Текст книги "Адмирал Колчак"

И вот Толля не стало – исчез загадочно, не оставив ни одного следа.

Если следов не окажется и у главного продовольственного склада, то придется идти дальше на север – к Земле Беннета.[11]11
  Земля Беннета — остров Беннета в архипелаге островов Де-Лонга, площадь около 150 кв. км. Открыт в 1881 г. американской экспедицией. Дж. Де-Лонга. Назван в честь Г. Беннета, финансировавшего экспедицию.


[Закрыть] Может быть, Толль со своими спутниками обнаружится там?

Возвращаться в Санкт-Петербург с пустыми руками Колчак не мог, не имел права – ему надо было понять, что произошло с Толлем, и об этом также доложить Академии. Не мог же все-таки человек исчезнуть совершенно бесследно – не пушинка ведь, не Божья птичка куропатка, их полярный волк заглатывает целиком едва ли не десятками, вместе с перьями и лапами, а потом выплевывает из пасти слипшийся мокрый комок пуха.

Толль был не один, а со спутниками. И с грузом. И тем не менее – растворился. Арктика громадна, здешние льды одним взглядом не окинуть – это невозможно. Кто знает – вдруг Колчак ходит совсем рядом с Толлем и не может найти то, чего ищет, – такое на туманном севере случается сплошь да рядом.

С неба тем временем повалила такая тяжелая, такая убойная мокреть, что невольно показалось: несколько таких грузных лепешек обязательно сшибут палатку, сбросят ее на лед, в открытый водяной бочаг, но костыли и веревки держали палатку крепко. Люди сидели в ней тесно, жались друг к другу – все семь человек. Посреди палатки Бегичев поставил новенькую норвежскую керосинку, разжег ее, на черную, испятнанную брызгами плохого горючего решетку водрузил чайник и довольно потер руки:

– Чай не пить – откуда сила…

Якут Ефим не замедлил отозваться:

– Чай попил – совсем ослаб.

Колчак отреагировал на популярную присказку отстраненной хмурой улыбкой – он продолжал что-то записывать в одну из своих тетрадей и одновременно думал о пропавшем Толле, мучался болью, которую держал в себе, не выплескивая на спутников свою тяжесть. Боль варилась в нем, будто в закрытом котле, все выжигала вокруг, мешала дышать, мешала двигаться, иногда даже мешала соображать, но Колчак был упрямым человеком: то, что принадлежало ему, – ему и должно принадлежать.

Снег гулко бухался в тяжелое влажное полотно палатки, отпрыгивал, будто от резины, сверху сыпались новые лепешки, производя продолжительный вязкий грохот. С таким снегом Колчак встретился в Арктике впервые – несколько раз неверяще качнул головой, в темных глазах его мелькнуло сомнение, еще что-то – то ли боль, то ли оторопь – не понять. Он поднял воротник меховой куртки, которую надевал под плащ, отвернулся от керосинки и тронул пальцами щеку. Затем надавил посильнее и услышал тихий сосущий звук.

Боли не было, было какое-то странное тупое жжение, которое быстро прошло, сменившись онемением. Колчак поморщился, тихо, очень ровно и невыразительно попросил Бегичева:

– Никифор Алексеевич, налейте всем понемногу спирта. Пусть люди согреются. – Потом, когда Бегичев, оживившись, завозился в распахе мешка, вытаскивая оттуда обшитую крепкой парусиной флягу, неожиданно потер руки и добавил: – И мне тоже.

Выпив спирт, Колчак отказался от воды, которой пользуются все питоки, чтобы залить спиртовое пламя – ему хотелось, чтобы горький спирт своим обжигающим вкусом помог одолеть неприятное ощущение, сидевшее в нем, – удивился тому, что спирта не почувствовал, выпил его, как обычную воду. Не поверив этому, Колчак допил из кружки остатки жидкости, втянул сквозь зубы воздух, ожидая, что спирт ошпарит ему рот, но ничего не почувствовал: вода и вода. Колчак вздохнул, отдал кружку Бегичеву.

– Ваше благородие Александр Васильевич, вы солонинки с луком съешьте, – предложил тот, – солонина с луком очень полезна для организма.

Колчак отрицательно качнул головой.

– Зубы расшатываться не будут, ваше благородие Александр Васильевич… А?

Колчак вновь отрицательно качнул головой. Он сейчас находился далеко отсюда, лицо его было задумчивым и тяжелым. Бегичев больше ничего не сказал ему, лишь вздохнул едва слышно и вновь налил в кружку спирта.

– По одной – это не по-христиански. – Он бросил быстрый взгляд на Колчака, ожидая, что тот будет возражать, но Колчак промолчал, и Бегичев протянул вкусно пахнувшую кружку якуту Ефиму.

Колчак отвернулся, опять приложил палец к щеке, помял, потом, неприятно поморщившись, сунул несколько пальцев, сложенных щепотью, в рот и вытащил оттуда зуб.

Целехонький, боковой, вышелушившийся из костной ткани, из челюсти, без всякой боли зуб. Что-то душное толкнулось ему в грудь, перекрыло дыхание, он сморгнул с глаз какую-то липкую соринку – может, и не соринка это была, а что-то другое; кадык у Колчака дернулся сам по себе, он слышал булькающий звук, и ему сделалось неловко.

Хорошо, что это слезное бульканье не услышали товарищи по экспедиции – в полотно палатки все лупили и лупили сырые снежные лепешки, кроме стука падающего снега ничего не было слышно, даже голос Бегичева, и тот исчез – и Колчак успокоился: товарищи его вообще ничего не должны знать, кроме, может быть, Бегичева. Ко всякому проявлению слабости Колчак относился отрицательно. То, что он показал Бегичеву ладонь с плевком, в котором плавали красные нити крови, – это слабость.

Слабость, которой не должно быть.

Колчак отер выпавший зуб пальцами и спрятал в карман. Настроение у него было подавленным, в душе прочно поселилась тревога – сильная тревога, раз она из глаз вышибает слезы… Беспокоила судьба Толля… Колчак неожиданно поймал себя на мысли, что он только сегодня смирился с тем, что Толль мертв.

Судя по всему, и последняя кладовка – большой продовольственный склад – окажется нетронутой.

На севере человек все ощущает обостренно, тут все усиливается – существуют какие-то токи, волны в атмосфере, которые заставляют громко биться сердце, сдавливают глотку, в душе рождают боль. В легких прожигают целые дыры. Все-таки Север человеку – враг. Хоть и тянет он человека, хоть и кружит ему голову, заманивает так, что тот теряет рассудок, начинает «болеть» и готов бывает отдать все, что у него есть, снять исподнее, только чтобы вновь очутиться на Севере, зачерпнуть ладонью немного прокаленного морозом, особо пахнущего снега, разжевать его, почувствовать вкус и запах.

Ничто так ошеломляюще не действует на человека, как Север, – никакая другая сторона света, никакая иная земля. И тяга к Северу, нездоровая любовь, привада, если они поселяются в человеке, – то навсегда.

И обид, притеснений от Севера человек терпит, как нигде. Много боли, много тревоги и забот рождает в нем Север: холодом сводит сердце, отмерзшие руки перестают слушаться, иногда совсем не двигаются, не хотят выполнять простую работу. Север взял его тело и, надо полагать, возьмет и душу, как только наступает предел – все, человека уже не спасти. Он обречен. Север взял его к себе. Нет ничего более прекрасного и страшного на белом свете, чем Север, и все больше и больше людей становятся его заложниками…

Тяжело было Колчаку. Грустные мысли теснились в голове: хотя цингой он еще не заболел, но внутри уже поселилась тревога: а что будет, когда заболеет, если уже сейчас выпадают зубы.

Над палаткой с куражливым хохотом пронесся ветер, самый дурной в здешних краях, самый заполошный и безжалостный – северный, с полюса, вполне возможно, с самой макушки земли прискакал. Он сгреб прилипшие куски снега, вгрызся зубами в металлические колья, на которых держалась палатка, засипел натуженно, закхекал, запукал, но железо одолеть не смог и тогда впился в веревку, державшую палатку по углам, будто пробуя перекусить, и почти преуспел в этом, но с обратной стороны, с земли, принесся другой ветер, более сильный, чем северный уркаган, сшибся с ним грудью.

И покатились, понеслись по земле два ветра, пытаясь одолеть друг друга. Только толстые вековые льдины затрещали под их бешеным напором, из трещин полезла вода, с «жандармов» полетели шапки – не приведи Господь оказаться на пути клубка из двух ветров.

Застонало пространство, задвигалась, будто живая, земля под палаткой, тугой звон пошел по воздуху, пробил небо на многие километры, растаял в горней выси, на смену звону пришел злобный звериный хохот – это северный уркаган торжествовал свою победу, но не тут-то было – через минуту хохот превратился в задавленный кашель – материковый ветер вывернулся из-под него.

Приподнялся на коленях в тревожной охотничьей стойке Бегичев, встретился глазами с Колчаком, покачал головой, плеснул в мятую оловянную кружку еще немного спирта, протянул лейтенанту. Тот взял, выпил одним глотком. Бегичев протянул ему вторую кружку – с водой, но Колчак опять отрицательно качнул головой: не надо воды…

Предки Колчака были людьми закаленными, войну считали главным делом своей жизни, происходили они из Турции. Один из предков Колчака в чине полковника воевал еще против Петра Первого,[12]12
  «…Один из предков Колчака в чине полковника воевал еще против Петра Первого…» — речь идет о прадеде Лукьяна Колчака, упоминаемом среди сербо-хорватов, который был христианином, затем принял мусульманство и служил в рядах турецкого войска. В 1711 г. принимал участие в сражении турок против войск во главе с Петром I.


[Закрыть] отличался храбростью и редкостной воинской изобретательностью, за что был отмечен султаном и в конце концов стал трехбунчужным пашой – по-нынешнему трехзвездным генералом. Он получил в подчинение сильнейшую крепость на Днестре Хотин и командовал ею успешно.

Это сыграло не последнюю роль в дальнейшем продвижении бывшего булюбаша-полковника (именно в этом звании был впервые замечен паша Колчак) – в 1736 году он был вызван к султану и получил титул визиря. Визирь – это нечто вроде главного министра или председателя правительства при султане.

Когда Турция начала воевать с Россией и Австрией, визирь Колчак стал во главе войск султана на русском фронте и воевал успешно, пока его на этом посту не сменил Вели-паша. Через два года войска под его командованием были превращены русскими в ошмотья. Высшие командиры армии, в том числе и бывший визирь, оказались в русском плену. Сам же Колчак вместе со старшим сыном Мехмет-беем был увезен в Петербург.

Когда через несколько лет Колчак был отпущен домой, он не стал возвращаться в Турцию – наверное, имел на то основания, – а осел в Малороссии. Потомки бывшего визиря приняли православие и стали верно служить русскому государю. Особенно отличился в ратных делах сотник Бугского казачьего войска Лукьян Колчак[13]13
  Лукьян Колчак — служил в Бугском казачьем войске сотником. Упоминается в источниках времен императоров Павла I и Александра I. Владел наделом в Ананевском уезде Херсонской губернии. Старший сын Лукьяна Иван – дед Александра Колчака.


[Закрыть] – вполне возможно, что вместе с императором Александром Первым он побывал в Париже[14]14
  «… вместе с Александром Первым он побывал в Париже…» — Александр I, российский император (1777–1825), был в Париже с русскими войсками на заключительном этапе Отечественной войны 1812 г., в 1913–1814 гг. возглавил антифранцузскую коалицию европейских держав, был одним из руководителей Венского конгресса 1814–1815 гг. и организатором Священного союза.


[Закрыть] и оставил неизгладимый след среди прекрасных француженок.

Лукьян Колчак был прадедом лейтенанта русского флота Александра Васильевича Колчака. Он имел неплохие земельные нарезы на юге России, в Херсонской губернии. Это имение и стало родовым гнездом Колчаков, из которого вышло немало славных представителей государства Российского – морские офицеры и артиллеристы, генералы и военные инженеры.

Отец лейтенанта, Василий Иванович Колчак,[15]15
  Колчак Василий Иванович (1837–1913) – отец А. Колчака, вышел в отставку в чине генерал-майора, был крупным специалистом в области артиллерии, опубликовал ряд научных трудов.


[Закрыть] будучи мальчишкой – усы еще не росли, – воевал в Севастополе с французами, держал оборону на знаменитом Малаховом кургане,[16]16
  «… воевал в Севастополе с французами, держал оборону на Малаховам кургане…» — господствующая высота юго-восточнее Севастополя, прославилась героической обороной русскими войсками от англо-французских войск в 1854–1855 гг.


[Закрыть] вгрызся намертво в землю, в камни и не уходил оттуда, отбивая одну атаку за другой, не пускал врага на курган, но был ранен и в беспамятном состоянии взят в плен. Но в плену не пропал – заштопал у французов раны, вылечился, выкарабкался; изголодавшийся, шатаясь от слабости, вернулся домой, умудрившись проделать длиннейший путь с Принцевых островов,[17]17
  Принцевы острова– девять островов на северо-востоке Мраморного моря, близ Стамбула.


[Закрыть] расположенных в Мраморном море. Дома его немного подкормили, привели в божеский вид. Молодой ветеран Крымской войны Василий Колчак, почувствовав вкус к жизни, не стал засиживаться в имении – укатил на север, в российскую столицу.

Он окончил институт горных инженеров, стал крупным специалистом по металлам, затем основательно изучил ружейное дело в Златоусте, старался разгадать некоторые тайны производства прочной стали – ведь знаменитая златоустовская сталь по качеству не уступала дамасской. Вернувшись с Урала, Василий Колчак долгое время работал в Питере, на Обуховском сталелитейном заводе, куда был откомандирован приемщиком от военного ведомства. Вышел в отставку в генеральском чине.

Произошло это четыре года назад.

Как быстро все-таки летит время! Словно это было лишь вчера.

Отец ушел в отставку по военному ведомству, но не по заводскому и с Обуховки не уволился. Такие светлые головы, такие инженеры, как он, всегда нужны: Василий Иванович Колчак остался работать на заводе.

Жалко, нет матери – скончалась слишком рано, мать всегда была отцу надежной опорой, лучом света в доме, надежным тылом у военного человека, и когда ее не стало – показалось, земля сделалась совсем пустой. Матушка лейтенанта Колчака умерла девять лет назад. Саше тогда исполнилось всего девятнадцать годов – двадцатый пошел… Фотоснимки отца и матери[18]18
  «… Фотоснимки отца и матери…» — мать А. Колчака – Ольга Ильинична, урожденная Посохова (1855–1894), ее род идет от донских казаков и херсонских дворян. Дед Колчака по материнской линии был последним одесским городским головой и расстрелян большевиками в 1920 г. Кроме Александра в семье было еще две дочери – старшая Екатерина и младшая Любовь, умершая в детстве.


[Закрыть] – небольшие, запечатанные в твердую слюду, – он возил с собой в портсигаре. Отец – уже в годах, в генеральской форме, при орденах и широкой «кавалерской» ленте, с аккуратной бородкой «буланже» и насмешливым взглядом – вопросительно поглядывал на сына всякий раз, когда тот открывал портсигар, словно спрашивал: «Ну что, сын? Чего добился в жизни?» На этот вопрос лейтенанту было что ответить, он всегда мог перечислить плавания, в которых участвовал, научные труды, статьи и доклады, опубликованные в печати, в конце концов мог предъявить остров своего имени…

Мать смотрела на сына с нежностью, казалось, замечала всякую его боль, всякий всплеск тоски – она, будто живая, все обостренно чувствовала, она мерзла вместе с ним на Котельном и Земле Беннета, бродила в мокрых сапогах по отмелям северной кромки Таймыра, торговалась с продавцами собак в Якутске, где лейтенанту надо было купить две сотни ездовых псов для того, чтобы тяжелый китобойный бот, на котором они сейчас идут, перетащить по суше из Тикси к Устьянску, – мать все время была с ним.

И все время из своего небытия благословляла его, старалась помочь, отвести от него беду.

Колчак тяжело вздохнул, согнулся и, склонив голову к коленям, постарался уснуть.

За палаткой бушевала непогода, снег валил плотно, мотался в воздухе, подбиваемый ударами ветра, стонал, гулко шлепался на брезент и с хриплым зловещим шуршанием оползал вниз. Около палатки вырастали сугробы.

Им везло на встречи со всякой живностью…

Через два дня, когда пристали к берегу – пологому, ровному, будто отглаженному утюгом мастеровитого портного, на людей вдруг выскочил заяц – шальной, с желтоватой, словно прокисшей на солнце шкурой, с глазами, объятыми ужасом, – морозоустойчивый заяц бесстрашно шарахнулся людям под ноги, потом, словно запоздало испугавшись, подпрыгнул вверх и проворно, как колобок, у которого странным образом выросли ноги, взбрыкивая и подскакивая на ходу, понесся прочь от людей.

Тут же со снега, будто бы выйдя из его плоти, поднялась большая северная сова, щелкнула клювом, неторопливо поплыла вслед за зайцем, который несся что было мочи, вкладывая в бег все свои жалкие силенки, а сова плыла над ним неторопливо, с достоинством, она знала, что заяц от нее не уйдет.

Железников крякнул, потянулся за винчестером, висевшим у него за спиной, но боцман перехватил его руку:

– Не надо. Это не наша добыча.

– Так живой же заяц, Никифор! Свежее жаркое!

– Все равно не надо. Не мы его выследили – не нам и лакомиться. – Бегичев скосил глаза на Колчака, словно бы ища у него поддержки.

Колчак согласно наклонил голову.

– В природе все взаимосвязано. Если сова не съест зайца, значит, не сможет накормить своих птенцов, если она не накормит птенцов, те сдохнут. Если они сдохнут, то разведется непомерно много мышей, и эти прожорливые грызуны незамедлительно устремятся на юг, на хлеба, если они появятся там, то в закрома зерна попадет гораздо меньше, хлеба будет меньше, люди начнут голодать…

– Ну, ваше благородие Александр Васильевич, ну, ваше благородие!.. – Бегичев восхищенно покачал головой. – Вы прямо как учитель в гимназии. Очень складно говорите!

– Я получше всякого учителя буду, Никифор Алексеевич, – серьезно произнес Колчак. – Учитель передо мной – тьфу!

– А я в этом ни секунды не сомневаюсь. – Бегичев прицыкнул зубами, он умел это делать очень лихо: – Ну, все, спекся косоглазый!

Сова хоть и плохо видела при белесом солнце, а от зайца не отрывалась – косой нырял от нее то в одну сторону, то в другую, ощущая над собой тень страшной птицы, но сова незамедлительно повторяла маневр и поворачивала за ним.

Наконец она сделала скользящее движение вниз и всадила в спину зайца когтистую лапу. Заяц взвизгнул надорванно, будто человек, угодивший в большую беду, рванулся от совы в сторону, попытался нырнуть под нее, затем совершил прыжок вбок – все было бесполезно: соскочить с когтистого страшного зацепа не удавалось. Даже если сова захотела бы отпустить его – тоже ничего не смогла бы сделать. Лапа ее глубоко увязла в заячьей спине – не выдернуть, сове сейчас оставалось одно – бить зайца и бить, пока тот не перестанет дергаться, иначе косой унесет ее на своей спине куда-нибудь в каменную щель, разобьет старуху.

Сова ударила зайца клювом в темя – промахнулась, слишком ходко шел косой, потом, словно вспомнив, что в таких случаях надо делать, выставила перед собой свободную правую лапу, вскользь мазнула ею по снегу, взбила длинный белый шлейф, снова мазнула, окуталась радужно посверкивающим мелким облаком. Действуя свободной лапой как тормозом, сова сбила бег зайца – вот он уже и спотыкаться начал, – затем снова принялась долбить его клювом. Только белый пух полетел во все стороны.

Затем, расправив крылья, птица рванулась вверх, приподняла зайца над землей. Он заперебирал лапами в воздухе, задергался, голодная птица дважды саданула его клювом, дала возможность зайцу коснуться лапами земли, но лапы бескостно подогнулись, и сова для страховки сделала еще несколько ударов и кособоко, судорожно взмахивая крыльями, где на лету, а где отпихиваясь от земли свободной лапой, поволокла его в сторону. На обед.

– Жаль, не дали вы мне зайца у совы отбить, – произнес Железников недовольным дергающимся голосом, – было бы свежее жаркое у нас, а не у птицы.

– Сова теперь засядет где-нибудь в распадке и будет сутки свою лапу выклевывать, когти освобождать, – сказал Бегичев, не обратив внимания на дерготню в голосе своего приятеля, – пока не выклюет – хода ей никакого нет.

– Насчет суток – это ты, Никифор, загнул. Три часа – самый максимум, больше этой чертовке не понадобится.

Колчак, стоя в стороне, что-то быстро заносил карандашом в блокнот – то ли рисунок делал, то ли схему, – лицо у него было темное, чужое, отстраненное.

– Мертвый заяц у совы, как гиря, с такой лапой она никуда… А если волк на нее набредет?

– Аллес[19]19
  Аллес — от нем. alles – всё.


[Закрыть] капут тогда бабушке.

– Однажды я видел, как куропатка промышляет, как она кормится, едрена вошь… Это зрелище еще более затейливое, чем то, что мы видели. Незабываемое зрелище, как говорят сочинители. – Бегичев взглянул на Колчака, стараясь понять, слышит тот его или нет; угрюмый темноликий Колчак взгляда его не почувствовал, он был погружен в себя, в свои записи, и его карандаш оставлял на бумаге короткие рваные штрихи.

– И как же? – спросил Железников. – Как твоя куропатка промышляет? За мышами, что ли, по земле гоняется? Куропатка с волчьими зубами?

– Ага, с волчьими. Таким, как ты, все, что болтается меж ног, откусывает. Чтобы не размножались.

– Не лезь в бутылку, Никифор, я не хотел тебя обидеть.

– Меня обидеть трудно, ты это знаешь. А по части комарья куропатка – умница невероятная. Я видел одну… Встала на пригорке, головенку повернула встречь ветру, клюв распахнула… Ветер гонит комаров тучею и сам ей в клюв засовывает. Остается только разжевывать. Как в ресторации. Полчаса – и куропатка сыта.

Краем глаза Бегичев отметил, что Колчак сунул блокнот в карман и кивнул удовлетворенно: рассказ Бегичева он слышал.

За снежником, испятнанным заячьей топаниной и широкими мазками, будто дворник прошелся метлой – следами совы, – начиналась голая, без единой снежинки земля. Даже в пазах между камнями, в щелях и глубоких схоронках, где снег должен лежать все лето, до следующей зимы, снега почему-то не было; Колчак и это пометил у себя в блокноте: выходит, не везде вечная мерзлота забирает из пространства последнее тепло – она располагается линзами.

Два часа провели на берегу люди Колчака, но следов экспедиции Эдуарда Толля так и не нашли. Колчак сделал в дневнике соответствующую запись и первым направился к вельботу, уже вмерзшему в шугу.

А в нескольких тысячах километров от студеного севера одна красивая женщина думала о Колчаке.

Саша Колчак пообещал ей во время последней встречи:

– Как только вернусь из экспедиции – обвенчаемся. Жди!

Сонечка Омирова[20]20
  Сонечка Омирова — Софья Федоровна Омирова, родилась в Каменце-Подольском в 1876 г., воспитанница Смольного института. С 1904 г. жена А. В. Колчака, имела от него троих детей. В апреле 1919 г. на английском корабле уехала в Бухарест. Затем, соединившись с сыном, переехала во Францию. Умерла в 1956 г. в Лонжюмо, под Парижем.


[Закрыть] уже подходила к той невидимой черте, переступив которую девушки становятся, по выражению сочинителей, «старыми девами». Дочь гражданского генерала – начальника Казенной палаты Подольской губернии – по бумагам, второго лица после губернатора (а по существу – первого), поскольку тот, вечно больной, одышливый, любящий вкусно поесть и сладко поспать, губернией уже не управлял.

Она была человеком строгих правил. Всегда держала свое слово. В ее предках числились воинственный барон Миних[21]21
  «… воинственный барон Миних..» — мать С. Ф. Омировой среди своих далеких предков числила барона Миниха, брата фельдмаршала Б. К. Миниха.


[Закрыть] и генерал-аншеф Берг – выходцы из Германии. Софья Омирова умела стрелять из револьвера и знала семь языков, чем иногда приводила Сашу Колчака в замешательство – тот знал только три. Впрочем, свои три он знал превосходно, мог объясниться с кем угодно: с дипломатом и юристом, с крестьянином и священником, Софья же Федоровна превосходно знала тоже только три – французский, немецкий и английский, – в остальных же, если разговор велся на других, затягивался и принимал сложный оборот, то ей нужно было делать в разговоре паузы, чтобы сводить концы с концами.

Человеком она была волевым и независимым – сказывались немецкие корни и, наверное, горячая кавказская кровь, текшая в жилах предков. Она не терпела возражений и в доме себя поставила так, что ее побаивался даже отец.

Сонечка Омирова отдыхала на Капри. Погода стояла золотая, дни были похожи друг на друга, полные света, тепла, голубого моря, цветов, птичьего пения и прогулок по кипарисовым аллеям, где с деревьев почему-то все время падали крупные, с мохнатыми лапами жуки.

Они должны были пожениться с Сашей Колчаком еще в прошлом году, после его возвращения из экспедиции, но обстоятельства сложились так, что Саше, издерганному, исхудавшему, вновь предстояло отправиться в экспедицию – искать барона Толля, и задуманное венчание отложилось. Иногда ее наполняла затаенная тоска, но это была тоска не по Саше, не беспокойство за его судьбу – было нечто другое, и она даже не понимала, что именно: печальное красивое лицо ее теряло краски, глаза делались блеклыми. Однако Софья Омирова умела быстро брать себя в руки, выдавливала из себя горечь, даже если она успела проникнуть глубоко, и ее лицо вновь становилось веселым, молодым, каким, собственно, и должно быть лицо незамужней женщины.

Впрочем, для посторонних печаль, терзавшая Софью Федоровну, была объяснима: недавно умер ее отец, действительный статский советник, так и не успев занять причитающееся ему по праву губернаторское кресло. Софья была ошеломлена его смертью – по ночам закусывала подушку и ревела, а утром вставала бледная, ослабшая, едва живал. Но молодость взяла свое, и она оправилась от потери.

Софья смотрела с белого, крашеного балкона на недалекое пронзительно-синее море, на островерхие, гибкие, как тростник, кипарисы и думала о Саше. В гибких макушках призывно гукали невидимые горлицы, шебуршились в ветках, пробавляясь молочными зернами, которыми были густо набиты крупные продолговатые шишки. В Малороссии тоже водились горлицы, но в родном Каменец-Подольске они были крупнее, сильнее здешних. Раньше они там не водились, но потом откуда-то из-за моря прилетели диковинные розовые птицы и повели себя очень воинственно: кроткие гукающие горлицы напрочь выдавили с городских улиц голубей. Вскоре голубей в Каменец-Подольске не стало.

При воспоминании о родных краях перед Софьей опять возникло лицо отца, и в уголках глаз неожиданно появились слезы. Она выдернула из рукава шелковый платок, пахнущий цветами, промокнула им глаза. Оглянулась: не видит ли кто ее слезы? Нет, она была одна.

«Бедный отец. Уйти из жизни в расцвете сил, таким молодым, полным надежд… В губернаторах папа точно пребывал бы недолго – обязательно пошел бы на повышение. Слишком он был приметен среди серого чиновного люда. Бедный отец!» – Она вновь промокнула платком глаза.

Несмотря на вечер, было жарко, солнце продолжало неторопливо плыть в высоких небесах; на море, на мелких бирюзовых волнах появился золотой налет – проворные живые блестки, которые, будто аквариумные рыбки, перемещались с места на место, скользили по воде, пропадали и возникали вновь: эта веселая игра, вызывающая в душе легкую грусть, означала приближение вечера. Софья Федоровна заметила еще в прошлый приезд на Капри: хотя солнце стояло еще высоко и день находился в разгаре, а море уже начинало дорого золотиться, готовилось к ночи. Она снова промокнула платком глаза.

– Бедный папа! И Саша… Как он там, на своем страшном, холодном Севере?

Она подняла взгляд, всмотрелась в небо, будто стараясь отыскать там что-то дорогое, близкое, нужное, но ничего не разглядела и вновь вздохнула. Несмотря на высокое свое происхождение, она привыкла к трудностям, впрочем, высокое происхождение у нее было лишь по линии матери – маршал Миних, Максим Берг, наголову разбивший Фридриха Великого[22]22
  Фридрих Великий (1712–1786) – с 1740 г. прусский король из династии Гогенцоллернов, крупный полководец.


[Закрыть] в Семилетней войне,[23]23
  Семилетняя война — война 1766–1763 гг. между Австрией, Францией, Россией, Испанией, Саксонией, Швецией с одной стороны и Пруссией, Великобританией и Португалией – с другой.


[Закрыть] учитель Суворова, а по линии отца происхождение было самое обычное – священники в нескольких поколениях. И покойному ее папеньке Федору Васильевичу Смирнову также надлежало стать священником, но он взбунтовался и из бурсы ушел на юридический факультет Московского университета.

Юристом Федор Смирнов оказался от Бога, в студенческие годы его даже называли молодым Сперанским,[24]24
  Сперанский Михаил Михайлович (1772–1839) граф, русский государственный деятель. С 1808 г. – ближайший советник императора Александра I, автор либеральных преобразований. В 1812–1816 гг. – в ссылке, в 1819–1821 гг. генерал-губернатор Сибири, составил план административной реформы этого края.


[Закрыть] – иначе он вряд ли взял бы в жизни такую высокую планку и стал действительным статским советником. Недаром прежняя фамилия отца была Гомеров, но потом неудобный для русского слуха Гомеров преобразовался в Омирова.[25]25
  Федор Васильевич Омиров — происходил из семьи священника и был действительным тайным советником – гражданским генералом.


[Закрыть] А Гомеров – это от Гомера, умного человека.

Отец ушел из жизни, оставив двенадцать детей, Софья Федоровна была одиннадцатой. Она никогда не считала себя белоручкой, умела работать, умела «держать удар», как говорят кулачные бойцы.

Странные сюжеты иногда выстраивает жизнь. Ее предок по материнской линии, любимец Екатерины фельдмаршал Миних,[26]26
  «… любимец Екатерины фельдмаршал Миних…» — Екатерина II Алексеевна (1729–1796), императрица с 1762 г. Б. К. Миних в 1742 г. был сослан в ссылку при Елизавете Петровне и возвращен Петром III в 1762 г.


[Закрыть] взял в плен крупного турецкого генерала Колчак-пашу, предка Саши Колчака. Это Колчак-паша и Миних были злейшими врагами. А она, находясь в прямом родстве с Минихом, собирается выйти за потомка Колчака.

Эх, Саша, Саша…

При упоминании его имени у Сони в висках начинает дергаться крохотная нервная жилка, и следом в ушах возникает тихий звон. То ли колокольный это звон, то ли звень телеграфных проводов, то ли гуд крови – не понять. Сашу Колчака она любит. Скоро они поженятся. Она разделит с ним все тяготы его офицерской жизни, будет с ним везде, куда бы ни забросила его судьба – если понадобится, будет рядом с ним даже на миноносце, хотя, как известно, женщин на боевые корабли не пускают: по странному, невесть кем изобретенному уставу это не положено. Плохая, дескать, примета…

Солнце неожиданно клюнуло вниз, враз, в несколько секунд опустилось, коснулось макушек кипарисов, высветило головки цветов, каждый цветок обратив в небольшой фонарик, которые напомнили ей фонари вокруг Смольного института в Санкт-Петербурге. Там, в Смольном институте, на балу, который институт проводил вместе с Морским корпусом, она познакомилась с юным стройным фельдфебелем роты морских кадетов Сашей Колчаком.

Саша был первым учеником среди своих товарищей. Через год – в девятнадцать лет – он стал мичманом.[27]27
  Мичман — в русском флоте с 1732 по 1917 г. первый офицерский чин, соответствовал поручику в армии.


[Закрыть] Соне к той поре исполнилось семнадцать. Господи, как давно это было!

После окончания кадетского корпуса Саша Колчак ушел в плавание на новеньком, только что снятом со стапелей крейсере первого ранга «Рюрик»,[28]28
  Крейсер первого ранга «Рюрик» — спущен на воду в 1895 г., во время Русско-японской войны 1904–1905 гг. вступил в неравный бой с японскими крейсерами, получил серьезные повреждения и во избежание захвата противником затоплен командой.


[Закрыть] доплыл до Дальнего Востока и провел там, на краю земли, целых четыре года. Лишь в 1899 году, уже будучи лейтенантом, он вернулся в Кронштадт и вскоре попросил перевести его на службу в Императорскую Академию наук: там готовилась экспедиция на Север. Саша очень хотел принять в ней участие.

Мир на стыке двух веков – девятнадцатого и двадцатого – серьезно заболел Севером. В «белое безмолвие», как газеты стали выспренно величать это царство льда, морозов, снега и бешеных ветров, потянулись одна экспедиция за другой.

Софья Федоровна невольно вздохнула: если бы не Север, они бы с Сашей давно соединили свои судьбы. А так – увы: две зимовки – на Таймыре и Новосибирских островах, летом – работа по намеченным в зимнюю пору маршрутам… Да еще – редкие письма от него. И неожиданный подарок, самый необычный из всех подарков, что только могут быть: Саша назвал ее именем мыс на острове Беннета…

Солнце снова сделало резкий нырок вниз, словно ему было тяжело держаться на небесах, земная твердь силой тянула его к себе, требовала: «Пора и честь знать!» – и могучее светило, как ни сопротивлялось, не нагляделось еще на здешние красоты, вынуждено было подчиниться.

Тени, отбрасываемые деревьями, потяжелели, обрели некую недобрую суть, словно в них могли прятаться злые басурмане,[29]29
  Басурмане — иноземцы, иноверцы (преимущественно о мусульманах).


[Закрыть] травы поникли, свет, горевший в цветочных фонариках, погас.

Запахло орхидеями. Их дух пьянил, словно старый мед, из которого древляне[30]30
  Древляне — союз восточно-славянских племен в VI—Х вв. После 945 г. полностью подчинены Киеву.


[Закрыть] готовили веселящие напитки, – он исходил от земли волнами, тек вверх, заставлял кружиться голову, рождал в груди сладкое щемление и легкие, совершенно невесомые, схожие с воздухом слезы – нет цветов более таинственных, более красивых и более нетрезвых, чем орхидеи.

А здесь, на старой ухоженной территории, орхидеи росли редкостные. Хозяин для любимых цветов даже построил специальную теплицу: орхидея – растение нежное, перепадов температуры не любит, из всех состояний природы признает только одно – теплое. В теплице водились даже дисхидии – так называемые двулистые орхидеи, очень редкие. Диво природы. Устроенные, кстати, очень разумным образом: одни листья у таких орхидей обычные, плоские, мелкие, будто бы выжаренные солнцем, другие – крупные, лопушистые. Эти свернутые наподобие свиного уха листья накапливают в себе влагу, и внутри у них кустятся, распускаются корни. Вот такое удивительное и умное растение. С цветками невероятной красоты.

Есть редкостные орхидеи, которые цветут целых девять месяцев в году, а есть такие, которые не цветут девять лет, а потом вдруг выкидывают по двадцать-тридцать цветоносов сразу, и тогда одно такое растение способно заменить целый сад.

Она пыталась представить себе, где сейчас находится Саша Колчак, что и кто его окружает, какие люди. Лицо ее замкнулось, губы дрогнули и сжались – Софья Федоровна пробовала перенестись в дальнюю даль, к своему суженому, но это не получалось, словно в полете она натыкалась на некую прозрачную стену и откатывалась в мыслях назад, сюда, на Капри, на благословенную теплую землю, к орхидеям, горлицам и кипарисам.