Текст книги "Золотой мираж"

Тютрюмов, пока бывший флотский офицер приближался, засунул мешочек с монетами под одежду.

– Ты уверен, ваше благородие, – начал спрашивать, когда Взоров оказался рядом, -что эти, как их… Ну полковник с поручиком?..

– Ковшаров и Хмелевский, – назвал фамилии старший лейтенант.

– Да. Ты уверен, что они – мертвецы?

– В заявлении я все указал. Абсолютную истину, – сухо ответил Взоров.

– И тому, кто подобрал тебя в тайге, лечил, ты не называл места?

– Я не мог назвать. Не знал. – В глазах у Взорова читались гнев и брезгливость, оттого что человек, задававший ему вопросы, считает вправе делать это сидя на песке, да вдобавок едва не в чем мать родила – в одних кальсонах.

– Значит, кроме тебя, про тайну этого озера знали одни Пушилины?

– Так точно, – сказал Взоров. – До вчерашнего дня.

– Понятно. А знаешь, почему становище зовется Сопочной Каргой?

– Нет.

– Во-он, за тобой, на самой вершине, высохшее дерево стоит. Видишь?

Старший лейтенант непроизвольно обернулся. Тютрюмов моментально взял лежащий на виду, поверх одежды, нагревшийся на солнце «смит-вессон», взвел курок и выстрелил в спину Взорову. Раз, другой, третий…

Взоров под ударами крупнокалиберных пуль дернулся всем телом, упал лицом в песок. Он был мертв. Не вызывало ни малейшего сомнения. Тем не менее Тютрюмов не поленился подойти удостовериться. Кони, принадлежащие части особого назначения, привычные и не к такой пальбе, не особенно обеспокоились. Тютрюмов коротко погладил морду одного из жеребцов, резко повернулся к Прожогину.

Секретарь укома, никак не ожидавший, не предполагавший такого разворота событий, сразу после выстрелов оцепенел, онемел. Кажется, он даже неясно отдавал отчет, что стряслось, чему он очевидец. Взгляд Тютрюмова вывел его из этого состояния. Кровь прихлынула к вискам, он вскочил.

– Ты понимаешь, что наделал? – закричал.

– Не ори. – Тютрюмов на мгновение скосил глаза на труп. – Все равно бы твоего офицерика в губчека пустили в расход. Как контру и колчаковца.

– Да причем губчека?! Товарищ Смирнов лично бы занялся им. Я бы добился.

– Ах, Смирнов, – усмехнулся командир чоновцев. – А у него часом руки не по локоть в крови?

– Ты товарища Смирнова не трожь! Он честнейший коммунист.

– Тебе виднее, ты с ним воевал. Только и я воевал за Советскую власть. Вот и вот отметины, – ткнул Тютрюмов себе в плечо и бедро, где были шрамы, стволом «смит-вессона». – А сейчас больше не хочу.

– Золото увидел, и Советская власть по х…?

– Не в одном в нем дело. Оно только подсказало, как быть. На, читай, Тютрюмов шагнул к своей одежде, из кармана кожаной куртки вынул сложенный вдвое, изрядно потрепанный конверт, однако секретарю укома его не отдал, продолжал говорить: – Сестра из-под Шадринска пишет. Хороши новые порядки. Продармейцы выбивают хлеб из крестьян, порют, запирают в погреба. Околевай, а зерно отдай. И это– от имени Советской власти.

– Брехня. Контрреволюционная пропаганда, – сказал Прожогин.

– Дурак! Баба с тремя огольцами брата о помощи молит. Пропагандистку выискал… Да что за примером далеко ходить. Егорка Мусатов, бандиту Скобу который убил, в Хромовке-Сергиевке отличился опять. Десять с лишним тысяч пудов хлеба, все, что крестьяне имели и в риге упрятали, разнюхал. Герой. Подчистую подотрядовцы выгребли. Ты, когда Егорке руку жал, за смекалку хвалил, подумал, каково хромовцам дале?

Тютрюмов говорил тихо, отрывисто, зло. Одновременно кидал короткие частые взгляды по сторонам. Недобрый, зловещий для себя смысл этих взглядов и этого несвойственного для Тютрюмова многословия вдруг отчетливо понял секретарь укома: Тютрюмов боится, как бы кто ненароком не оказался у озера. Одно дело бывший белый офицер, другое – секретарь укома. Потому и медлит, высматривает, не появились ли люди после выстрелов. Да. Иначе бы не вел никаких разговоров, не доставал бы письма. От понимания этого перехватило дыхание и холодок пробежал по спине. Мысли, обгоняя одна другую, – что делать, как бы хоть потянуть время, – лихорадочно молоточками застучали в голове.

Решил было напомнить, что и он, командир чоновского отряда, тоже хвалил Егорку Мусатова. Передумал. Нужно что-то другое. Вспомнил, как вечером, подняв трубку, не услышал ни гудка, ни голоса телефонистки. Спросить Тютрюмова, не его ли работа, не он ли обрезал провода? Опять не то! Ах, вот же что нужно, пришла на ум дельная мысль: сказать, что на берегу кто-то появился. Да, именно так. Он раскрыл рот, но произнести не успел ни полслова. Тютрюмов живо направил на него дуло револьвера и нажал на спусковой крючок.

Четвертый за короткий промежуток времени выстрел прогремел над Сопочной Каргой…

Часть четвертая

Рыбацкое становище Сопочная Карга Зимин увидел совсем не таким, каким можно было представить по запискам Засекина-пасечника. Глубокая и длинная впадина заросла хвойником, тальником, осотом. Зеркало воды было крохотное, да и то по большей части не чистое, затянутое ряской. Не укладывалось в голове, что некогда, не так и давно, здесь вольготно плескалось таежное озеро, в которое сбрасывали ящики с золотом и такие роковые страсти разыгрывались вокруг этого золота буквально с той самой минуты, как утопили ящики.

Особенно поражала в связи с золотом судьба старшего лейтенанта Взорова. Поступка его Зимин не мог объяснить: чудом не погибнуть в этом глухом местечке с настораживающим, отпугивающим названием – и вернуться сюда же. В обществе чузедых, враждебных ему людей. Неужели думал, что стоит ему показать новой власти местонахождение сокровищ, и она, эта власть, примет его как своего, с распростертыми объятиями?.. Все сложно. Теперь уже никогда не узнать, чем руководствовался флотский офицер из колчаковского окружения в своих действиях. Скорее всего, и красных не принимал, и в своих, с кем сражался в одном стане, разочаровался. А после смерти матери на чужбине у него не осталось, кроме Родины, никакого иного источника, откуда можно было черпать силы для жизни, во имя чего стоило продолжить жизнь....

Выбрав место поположе, Зимин спустился с кручи вниз, пошел по наторенной извилистой и ныряющей вверх-вниз тропке среди деревьев.

Длинная узкая песчаная нолоска, истоптанная босыми ногами, мелькнула впереди. Разросшиеся тальники едва-едва не смыкались над этой полоской, и потому сверху ее было не разглядеть.

Ступив на сыпучий светло-желтый песок, он остановился, взглядом поискал дерево, упоминавшееся пасечником в рассказе о конце Взорова. Ни на вершине, ни по склону ниже не было ни одного высохшего дерева. Поваленных буреломом сосен, пихт, елей – молодых, тонкоствольных, и старых, кряжистых, – много, а вот сухостойного – ни одного.

Он наклонился, зачерпнул пригоршню сухого песка, глядел как песок медленно струится между пальцами под ноги. Как знать, может, он находится на том самом месте, где сидел Тютрюмов, поглядывая на свой «Смит-Вессон» и поджидая, когда приблизится Взоров? Или же Взоров упал на этом месте, застигнутый пулями Тютрюмова?.. А возможно, в двадцатом году песчаная эта полоска была дном, с которого командир ЧОНа, ныряя, доставал опломбированные тяжелые мешочки?..

Мальчишьи громкие голоса неподалеку за густыми кустами прервали его мысли. Он стряхнул прилипшие к ладоням песчинки, пошел напрямик, раздвигая кусты, на эти голоса.

Двое худых и загорелых, раздетых по пояс пацанов лет по двенадцати-тринадцати стояли по колена в затянутой ряской воде, ловили на спиннинги рыбу. В траве белели брюха некрупных щук, приметны были среди улова в траве и темные хребты двух-трех рыбин посолиднее.

Один из мальчишек, рыжий, с вихром на затылке, быстро-быстро крутил диск спиннинга, сам все дальше медленно уходя в зазелененную ряской воду, приговаривая: «Только б леса не лопнула».

Толстая леса была натянута над водой как струна. Приятель, не зная чем помочь, опустив свой спиннинг, тоже, как и Зимин, следил за ходом поединка.

Юный рыбак, блесну спиннинга которого заглотила крупная хищница, остановился, осторожно-остороикно попятился к берегу, не зарывая при этом мотать к себе лесу.

– Палку найди. Появится из воды, огреешь ее, – скомандовал приятелю.

Тот живо бросил свой спиннинг вбок, на осоку, припустил к берегу исполнять приказание. Тут лишь заметив Зимина, скользнул по его лицу безразличным взглядом и заметался по берегу в поисках палки. Зимин огляделся, ничего подходящего, чем можно бы оглушить рыбину, не было поблизости. А крупнющая щука, уже вытащенная наполовину из мелководья, билась, трепыхалась всем телом в мутно-зеленой воде..

И взбурленная кипящая вокруг щуки вода, и крупная ее голова с раскрытой пастью, и резкие судорожные извивы – все выглядело устрашающим. Вихрастого мальчишку, похоже, волновало одно: как бы не ушла добыча. Умело, несуетно он вел щуку к берегу.

С невольным азартом наблюдая, ожидая, чем же закончится поединок, Зимин позавидовал юным рыбакам. Не урони по пьянке в церковный колодец револьвера охранник Холмогоров и не задержи тем самым Нетесова в городе, не пришлось бы сейаас быагь сторонним наблюдателем, сам бы ловил. Хотя и поисков золота в таком случае тоже не было бы…

Второй юный рыбак появился с увесистой палкой, когда особая необходимость в ней уже отпала: крупная матерая щука, вся грязная, в иле и в зелени, была вытащена на берег подальше от воды, и хотя еще крепко билась, уйти уже не могла. Могла лишь поломать спиннинг. Рыжий, с ног до головы грязно-зеленый, как и добыча, взял из рук друга палку, ударил рыбину по голове. Для верности – другой раз. Лишь после этого обратил внимание на постороннего мужчину рядом.

– Молодец! – сказал Зимин.

– Молодец, – серьезно согласился с похвалой в свой адрес рыжий.

– Хорошо ловится? – спросил Зимин.

Мальчишка в ответ только хмыкнул: дескать, не без глаз, видно же.

– А вы сюда посмотреть, где клад беляки прятали? – спросил в свою очередь.

– Почему так решил?

– А больше зачем здесь чужим, приезжим, бывать? – резонно заметил рыжий.

– Ну… Мало ли, – неопределенно буркнул Зимин.

Ему стыдно было признаться, что причина его нахождения здесь paзгaдaнa, что он действительно, как ребенок, наслушавшийся, начитавшийся о кладе, который ищут, найти не могут семь десятилетий, тоже, если не приобщился пока к его поискам, то уж любопытствует – точно.

– Да ладно дядя, что уж вы, – покровительственным тоном, как бы прощая ему эту его слабость, сказал юный удачливый рыбак: с кем, дескать, не бывает.

Сознаваться не хотелось, но глупо было и отнекиваться.

– Где-то на вершине дерево сухое стояло? – спросил Зимин.

– Шаман-дерево? Карга? – Рыжий посмотрел в сторону, противоположную той, откуда пришел Зимин. – Позапрошлым летом шаман-дерево упало. А вам про колчаковский клад, что он здесь был, кто рассказал?

– Пасечник. Засекин.

– Дядя Вася?

– Да.

– Он знает. И -про то, что клад тут полгода, с зимы до лета лежал, знает. А вот дальше, куда его девали, не знает.

– А ты знаешь?

– Конечно. Беляки летом за кладом пришли впятером. Один из них себя за красного командира выдавал. Тут раньше, где мы стоим, озеро большущее было, а еще раньше – рукав речки Чаи. Если про клад знаете, это тоже знаете.

– Знаю.

– Ну вот. Они з.олото достали со дна, на лошадях до Чаи довезли, а там на лодки перегрузили. До Усть-Тойловки доплыли, там часть закопали. Потом дальше по Чае поплыли. Около Светловодовки зарыли вторую часть, а потом еще возле заимки Пустошной. Это уже не на берегу Чаи, а в протоке. Когда их вспугнули.

– Кто вспугнул?

– Ну, просто сено люди косили, окликнули их с берега, и они в протоку уплыли…

– А дальше?

– А дальше главарь всех, с кем золото перепрятывал, поубивал. А потом и его шлепнули самого. Наши его взяли, а он попытался бежать, ну, его и шлепнули. Юный рыбак умолк.

– Тебя как зовут? – спросил Зимин.

– Виталик…

– А меня– Серегой, – назвался приятель, хотя Зимин и не спрашивал у него имя.

После этого Зимину неудобно было продолжать разговор, не сказав своего имени-отчества:

– Андрей Андреевич… Откуда же тогда известно, Виталик, где золото прятали? Клад-то до сих пор не найден.

– От деда. – Рыжий глянул на щуку, как она вяло трепыхнулась, добавил: – Вообще-то он мне прадед, но я его дедом зову.

– А дед твой – кто?

– Железнодорожник. Его в Пихтовом все знают. Еще на «овечках» машинистом ездил, потом на «фэдэшках» перед самой пенсией. Сейчас старый совсем.

– А дед откуда знает?

– А ему, то есть, тогда еще не ему, а отцу его, про золотой клад рассказывал человек, который сам этот клад перепрятывал и закапывал.

– Вот как даже.

– Да. Дедов отец мост охранял. Солдат, весь израненный, к нему приполз, все рассказал. Отсюда и известно.

– С дедом твоим можно увидеться, Виталик? – спросил Зимин.

– Чего ж нельзя. Можно.

– Тогда скажи имя его, как найти.

– На Втором кабинете, у старого аэродрома живем.

Спросите Ивана Афанасьевича Веревкина.

– Может, вместе поедем? – предложил Зимин.

– А вы на машине?

– На мотоцикле. С коляской.

Мальчишки переглянулись: принять, что ли, предложение?

– Поедемте, – решительно сказал рыжий, правнук машиниста паровоза.

Скоро все трое выбирались уже из теснины пересыхающего озера наверх, туда, где Зимин оставил мотоцикл.

Веревкин был ненамного моложе знаменитого ветерана Гражданской, чоновских и продразверстовских отрядов, и тоже, как и Мусатов, сохранился куда с добром. Был бодр, энергичен, подвижен, свеж лицом.

Он какой-те особенной, детской радостью обрадовался Зимину, тому, что интересуются золотым кладом. Не спросив даже, зачем ему все это, кто он и откуда, ухватил Зимина за рукав куртки, повел в избу.

– Вот я сколько говорил, писал про клад этот – никому дела нет. Прежние поковырялись чуть, не нашли ничего и бросили. Не то место им. Будто клад по первому стуку лопаты открыться должен. Молодые вообще считают, из ума старик выжил. А? – поглядел иа Зимина.

– Ну что вы, Иван Афанасьевич, – очень серьезно, с укоризнойв голосе, дескать, зачем же так, сказал Зимин.

– Вот, – старик встал на табурет, достал со шкафа скрученную в рулон плотную бумагу, – лоцманская карта с туэрного парохода «Труженик». Знаешь что такое «туэрный»?

– Грузовой? – попытался угадать Зимин.

– Буксирный. По Чае перед первой германской суда ходили. И «Труженик» по ней плавал. Карта по отрезкам реки в книжечку сшита была. Я, чтоб Чая сплошняком гляделась, расшил листы, склеил.

Старый машинист раскатал бумажный рулон по столу, положил на края карты книжки.

Чая на карте предстала взгляду Зимина голубой, плавно извивающейся линией в палец толщиной. Глаза в секунду выловили на карте знакомые названия «Сопочная Карга», «Светловодовка», «Усть-Тойловка», «Заимка Пустошная»…

Лоцманская карта была отпечатана в губернской типографии в конце прошлого века. Ничего, кроме того, что могло пригодиться команде «Труженика» в плавании по Чае, на карту не было нанесено. Впадающие в Чаю мелкие речки, два острова – Ущерб и Смородина, – протоки (рукав, где находилось становище Сопочная Карга, тоже был обозначен как судоходный), береговые села, пристани, опасности в фарватере, – вот и все, что было оттиснуто в типографии двумя красками: голубой и черной. Остальное – никак не характеризующее судоходство на Чае, – находящиеся далеко от берега домики, остяцкие юрты, балаганы охотников, болота, косогоры, лесочки, тропки с поясняющими названиями что есть что, вроде «Спиридоновские болота», «Ураганная гарь», «Сожженный лесок» и даже «Временная летняя дача действительного статского советника Меженинова», «Могила иеромонаха Романа», – все аккуратно от руки, одной рукой, нанесено на карту в более позднее время.

От становища Сопочная Карга напрямую к берегу Чаи через обозначенные косогоры тянулась тропа. В конце этой тропы, у береговой линии – два вытянутых ромбика. Около Усть-Тойловки, Светловодовки и у заимки Пустошной виднелись обведенные кружочками крестики. После рассказа правнука старого машиниста паровоза для Зимина не представляло труда понять, что за пометки на карте. От Карги возили на лошадях к берегу, укладывали в лодки золото. Крестики, обведенные кружочками, – места, куда его-доставили, где закопали.

– Вот тут, тут и тут клад частями зарыт, – бойко ткнул указательным пальцем в крестики Правнук машиниста Веревкина.

– Виталий говорил мне про клад, – сказал Зимин. – Про то, что ваш отец охранял мост на железной дороге, и к нему в домик пришел раненый солдат. Было?

– Было.

– Расскажите.

– А что рассказывать-то. От Витальки поди уж все известно.

– Он говорил, – посмотрел на мальчика Зимин, – что ящики, где золото, от Карги перевезли на берег Чаи, дальше поплыли на лодках и в трех местах закопали клад.

– Ну, так и есть. Что еще?

– Солдат тот, если действительно своими руками закапывал ящики, должен был помнить точное место.

– Он и помнил, а как же. Где, на какую глубину закапывали, сколько куда шагов нужно сделать, чтоб встать на месте клада. Все отцу рассказал.

– И вве это зная, по горячим следам не сумели найти? – с сомнением спросил Зимин.

– По каким таким горячим, – махнул рукой старый железнодорожник. – В пятидесятых годах, в конце, только лишь и принялись искать.

– Что так поздно?

– А вот так. Времена-то какие были. Отец собрался было в чека докладывать, мать отговорила: не лезь. Не найдут вдруг, скажут, прикарманил. Найдут– еще хуже. Не поверят, что нет еще одного, утаенного местечка, что себе совсем ничего не оставил на черный день.

– А сам ваш отец не пытался хотя бы убедиться, что действительно владеет большой тайной, что клады есть?

– Ну как же это нет. Ему это всю жизнь было как заноза невытащенная. Ездил сколько раз на те места.

– Копал?

– Представь себе, ни единожды не ковырнул даже лопатой. В первый раз на Усть-Тойловку приехал, там прежде остяцкое селение было. Остяки допреждь на все лето в тайги дальние кочевали, аж на Улу-Юл, а тут им велели оставаться. Приучали к оседлой жизни, значит… В Светловодовку приплыл в другой раз, брошенная еще до революции деревня, – там, рядом, на соседнем берегу спецпоселенцы, комендатура… И в Пустошной. Годами па заимке, после гибели хозяина, никто не объявлялся – и нате вам, артель старательская обосновалась. А ему на Чаю путь не ближний впоследствии стал, его работать в Боготол перевели… В «оттепель», при Хрущеве, значит, отец заявление сделал в органы. Ну, покопали, покопали, не нашли ничего и сказали отцу, что он лишку о кладах читал, вредно. Так ему и сказали.

– А позднее? Искали?

– Да уж не по одному разу в каждом месте.

– Может быть, рельеф местности изменился? Берег рушился, передвинулся? Или солдат не точно места назвал?

– Солдату какой прок врать было, – возразил старый железнодорожник. – А берег, ты верно говоришь, подвинулся. Однако другие ориентиры-знаки имеются.

– Но клада нет. Ни одного из трех, – сказал Зимин.

– Они на то и клады, чтобы не сразу даваться, – с вкрадчивостью в голосе произнес Веревкин. – Верно, Виталька. Сережка? – Не дождавшись от мальчишек подтверждения своим словам, сам и ответил: – Верно.

– Значит, вы верите, что золото во всех этих трех местах, – Зимин положил ладонь на лоцманскую карту, – по-прежнему в целости лежит?

– Лежит, – твердо, с убежденностью ответил старик Веревкин. – Как миленькое. Час не приспел открыться.

– А вот эти обозначения какое отношение имеют к золоту? – Зимин показал на карте отметки «Временная летняя дача» и «Могила иеромонаху».

– Это солдат, Расторгуев его фамилия, от заимки Пустотной до моста так шел, путь его… Ты, Виталька, рассказывал, что на заимке Пустошной произошло? – Старик посмотрел на правнука.

– Неа, – послышалось в ответ.

– Неа, все тебе неа, – передразнил правнука Веревкин. – Самое главное и произошло. Заложили они последний клад. Старший отряда велел всем садиться в одну лодку, поплывут обратно. Когда выполнили приказ, сели, он одну за одной с берега две гранаты на корму и в. нос кинул. Расторгуева взрывной волной из лодки выбросило, потому и спасся один из всех, дошел до моста.

– Прилично шел, – поглядел еще раз на карту Зимин.

– Долго…

– А потом, после– встречи с вашим отцом, что с тем солдатом стало?

– Убили его.

– Убили?

– Наповал. Он вечером пришел, а утром его уже убили. Отец рассказывал, он весь от страха трясся, умолял спрятать его. Говорил, Тютрюмов знает, что он жив и будет искать сколько угодно, пока не сыщет и не добьет.

– Тютрюмов? – переспросил Зимин.

– Ну да, – подтвердил старый железнодорожник. – Был здесь после ухода Колчака командиром отряда чоновцев. Теперь о нем в Пихтовой, кроме меня, разве что Егорка Мусатов помнит… Слышал о Мусатове?

– Слышал…

– Так вот, солдат боялся, что Тютрюмов по пятам за ним идет, отецобещад его спрятать так – ни одна живая душа не найдет, хоть обыщись. Расторгуев успокоился, уснул. А утром все равно ушел. Тайком. Мертвым с новой раной отец его в черемушнике обнаружил. На полкилометра не успел от моста уйти…

– Тютрюмов его?

– Кто ж знает. Наверное, Тютрюмов… Вот так с золотом связываться, – подытожил старик.

– Дед, ты забыл про сменщика еще, – напомнил правнук.

– Верно, – закивал Веревкин-старший. – Утром отец сменился. Сменщик его чуть пораньше пришел. Только отец от моста отдалился, слышит: бабах! Бегом вернулся. Мертвый сменщик у будки лежит на рельсах и никого около. Тишина.

– В последний раз давно копали в Светловодовке, в Усть-Тойловке?..

– Четыре года разад. Я знаешь что еще про себя кумекаю, почему неудачи всё: копать глубже нужно. Ящики в земле лет за десять сгнили, а золото вниз ушло. За семьдёЬят-то с лишним лет, может быть, метров и на пять. А то еще и вбок сместилось, кроме того, что вниз погрузилось.

– А Тютрюмов не мог клады перепрятать?

– Не, что ты. Это летом было, в самом конце. А в сентябре Тютрюмова убили.

– Кто?

– Не знаю. Но. с почестями его хоронили. Как героя. Значит, белые. Или пушилинская банда.

– М-да. Любопытно. Можно, я к вам еще загляну?

– Заглядывай.

Оперативная группа во главе с Нетесовым, скорее всего, вернется не раньше завтрашнего дня. Это Зимин узнал от сержанта Коломникова, заглянув в горотдел милиции. Зато он, Кодомников, будет свободен через три часй, и они могут хоть на целые сутки отправиться, куда Андрей Андреевич пожелает.

– В Усть-Тойловку или Светловодовку можно? – не замедлил воспользоваться предложением Зимин.

– Сложно туда. Надувная лодка нужда, двухместная… – Коломников по-мальчишьи поморщил лоб, очевидно, вспоминая, у кого такую можно взять, вдруг встрепенулся: – А вы случайно не у Веревкина были?

– Был.

– Я так и подумал.

– Почему?

Сержант вместо ответа предложил:

– Хотите повстречаться с одним человеком? Лестнегов Константин Алексеевич. Он тоже колчаковским золотом интересуется.

– Конечно.

– Прямо сейчас?

– А он дома?

– Он постоянно дома. В автомобильную катастрофу попал прошлым летом, ноги отнялись. Кирпичный домик наискосок от церкви. Не той, разрушенной, а действующей. Ильинской. Запомните?

Зимин кивнул.

– Тогда я додежурю, подойду. Договорились?

– Коломников, со мной поедешь в Таловую. – В дверях возник незнакомый рослый капитан. Задержав на Зимине взгляд, капитай не спросил, почему в дежурной части посторонние, исчез.

– Вы, молодой человек, ломитесь в открытую дверь. Неужели вы думаете, до вашего появления никто и никогда не предпринимал попытек отыскать следы клада? Кому-кому, а вам неизвииительно начинать вот так. Ни у кого толком ничего не спросив, не попытавшись даже разузнать, какая была проделана работа до вас…

Зимин видел в просторной прохладной гостиной в доме Лестнегова за столом, слушал хозяина, седовласого мужчину лет шестидесяти пяти, полупарализованного, передвигающегося по гостиной в кресле-каталке.

Подъехав к столу, Лестнегов остановил каталку. Крепкие сухие пальцы обхватили колеса.

– Особенно с этим Веревкиным неизвииительно. Кто вас только свел с ним.

Зимин молчал. Покосился на телефон на полке книжного шкафа: кажется, сержант Коломников успел перед выездом в Таловую не просто предупредить хозяина, чтоб ждал гостя.

– Не перестаю удивляться этому Веревкину, как это ему в голову взбрели такие фантазии. И хоть бы людям головы не морочил. Зазывает, понарасскажет так, что кто поазартнее, подоверчивее, за лопаты хватаются. Лет пятнадцать назад вдруг ни с того ни с сего заявил, что знает, где клад, на том и стоит.

– Разве не отец его первым сделал заявление о том, что ему известно местонахождение золота? – спросил Зимин, проглотив слова насчет азартных и доверчивых. Хозяин еще смягчил: не касайся Зимина, прозвучало бы: доверчивых простаков.

– Шутите, – презвучало в ответ. – Я хорошо знал Афанасия Демьяновича. Тайн он не имел, заявлений о кладах не делал.

– И мост через реку Сочур не охранял?

– Охранял, – кивнул Лестнегов. – Но что с того? Никакие раненые к нему не приползали, никого там не убивали. Мы, краеведы здешние, всё перепроверяли, потом пытались вызвать Ивана Афанасьевича на откровенный разговор, зачем это ему надо, создавать легенды о кладах? Убеждали, что от Сопочной Карги до Чаи напрямую через косог"ры на обычных лошадях не пройти, тем более с грузом, вьючные, монгольские нужны, что Тютрюмов четвертого или пятого сентября двадцатого года никак не мог метать гранаты на заимке Пустошной, потому, что был к этому времени убит…

– А Веревкин говорит, что на Пустошной события происходили в конце лета, – вставил Зимин.

– Это он сейчас говорит, когда его поправили. А прежде и начало августа называл, и конец июля.

– Так все-таки Тютрюмов убит? Не расстрелян?

Лестнегов Жестом попросил не перебивать.

– Убеждали, наконец, что по Чае плыть и причаливать к берегу на стыке лета и осени двадцатого, что-то прятать было невозможно. Выполнялся приказ собрать все брошеное на полях, на берегах рек, в лесах оружие, похоронить всех погибших при отступлении колчаковцев, всех мертвых, словом, и на Чае было как никогда многолюдно. Массу других доводов приводили. Бесполезно.

– Копать, где по его словам золото, предлагали тоже, наверно?

– Предлагали. Когда он отказался, копали сами. Представьте себе, в Беловодовке наткнулись на золотой клад. Мелкие самородки, самый крупный тридцать два – тридцать три ли грамма, царские империалы и червонцы, золотой лом. Три килограмма в общей сложности. К колчаковскому это золото не имело отношения. Это в тридцатых годах приемщик Верхкитатского торгсина инсценировал налет на торгсин, краденое на родине спрятал. Совершенно случайная, словом, находка.

– Веревкин, наверно, так не сказал, – заметил Зимин.

– Он не знает. Не сообщали ему. – Лестнегов немного помолчал. – Да, вы о Тютрюмиве спрашивав. Его застрелили при попытке к бегству.

– Хм. – Зимин посмотрел на хозяина дома. – Веревкин говорит, его хоронили с почестями.

– Да, так оно и есть. Единственное, пожалуй, точное из всего, что он говорит. Я точно не знаю, почему так вышло. Но, думаю, не ошибаюсь: о последнем «подвиге» Тютрюмова знали единицы, слава командира частей особого назначения у Пего была громкая, и кто-то, видно, порешал, в губернии или повыше) и заклйчение вынес: чем объявлять лихого рубаку-мертвеца подлецом и изменником, лучше сделать его героем борьбы за установление Советской власти в Сибири. Улица его имени была. Правда, недолго. После глухая тишина вокруг его имени образовалась. Но напрочь имя никак нельзя было стереть, поскольку оно с ненайденным адмиральским кладом переплелось. Нам под расписку о неразглашении в начале шестидесятых, в шестьдесят втором году, разрешили в горкоме ознакомиться с некоторыми документами, касающимися исчезнувшего в районе Пихтовой клада. Так сказать, оказали высокое доверие. В расчете на нашу помощь в поисках золота. Я некоторые страницы украдкой, грешен, выписал, сохранил. Сейчас покажу.

Лестнегов чуть подался в кресле набок, опустил руку вниз; портфель с медными сломанными застежками лег иа стол.

– Вот здесь, – сказал, постучав пальцем по портфелю, – хранится все, относящееся к кладу. А вот – те самые выписки, – извлек и подал Зимину тоненькую картонную папку, на которой было написано:

"Допрос Степана Тютрюмова, бывшего командира частей особого назначения (Пихтовский уезД).

Допрос проведен в г. Пихтовом 2 сентября 1920 года".

– Читайте, – коляска неслышно плавно откатилась от стола.

– Подождите, Тютрюмова с почестями где похоронили? – прежде чем воспользоваться приглашением, приняться за чтение спросил Зимин.

– На той станции, где был застрелен.

– Все верно.

– Что верно?

– То, что герой-то герой, но рядом с Прожогиным ему места не было. Однако торжественные похороны Тютрюмова означали для людей, что красный прославленный командир не убивал все-таки секретаря укома. Но тогда, готов спорить, убийцей Прожогина был объявлен Взоров? – Зимин посмотрел вопросительно на хозяина дома.

– Вы больше, чем я думал, сумели разузнать, не ожидал, – похвалил Лестнегов. – Вообще-то назван был безымянный белый офицер. Но подразумевался, конечно, Взоров.

– Достойная честного человека слава, – грустно усмехнулся Зимин.

– Не позавидуешь, – согласился Лестнегов. Во второй раз предложил: – Читайте.

На листе под обложкой в правом верхнем углу стояло:

При допросе гр-на Тютрюмова присутствовали следующие товарищи:

Малышев В. К. (Представитель Сибревкома), Берлинских А. С. (Ст. следователь Новониколаевской Чрезв. Комиссии), Дорофеев С. И. (Начальник Пихтовской уездной Ч. К.)

Берлинских: В ночь с 22 на 23 августа вы исчезли из Пихтового. Объясните комиссии – куда, и что этому предшествовало?

Тютрюмов: Я не исчез. Отбыл с поездом в Новониколаевск с докладом.

Берлинских: А по пути, в поезде, на вас было совершено нападение…

Тютрюмов; Да.

Малышев: Это вы уже говорили. Не будем повторяться. Вечером 22-го вы велели подготовить трех лошадей для поездки. Куда и кем?

Тютрюмов: Я приготовил коней по просьбе товарища Прожогина, сам же выехал в Новониколаевск.

Малышев: Как он объяснил, зачем ему верховые лошади?

Тютрюмов: Он ничего не объяснил. Сказал, что ему нужно, что вернет коней до полудня. Больше разговора у нас на эту тему не было.

Малышев: Вы состояли в дружеских отношениях?

Тютрюмов: Нет. Просто в хороших.

Берлинских: Как часто вы виделись с Прожогиным?

Тютрюмов: Ежедневно. Разумеется, когда я или он не бывали в отлучке.

Берлинских: В какое время дня встречались 22-го?

Тютрюмов: Вечером. Поздно вечером.

Малышев: Он вызывал вас, или вы пришли по личной инициативе?

Тютрюмов: Какое это имеет значение.

Берлинских: Отвечайте на вопрос.

Тютрюмов: По личной.

Малышев: О чем шел разговор?

Тютрюмов: Он спрашивал о положении с бандитизмом в районе. Особенно интересовался бандой Пушилина-младшего.

Берлинских: Он был один?

Тютрюмов: Да, один.

Берлинских: Никто не заходил к Прожогину во время вашего разговора?