать – наверное, от селедочной безысходности…

И люди мигом выстроились в очередь – рассол с картошечкой был объедением: дух-то селедочный в нем остался… Вкусно! Смочишь кусок хлеба в рассоле и заешь им картошку. Невероятно! Райский вкус, вызывающий слезы, – сразу вспоминаются старые времена, Россия… Задохнуться можно!

Что же касается голода при японцах, то не только голодно было, но и холодно. Чтобы хоть как-то согреться и выжить, всеми правдами и неправдами добывали примитивные печки, сделанные из ведер, которые японцы называли хибачи; в них бросали ветки, щепки, мусор, который мог гореть, и обязательно брикет древесного прессованного угля (продавался тогда такой, с мелкими дырочками по всему брикету, словно бы иголками истыканный), он и помогал огню разгореться.

Вот хибачи разгорались и ведро начинало гудеть, как настоящая печка, в каморке делалось уютно, мать оживала…

Когда мы уходили от Ефросиньи Андреевны, отец Алексей со смущенным видом протянул ей двести юаней – было бы больше, дал бы больше, но больше не было – не получалось никак.

– А у вас-то, у самих-то, деньги есть? – обеспокоенно спросила баба Фрося, в этом простом вопросе была вся она, заботливая душа, привыкшая для других делать больше, чем для самой себя, начала похлопывать по постели руками – хотела чего-нибудь найти и подарить гостям на память, но под руками ничего не оказалось, да и не видела она, все перед ней расплывалось.

Лицо бабы Фроси сделалось расстроенным.

– У нас все есть, Ефросинья Андреевна, – сказал ей Турмов, погладил по плечу, – абсолютно все, не тревожьтесь, пожалуйста. А вот это вам… гостинец с родины. – Он положил на столик, стоявший рядом с кроватью, два кулька. – К чаю… Специально.

На лице бабы Фроси появилось новое выражение, какое-то жалобное, тающее, она явно хотела бы уйти вместе с нами, улететь в Россию, приложиться руками, лицом к земле нашенской, общей – где-нибудь во Владивостоке или Находке, ощутить, чем она пахнет, всплакнуть, но не было дано. Да и родные могилы у бабы Фроси находились не в России, а здесь, в Китае.

Воздух за окном тем временем сделался рябым, пошел темными пятнами, то возникающими, то исчезающими, вольно плавающими по пространству, на улице зажглись фонари, вокруг фонарей тут же закружилась всякая крылатая мелочь – мотыли, ночные бабочки с ажурными серыми крыльями, жуки и насекомые, похожие на луговых кузнечиков с длинными циркулеподобными ногами и планирующим оперением, разная мелочь типа садовых мух и тонкоголосых майских жуков.

День был душный, все, что набралось в воздухе, весь жар и мусор, все ароматы – все это сбилось в огромный клубок, в плотный, почти не имеющий прорех и щелей стог, рубашки наши быстро потемнели от пота… Надо было возвращаться в гостиницу – завтра в Харбинском политехническом институте должна будет состояться общая топтучка – «круглый стол» на тему, которая интересна и китайцам и русским – что нас ждет в ближайшем будущем? И не в самом ближайшем – тоже…

Когда от мероприятий, которые были внесены в план, не осталось ничего, все пункты были выполнены и соответственно, – как сопутствующее действие, – глотки охрипли, голоса сорваны, остатки волос выдраны в спорах, в вечерних бдениях за столом выпито столько сока (причем не только син-жень лю) и чая, и вообще, нанесен серьезный ущерб экономике Китайской Народной Республики, в программе наскребли немного времени, чтобы прогуляться по Харбину, а также познакомиться с местными магазинами – ведь для домашних надо было купить подарки… Ну, и надо было посетить какой-нибудь популярный ресторанчик.

Кухня китайская – штука, конечно, потрясающая, это сказка, вызывающая восторг и удивление. В Харбине даже бытует выражение: «У хорошего повара в еду идет все, кроме еды и ее отражения в воде. В результате получаются фирменные блюда». А фирменное блюдо – это самое коронное и вкусное изделие у всякого повара, оно всегда бывает с выдумкой, с загадкой, со своим таинством…

У нас тоже было – иногда подавали что-нибудь мясное, под благоухающим соусом, приготовленное из говяжьей вырезки, клиент (этакий гурман-ротозей типа меня) наворачивал все, что было в тарелке, с такой скоростью и силой, что от треска, раздающегося за ушами, сами по себе в окнах распахивались форточки, нахваливал совершенно искренне: «Ай да вырезка! В Москве такую днем с огнем не найдешь – не умеют делать» – на деле же оказывалось: это вовсе не говядина, а блюдо типично вегетарианское, растительное, приготовленное из орляка – дальневосточного папоротника и местных трав и корешков.

Точно так же искусный повар может приготовить из трав рыбу, омлет, печенную баранину в сухарях, ягненка в чесночной заливке, осетрину в кляре и японский суп «том кха»… Впрочем, по японской кухне специалистов в Китае мало, не хотят они этим заниматься – и понятно почему.

Перед самым отъездом, примерно за день (после этого времени оставалось только на укладку чемоданов), Турмов задумчиво поскреб пальцами гладкий, по-адмиральски чисто выбритый подбородок и сообщил, что он хочет сходить в металлический ряд, где торгуют старыми монетами, медалями, значками, миниатюрными изваяниями прошлого, скульптурными изображениями богов и божков, зверей, драконов, знаменитыми перламутровыми и костяными веерами…

– И вообще, торгуют не только этим, но и изящными предметами, которые могут украсить любое жилье, облагородить мебель, начиная с прихожей, кончая кабинетом – и письменный стол, и вешалку, и книжные полки, и тумбочку для хранения башмаков.

Естественно, все мы захотели составить Турмову компанию – он-то, в отличие от нас, в Китае был своим человеком и ведал то, чего совсем не ведали мы.

На улице сияло безмятежное солнце, по воздуху, будто в пору бабьего лета, носилась золотистая паутина – видимо, здесь существовало специальное расписание для ее полетов, как и для перемещений радуги и солнечных бликов, и вообще, дела сказочные были закручены на совершенно иные сюжеты.

Метрах в тридцати от нашей гостиницы, в тени богато расцвеченной шариками пуха гряды молодых деревьев яншу, стоял нищий и играл на тыкве.

Сухая, довольно крупная рыжая тыква, на которую были натянуты две струны, издавала громкие бодрые звуки, словно бы ее владелец собирался совершить поход во Вьетнам или в Индию, теперь вот он озаботился вопросом кислых щей – где достать чугунок этого варева, и звуками тыквы собирал людей себе в помощь.

Увидев нас, музыкант что-то прокрутил в своей голове, прогнал через черепушку, как через кофейный агрегат, пару-тройку мыслей и пришел к выводу, что ему с нами не по пути.

Осознав это, нищий оборвал свою незатейливую игру на полузвуке, на полуноте, хотя ноты были ему знакомы не больше, чем письменность ацтеков, сунул тыкву под мышку и исчез, будто дух, у которого дома образовались некие непредвиденные неприятности… Только листва на молодых кустах яншу безмятежно зашелестела, да тихо зажужжали пчелы.

Лавок, где продавали старинные вещи, оказалось несколько, все – неприметные, без рекламных иероглифов и броских изображений снаружи, простенькие, с облупленными стенами, но очень привлекательные внутри, с латунными и бронзовыми скульптурами священных львов и драконов, уже многие века считающихся в Китае символом власти, величественных монахов и охотников, знахарей и воинов, с полками книг (в том числе и цитатников Мао) и большими пластмассовыми конвертами, разбитыми на кюветки, в которые помещены монеты разных китайских династий и административных провинций.

Хозяин лавки – маленький, шустрый, с ухоженной бороденкой из трех смоченных ароматным цветочным маслом волосинок, очень говорливый, увидев, как я машинально устремился налево, где были выставлены монеты, тут же подхватил пару крупных, размером с царский рубль монет и ловко пристроил одну из них на левой руке, на ногте большого пальца, затем тихонько тюкнул по ней другой монетой.

В воздухе возник дрожащий, очень тонкий и приятный звук. Монета пела.

Но это было еще не все. Когда пение монеты затихло, хозяин подул на нее – всего-навсего подул, и это незначительное движение воздуха вновь родило трогательное тонкое пение. Признаться, я таких фокусов не встречал нигде. И никогда ранее, вот ведь как.

Но Турмова ни монеты, ни скульптуры, ни звонкие бронзовые символы императорской власти, выставленные отдельно, не интересовали совершенно.

Интересовало совсем другое – советские ордена: некоторые совсем новенькие, начищенные – значит, привезенные из России внуками тех, кто эти ордена заработал в СССР, трудом тяжелым либо ратной доблестью, – может быть, даже кровью своей на фронте; а потомки их, родства не помнящие, совесть потерявшие, для того чтобы сходить пару раз в ресторан, сплавили ордена стариков барыгам, те же переправили награды в Китай, на продажу; другая категория наград была изъята из могил здесь, в Китае, – выкопана в тех местах, где шли тяжелые бои с японцами.

Медали, выкопанные из могил, разительно отличались от тех, что были привезены «благодарными потомками», набить бы наследникам морды – их можно было распознать без всяких инструментов.

Турмов взял в руки одну такую медаль, самую популярную, кстати, на фронте, – «За отвагу»; серебро самой медали нисколько не потемнело – вот что значит благородный металл, а сама колодка, обтянутая муаровой лентой, – верхняя часть, сделалась жемчужной, поблескивала печально и тускло: ее покрыл могильный пат… Это был налет времени.

Раньше могилы наших солдат в Китае никого не интересовали, теперь на них обратили внимание современные мародеры.

Впрочем, наши московские мародеры, молодые ребята, торгующие наградами родных дедов, много хуже, чем мародеры здешние, живущие в Харбине, в Нанкине или в маленьком Ачхене, – городке, пропитанном запахами древностей, хранящем старые пороховые пушки, из которых императоры стреляли в воздух разноцветными огнями-фейерверками, и вечные зеркала, помогавшие людям за десять – пятнадцать километров передавать из одной китайской крепости в другую худую весть: в степи появились враги…

В лавке выяснилось, что Турмов взял в поездку всю свою зарплату, только что полученную в университете (немаленькую, ректорскую), ничего, ни одной копейки дома не оставив, – и делал он это не впервые, и раньше выкупал ордена в лавках и отвозил их назад, в Россию, сдавал в музей, открытый при университете несколько лет назад.

Очень быстро этот музей, занимавший здание около станции фуникулера, превратился в дом музеев, поскольку в нем находился и собственно музей ДВГТУ, и музей дальневосточных вузов (к слову, университет объединил под своей крышей двадцать четыре вуза), а также музеи изобразительных искусств, старой книги, исторический, флотский – все они, благодаря Турмову, сумели разместиться под одним кровом и жили очень дружно, ходили друг к другу пить чай и устраивали общие застолья.

Но вернемся к орденам. Шустрый хозяин лавки, пощипав пальцами напомаженную бороденку, неожиданно проворно отпрыгнул к Турмову – наконец-то он распознал, кто главный покупатель в нашей компании.

На прилавке были выложены для продажи следующие ордена: орден Суворова третьей степени, считающийся полководческим; орден Богдана Хмельницкого – кстати, очень редкий, его мало кому вручали на фронте; орден Красного Знамени – на винте, без колодки, неведомый герой получил его где-то в сорок втором году за выполнение важного задания, не иначе, поскольку в сорок третьем военном году эти награды уже имели колодки, считаясь орденами нового образца; орден Отечественной войны первой степени – по-моему, это был пробный экземпляр, он был собран из нескольких частей, очень внушительный, грузный, когда-то здорово оттягивал ткань на гимнастерке; орден Красной Звезды с очень маленьким номером, четыре тысячи с чем-то…

Владелец его получил красную звездочку в пору папанинских экспедиций на север, привинтил награду к пиджаку и, наверное, до самой своей кончины не снимал с пиджака, орден был вытерт настолько, что фигура красноармейца с винтовкой, изображенная на серебряной плашке, прикрепленной к рубиновой звезде, уже почти не различалась.

На продажу были выставлены также три серебряные медали – две «За отвагу» и одна «ЗБЗ» – «За боевые заслуги». Колодка медали «ЗБЗ» имела могильный жемчужный налет, понятно было, что выкопана из братского захоронения здесь, в Китае, принадлежала, скорее всего, солдату или сержанту, получившему награду еще в Германии, перед капитуляцией и прибывшему в воинском товарняке на восток окорачивать японцев.

Ох, как хотелось вернуть эти награды домой, вы не представляете, – до стона, до слез и обиды, – очень хотелось, это даже описать невозможно… Ордена предстояло выкупить.

И русские рубли и американские доллары, которые у нас имелись, надо было обязательно обменять на юани, кроме юаней, в Китае ничего не ходило; за один доллар давали восемь юаней с небольшим довеском и это было выгодно, а вот менять рубли не было выгодно, по-соседски китайцы рубль старались ущемить…

– Сколько стоит этот славный орден? – спросил Турмов, подставив руку под красочный орден Богдана Хмельницкого и попробовав его на вес.

Глаза у владельца лавки непонимающе округлились, одно плечо вопросительно приподнялось – он не понимал Турмова, тогда Турмов повторил вопрос по-английски. На этот раз китаец все понял и проговорил голосом, похожим на серебряную песню монеты:

– Полторы тысячи юаней.

Сумма была солидная. Хоть и находился Турмов на приметной должности, оплачиваемой очень неплохо, а все равно эта сумма была весьма внушительной, и он умолк словно бы в раздумье, купить орден или нет, в музее такого ордена не было, а иметь хотелось, да и выручать советские награды надо было обязательно… Он не успел еще принять решения, как на тощего узкогрудого лавочника вихрем налетел отец Алексей Курахтин:

– Ты чего, лосян, сдурел – такие деньги с нас драть? У нас их нету. Сбавляй цену!

Лавочник был готов к налету, но не к такому активному, и тем не менее в ответ он лишь рассмеялся и отрицательно покачал головой. У него была своя правда – торгашеская, если хотите, а у отца Алексея – своя.

Отец Алексей повысил голос, начал говорить жестко – иначе не сдвинуть торговца с места:

– Давай, давай, бачка, не упрямься! Ты же продаешь незаконный товар – ордена у тебя, извини, ворованные.

– Мне этот орден привез из России надежный человек, он не первый год поставляет мне товар…

– Его надо, лосян, в тюрьму посадить, если о нем узнают русские власти – обязательно посадят. И ты заодно с ним можешь загудеть!

По лицу лосяна поползла сомневающаяся тень – кто знает, а может, ламоза прав? Турмов с удивленным интересом смотрел на отца Алексея: батюшка даже старые словечки времен КВЖД изучил – молодец! – и ловко, очень умело прижимает к стенке узкогрудого торговца. «Лосян» – хорошее слово, рождающее внутри теплые чувства, означало «старый друг»…

«Бача», или уменьшительное «бачка», – это китаец, «ходя» – также китаец, а «ламоза» – русский… Все слова – из разговорной речи стадвадцатилетней давности, когда строили КВЖД, народу здесь суетилось много, видимо-невидимо, по вечерам у костров собирались китайцы и русские, пили хану – местную водку и по здешним обычаям желали друг другу, «чтобы стакан был сухой» – то есть пить надо было до дна… Есть такой тост у китайцев.

Ханка была крепкая, до шестидесяти градусов крепости доходила, в столовую ложку наливали – загоралась ярким синим пламенем, каким-то таинственным, живым, переливающимся, словно красочное полярное сияние.

Лицо хозяина лавки тем временем сделалось кислым – он понял, что русский священник вытрясет из него все, но своего обязательно добьется, заставит сбросить цену на ордена.

– Сколько будете покупать орденов? – неожиданно спросил он. Глаза у него угасли, из крохотных горяще-черных углей превратились в обычные мокрые камешки, каких много валяется на берегу Сунгари.

– На все деньги, которые у нас есть, – четким, по-солдатски звонким голосом отчеканил отец Алексей.

Хозяин перевел вопросительный взгляд на Турмова – хорошо понимал, что Турмов среди нас старший, большой начальник и как большой начальник решит, так все и будет… Турмов похлопал ладонью по борту пиджака, точнее, по карману, предназначенному для парадного нагрудного платка:

– Сколько денег привезли, столько тут и оставим.

Лосян удивленно покачал головой – давно он не видел таких целеустремленных оптовых покупателей. Отец Алексей повел на него новую атаку:

– Ну, лосян! – проговорил он громко и просительно. – Не упирайся! Тогда мы увезем в Россию хорошую о тебе память.

В лавку несколько раз заглядывали покупатели – в основном китайцы, а также японцы, остановившиеся в гостинице по соседству «Дацин Бингуань», прислушивались к жаркому разговору, через плечи наши рассматривали наши ордена, лица их краснели от интереса, теряли традиционную неподвижность и делались живыми, но в торговые дела, извините за выражение, не вмешивались.

В конце концов орден Богдана Хмельницкого, завернутый в мягкую, с замшевой поверхностью бумагу, перекочевал в сумку Геннадия Петровича за восемьсот юаней, что в переводе на общеизвестную валюту типа щавелевого супа со сметаной составляло немного более сотни долларов.

Переводить дыхание, чтобы малость успокоиться, мы не стали. Сразу принялись торговаться за следующий орден – всей группой, никто не выбежал на улицу, чтобы сделать пару глотков свежего воздуха и снова нырнуть назад, в тесный закуток монетной лавки.

Следующий орден был знаменитый, в литературе его уважительно называли полководческим, и хотя он считался маршальским и получали его в основном начальники с большими звездами на погонах, иногда перепадал и полковникам, отличившимся в наступательных операциях, – в основном, третьей степени… Все равно это звучало очень победно – орден Суворова… Хотя и третьей степени.

Простые солдаты этот орден видели только на картинках, да на фотографиях прославленных маршалов, я тоже видел орден Суворова впервые на таком расстоянии, я вообще мог подержать его в руках. Честно говоря, на картинках, издали, он производил большее впечатление, чем лежа на ладони.

Просил лосян за него ни много ни мало – тысячу двести юаней. Батюшка немедленно ринулся в бой.

– Да ты чего, дорогой бачка? – вскричал он громко. – Плохо позавтракал, что ли? А, лосян? Тысячу двести юаней, а! – Отец Алексей так резко взметнул руки над собой, что хозяин лавки отпрыгнул от него, будто луговой кузнечик от большой лягушки. – Это же почти двести долларов… Ну ты и даешь, лосян! – Отец Алексей энергично помотал головой, потом прищурил один глаз, словно бы собирался стрелять из винтовки, и спросил, ткнув хозяина лавки пальцем, похожим на ствол небольшого пистолета: – Как тебя зовут?

Хозяин лавки заулыбался польщенно – ему понравилось, что русские хотят узнать его имя, крохотные глазки его сомкнулись в две щелки, в которых тускло поблескивала водичка, самая малая малость, – и он протянул гостю ладонь: