Текст книги "Уйдя из очереди. Повести и рассказы"

Очевидно эти драгоценные висюльки благодарственное подношение прихожан, своеобразная расплата со священной реликвией за чудесное исцеление или еще какую-нибудь благую удачу.

Одинокая свеча, горящая сбоку алтаря, бросает багровые отсветы на блестящий алтарный холст, заключенный в изощренно нарядный золоченый багет. Пламя свечи колеблется, то стелется полого, то взметает в высь, видимо по нефу гуляют сквозняки. Поэтому сам алтарный холст освещается спорадически, отблески света произвольно перемещаются по алтарному изображению. Пытаюсь понять, кто же представлен на холсте, довольно трудная задача, так как различимы только отдельные фрагменты изображения. Но постепенно, суммируя видимое, я прихожу к выводу, что на картине Блаженный Августин. Прежде всего, красный долгополый плащ-хитон с капюшоном на белой подкладке, красная же широкополая шляпа, белые нарукавники, в левой руке зажат молитвенник. Но первостепенно лицо: аскетически изможденное и безбородое, взор глубоко запавших глаз устремлен в горние высоты, к Богу. Таким образом, я окончательно уверился, что вижу Августина, епископа африканского города Гиппон, родоначальника христианской философии и истории, автора бессмертного сочинения «О граде Божьем». Но вполне возможно, что я заблуждаюсь. И на алтарной композиции написан маслом неизвестный мне кардинал или архиепископ.

Свеча отбросила отблеск вдоль алтаря. Зелено-серое покрывало, какие-то статуи, неясные мне символы и атрибуты и кругом старый, потрескавшийся мрамор. Во мне проснулось однажды прочувствованная, возможно даже привидевшаяся во сне, декадентская ассоциация смерти.

Три символа сливаясь воедино, образовывали странную, лишенную реальных черт комбинацию, в которой заключен и потусторонний мир, и подсознательный страх кончины. Вот они:

Первое: Латинские древности: триумфальные арки, засыпанные землей, обломанные поверху колоннады, статуи грубых императоров с огромными глазами, пожелтевшие камеи с зализанными от ветхости ликами, мрамор старый, выцветший, будто труп – камень. Эти древности по наитию у меня ассоциируются с трупным цветом, с трупным запахом – они мертвецы, извлеченные из могил.

Не помню где, толи в Апокалипсисе, толи у кого-то из античных авторов я вычитал, дословно, разумеется, не помню, но передам суть: «…и пришло время, когда мертвые вышли из своих могил, и смешались они с живыми…». То ни говори – ужасная вещь!

Мертвая культура – она по-своему прекрасна. Но есть нечто противоестественное, даже аморальное в ее существовании вместе с нами, в нашей реальности.

Второе: Изобразительные средства традиционного католицизма, естественно они детища латинской традиции. Раскрашенная скульптура – не что иное, как размалеванные мертвецы. Картины блаженных с заведенными под веки глазами, их слепое, полуобморочное выражение коробит меня. Чеканная латынь литургии.… Во всем перечисленном есть некая красота, ей можно даже любоваться, а то и наслаждаться, но это подобно тому, как влюбиться в мертвую девушку. Она еще прекрасна, но уже во власти тлена, но главная она мертва, грубая материя, лишенная духа.

Боже упаси меня утверждать, якобы искусство католицизма вовсе не искусство. Это такое же полноценное искусство, как погребальные росписи египтян, Ваал финикийцев и бородатые рогатые быки ассирийцев и персов. Но как мне кажется, в это искусство нельзя влюбиться, тяга к нему пахнет извращенностью, профессиональные же пристрастия оставлю в стороне.

И третье: Надгробные фотографии и изображения на могильных памятниках. Дико помещать изображенье лика умершего на его могилу. На мгновенье представьте себе, что покойник глядит на наш мир из зазеркалья иного мира. Вообразите себе всю гамму нравственных ощущений, рожденных этим образом.

Через пяток лет надгробная фотография выцветет, порыжеет, изображенье на искусственном мраморе запылится, затрется – к ним опасно будет прикоснуться, как будто они пропитаны миазмами испарений смерти, будто они заразные. Мне также неприятно прикасаться к римским древностям, к католическим статуям в тряпичных одеждах – в том я вижу родство с кладбищенским фото. Какое-то проклятье заключено здесь, какая-то нерешенная тайна, предвосхищение колдовства и дьявольщины.

В костеле становилось совершенно сумрачно, тьма съедала большее пространство собора. Практически уже невозможно, что-либо различить, самое время встать и уйти. Признаюсь, войдя сюда я, рассчитывал испытать очищение, переломить тоску одиночества, избавиться от боли душевной. Ранее находясь в костелах рассматривая настенные росписи, иконы, скульптуру я проникался осознанием ничтожности собственных переживаний на фоне вечного, пусть не совершенства, но осознанного служения нему. Теперь я нахожусь в темноте собора, словно слепец в ночи: уже не различимы потолочные плафоны, повествующие события писания, невидно глаз, смотрящих внутрь, на полотнах католических святых. Я слепоглухонемой. Увы, нет торжественных песнопений, не слышу чеканных фраз латинской литургии зычно возглашаемой ксендзом, я не содрогаюсь от мощного звучания органа. О Орган! Его величественного звучание, его средневековая песнь одно из первейших орудий исцеления больной души.

Вспомнился Герман Гессе, его «Игра в бисер» – одной из существеннейших сторон показанного там процесса медитации являлась музыка. И не просто музицирование, а средневековые песнопения в духе Палестрины и, разумеется, гигант Бах. Но, увы, я не внемлю божественным мелодиям.

Единственное чувство, которое еще не отказалось мне служить, так это обоняние. Я воспринимаю и по памяти и наяву своеобразный запах, присущий соборам и церквам. Впрочем, в церквях дух более благоуханный, в гигантских костелах запах острый, настоянный веками, чуть пахнет больницей. Да, да…, и как я сразу не обратил внимания на больничный запах: там лечат плоть – здесь врачуют дух. Несомненное родство двух, казалось бы, различных учреждений, впрочем, почему разных – и там и тут исцеляют человека. Не всех и не всегда, одной из причин тому – запущенность болезни. Не запускайте свой недуг! Но мне видимо обитель Бога не сможет помочь.

Я поймал себя на том, что перестал дышать.… Спохватившись, глубоко вдыхаю сухой воздух. Что-то нехорошо чувствую. Надо идти. Мне кажется, я уже не встану, в голове туман, во рту горечь.… Сейчас посижу немного.…Опять сбилось дыхание… Резко встаю, громыхая скамьей. Наплевать мне на шум, сквозь темень пробираюсь к выходу. Абсолютно ничего не видно, наконец, замечаю дежурную лампочку в вестибюле (какой-то доброхот включил). Пробираюсь в тамбур, с трудом распахиваю недвижимую дверь.

Свежий воздух опьяняет, на улице еще достаточно светло. Из склепа на волю! С бодрыми волнами вечерней прохлады в моей душе началось пробуждение, я словно воскрес. На душе становится чисто-чисто! Зарождается радость, она растет, ширится…

«Оковы тяжкие падут, темницы рухнут и свобода…!» – вот она медитация, вот оно очищение. Другой человек объявился во мне. Как легко, как бодро ощущаю я себя. Тянусь за папиросами, прикуриваю. Хочется обойти костел кругом, детальней осмотреть его. Поднимаю голову, число «1675» – три века. Как богато украшен фасад собора, резные башенки, изогнутые вольты, стрельчатые оконца и большая розетка спереди. Спускаюсь с паперти, осматривая фасад издалека. Как называется этот архитектурный стиль – разумеется, барокко, но с готическим привкусом. Впрочем, в Вильнюсе есть собор Святой Анны» – вот там действительно готика, кладка настолько ажурна – каменное кружево, одним словом. Здесь все строже и солиднее. Анна-то Анной, но меня всегда больше привлекала громада костела бернардинцев, стоящего сзади, так и не побывал…

С южной стороны костела несколько гранитных надгробий: 1823—1878,1855—1911,1785—1812.1781—1812 – интересно кто там захоронен. Две последние могилы явно принадлежат погибшим в годину двенадцатого года. Читаю немецкие фамилии, ничего странного в русской армии тех лет много было немцев.

Возникает соблазн немного поиграть. Я советский разведчик, нахожусь на вражеской территории, скажем в Германии. Мой шаг нетороплив, иду задумчиво, заложив руки за спину. Как я устал, Бог ты мой, как я устал. Где-то там на Востоке моя родина, мой маленький городок с одноэтажными домишками, утопающими в яблоневых садах. Я явственно вижу одну асфальтированную улицу в центре городка, когда-то я блуждал по ней с любимой девушкой, обнимал, целовал ее в подворотнях. А сейчас я один, совсем один в целом мире. И что самое горькое, – никому нельзя оказать свое одиночество. Я должен пить вино, радостно смеяться, ухаживать за пухленькими фроляйн и фрау, быть любезным, обходительным, по холуйски предупредительным. Я мурлычу под нос мелодию Таривердиева из легендарного фильма «Семнадцать мгновений весны». Легкая грусть наполняет меня. Я одинок. В глазах навертываются слезы. Сейчас я могу позволить себе подобные сантименты, – я один. Я стою возле громадной немецкой кирхи. За моей спиной домик пастора. Двое его прислужников, что-то убирают во дворе, согнувшись в три погибели. Скорее всего, – они военнопленные, кто интересно по национальности? Славяне, французы, английские летчики, а возможно и русские, как хочется произнести русскую фразу, хотя бы слово, но это провал. Я отворачиваюсь и деланно рассматриваю посеченную осколками стену кирхи. Две статуи, облаченные в ниспадающие мантии, в епископских митрах осуждающе смотрят на меня свысока.

Я иду по аллее, обсаженной карликовыми деревцами, а спереди сочно зеленеет сосновая рощица. Сосны везде одинаковы, для них нет тысяч километров, их стволы шершавы и пахнут также вкусно, как и в России. Я иду и иду, не ведая, когда случится Победа, когда, наконец, я возвращусь в свой маленький родной городок?

Хочу курить. Достаю папиросы. Вот незадача – кончились спички. Где разжиться огнем? Мое наваждение спадает. Пора топать домой. Вдоль церковной ограды зажглись фонари. Прохожу к центральной аллее.

Славно, вот у этого мужчины я и прикурю. На белой скамейке, расстелив газету, совершенно не сгорбившись, сидит пожилой человек. Он курит, как и я «Беломорканал». Профиль у незнакомца острый, как у Ландау, седая шевелюра чуть прикрыта клетчатой поношенной фуражкой. Он смотрит неотрывно в одну точку. Я перехватываю его взгляд – соборные часы, а я и не обратил на куранты внимания. Время уже позднее.

– Извините, разрешите прикурить, – незнакомец вздрагивает, я жестом поясняя свою просьбу.

– А, пожалуйста, куда же я их положил (про спички), протягивает он мне початый коробок.

Говорит без намека на акцент – русский, отмечаю я. Прикуриваю:

– Спасибо большое.

– Да не за что, да Вы возьмите спички-то, у меня еще есть.…Берите, берите не стесняйтесь.

Мне как-то стало неудобно, впрочем, чего же здесь такого, благодарю доброго человека. Дойдя до ворот, я оглядываюсь. Старик, поднявшись со скамьи, свертывал свою газету.

Старик – I

Старик любил в немом одиночестве разглядывать портал собора. Казалось, он изучил гигантское здание до самого мельчайшего кирпичика, до самой неприметной выщерблины в кладке. Но странно, ему случалось в отчаянье складывать руки, когда пытался представить костел в целом, в полной его архитектурной композиции. В усилии памяти собор представал огромной рыжей скалой, нагромождением камня выложенного вверх. Порой все же вырисовывались отдельные детали, близкие к оригиналу, но они не имели законченной связи меж собой, были оторваны от своей основы – единого комплекса храма. Так что, в воображении провернуть по кругу собор, представленный четкой изометрической проекцией, старику было не под силу.

Весьма редко, но старику снился костел, и вот тогда, во сне, он являлся идеальным оттиском с реально существующего. Но помимо его, снились другие – разные по своей стати и форме костелы и церкви. Но в грезах они как бы перенаряжались, сбрасывали маскарадные балахоны и становились все тем же храмом. Быть может, другим по внешней сути, но это был он – костел, старый красный собор, построенный триста лет назад.

Старик любил прогуливаться по вечерам. Маршрут его был неизменен: и зимой, и летом он шел до хвойной рощицы, дышал настоянным скипидаром воздухом, любуясь стройными, как свечки, соснами. Так от нечего делать забредал на церковную территорию: передохнуть, посидеть на лавочке. Частенько доводилось наблюдать культовые процессии, выстраивавшиеся на главной аллее. Как в довоенном немом кино, перед ним на маленьком клочке асфальта чередовались жизнь и смерть, привлекательность радости и скорбь утрат. Рассматривая со стороны чужие переживания, старик неизбежно задумывался о пройденном жизненном пути. Перебирал, словно замусоленные игральные карты, разные дни в огромной колоде собственной биографии.

Много чего передумал старик, сидя на церковной лавочке, она стала его безмолвной наперсницей, старик даже ревновал ее, находя иногда кем-то занятой. Старик сердился на невольных «захватчиков» его скамьи. О был уверен, что эти люди могли бы сыскать себе иное место, Да и вообще, – они праздные бездельники, по необъяснимой самоим себе приходи занявшие не принадлежащее им.

В таких неувязках, старик недовольно обходил костел, угнетаемый мыслью: «Коль „те“ не уйдут, ему останется возвратиться домой, раньше срока. Не будешь же выстаивать над чьей-то душой?» Старик не любил прохлаждаться на улице, если не предвиделось неотложных дел, он прямиком направлялся восвояси.

В сам собор старик почти не заходил, там мало, что изменилось за те десятилетия, что он жил в этом городе. В молодые годы, когда жжет любопытство и будоражит всяческая «экзотика» – было время постижений, и его влекло в собор. Теперь он растерял былую любознательность, многое стало ему неинтересным.

Давным-давно, когда старик толком и не помнил себя, его окрестили православным обрядом. Сам факт собственного православия был для него очень важен и неотторжим от его Я. Его конфессиональная принадлежность плотно срасталась с его русскими корнями. Ему становилось теплее от мысли, что, как подобает истинно русскому – он православный, что это не столь религиозная характеристика, а гораздо большее, основной видовой признак сути русской души.

Православие пребывает с ним всю сознательную жизнь, оно срослось зрительным образом с заброшенными погостами с истлевшими крестами, закопченными иконами в красном углу избы, лаковыми маковками резных церквушек – оно словно кокон: в сердцевине изначальное зерно, а уж намотано-то – не перечислишь. Все тут: и специфические особенности, и единственно присущие черты, и народные приметы с языческим суеверием. А рефреном звучит по Достоевскому – русский, значит православный!

Потому старик, бывая в костеле в часы литургии, наблюдая молящихся литовцев и поляков, твердо знал себя русским. Он при всем свеем богословском невежестве, явственно ощущал себе представителем другой, мощной ветви христианства, – имперского, исконного византийского духа, и это давало ему повод со снисходительностью смотреть на коленопреклоненных «латынцев». Нет, он не считал их инородцами, в его взглядах не было ни грамм национализма, но он все равно ощущал собственное превосходство. И это чувство наполняло все его существо гордостью за русский народ, а значит и за себя.

При развитом с годами равнодушием к происходившему внутри собора, старик любил надменный, скалообразный силуэт он любовался им подобно явлению природы, хотя чтил, как творение рук человека, а вовсе не как обиталище католического Бога. Находясь возле собора, старик ощущал коловращение человечества. Он осознавал себя причастным: и ко дню сегодняшнему, и к прежним эпохам, и к будущему.

Старик никогда специально не задумывался над тем, что его влечет в тихий соборный сквер. Ему было там хорошо, здесь он был удовлетворен самим собой. Подобно какому-то условному рефлексу это место по вечерам притягивало его, и редкий день он пропускал, не явившись сюда.

Старик сложил отволгшую газету, сунул ее в карман пальто. Сумрак густел. На вершине колокольни зажглись яркие бордовые огоньки. «Зачем они? – подумал старик. – Ведь самолеты над городом не летают? Скорее всего, это своеобразные маяки в ночи, предупреждающие летчика далеко в вышине, что «Нил еще на подступах, под крылом раскинулась Сахара, а не гибельная аравийская пустыня…». Старик боготворил Экзюпери.

Он запахнул полу пальто (сырости прокралась внутрь, уже начинала щекотать горло). Хорошо, что он надел калоши, в такую слякоть не мудрено промочить ноги. Старик зашмыгал к выходу.

Он слегка брюзжал: «Чего это меня опять потянуло на прогулку? Сидел бы уж лучше дома. Растопил бы печку, пожарил бы ломтики картофеля, потом, что-нибудь почитал бы. Хотя, по правде – надоело читать. Читать хорошо, когда все еще впереди, когда прочитанное, соизмеряется с самим собой, и случается, невольно осознаешь, что написано как бы и про тебя. Да молодым книги помогают понять, как, в сущности, они еще молоды, можно еще многое переиначить в жизни, а то и начать заново неверно начатую жизнь.

А ведь сколько раз я пытался начать жить по-новому. День, два и опять сворачивал на старую, проторенную колею. Судьба!? Конечно судьба, что бы там не писали в ученых статейках. Все заранее предопределено. Как не понять, что раз данное уже не изменить, как не исхитряйся, не бейся как рыба об лед.

Интересно когда я понял, что уже ничего не могу изменить. В тридцать? Наверное, позже… Несомненно меня этим куском не обнесли. Как сейчас испытываю то состояние – уже ничего не изменить (!). Да оно и сейчас это ощущение во мне, только обтерлось, устоялось. А столь же горькое оно, если раскушать? Не дал Господь удачи. Да брат, чего-то ты загрустил?

Да книги.… Если бы не было книг, наверное и незачем мне было бы жить. Что я без книг? Старик – одной ногой в могиле. Книги дают мне радость сопереживания, уносят, куда и не мечталось, они единственные наполняют хоть каким-то смыслом мою жизнь. Как я люблю, придя в читальню, рыться в пыльных развалах, так бы весь день копался, искал бы ту единственную книгу – ту которую хотел, но не прочел. Да и есть ли такая книга? Ищешь, ищешь, а возьмешь какое-нибудь пустое чтиво, ведь не удобно полдня толкаться на глазах библиотекаря.

Да, приятно, конечно, там меня все знают, глядишь молоденькая девчонка, недавно на работе, а уже называет по имени-отчеству, уже не спрашивает номер моего формуляра, если большая очередь, для меня делают исключение. Я ведь очень давно хожу в профсоюзную библиотеку, клиент со стажем… Впрочем, говорю чушь, ведь речь идет не о парикмахерской, а о книгах….

Да, если и осталось что-то стоящее в жизни, так это то, когда несешь непрочитанные томики домой, еще не дошел, а уже предвкушаешь свое общение с книгой, как с молоденькой незнакомой девушкой в молодости. Просмотришь оглавление, прикинешь, стоит ли наперед читать предисловие, или немедля углубиться в завораживающий текст опуса.

Что-то последнее время уж слишком медленно я стал читать. Прочтешь строчку и задумаешься, прочтешь абзац и начинаешь рассуждать.… Да, и мысли идут вовсе не о прочитанном, вернее сказать, сожалеешь о самом себе.

И вдруг явилась другая ассоциация, более низменная, но тоже верная. Приятно держать в руках еще незнакомую книгу, но выбранную на твой вкус. Какое-то лихорадочно забубенное состояние, чем-то похожее на подготовку к предстоящей выпивке, также судорожно замирает сердце, предвкушая удовольствие.

А ведь правильно, старый ты хрен! Собрались ребята дерябнуть, послали за спиртным гонца. И вот все сидят, как на иголках и ты вместе со всеми. Идет никчемный разговор о всякой ерунде, но помыслы всех устремлены к единой цели. Все делают равнодушный вид, никто не хочет выделиться, мол, мне не больше всех надо, но все понимают свое притворство и не осуждают его.

Вот и гонец. У всех на лицах написан немой вопрос – «Принес?» То-то радости! Раньше было гораздо веселей, когда еще ходил на роботу. Глядишь, навертывался маленький праздник – и людям в радость и тебе хорошо.

Надо бы зайти к Михайлычу, проведать старика. Как он там «лучший друг» поживает? Старик за глаза именовал своего приятеля «лучший друг» или просто «лучший». Меж собой они общались только по имени-отчеству. Только при особом благожелательном расположении употребляюсь лишь одно отчество.

Василий Михайлович Востриков был давний сослуживец старика. Последние пятнадцать лет, до ухода обеих на пенсию, они работали в уютном коллективе машиносчетной станции большого завода. Василий Михайлович по должности числился инженером-проектировщиком. В его обязанности входило составление программ и сборка электрических цепей коммутационных досок для табулятора. Табулятор – это громоздкая счетная машина, размером с автомобиль, хотя по сути это просто гигантский арифмометр. Специального образования у Василия Михайловича не было, он, как любил сам прибедниться, – имел семь классов и восьмой коридор. Так что в основном коммутировал «доски» старик. Михайлыч же, конечно, за пятнадцать лет чему-то научился, не совсем же он был остолоп. Но главное – собственное недопонимание технических вопросов, он компенсировал умением помогать расчетчикам отыскивать пропавшие «сальдо» и «бульдо», ибо еще раньше где-то подвизался толи счетоводом, толи бухгалтером.

У Василия Михайловича была, как считал старик, дурная привычка: с бухты-барахты, лезть в схемы коммутационных досок, переставлять шнуры по наитию – тем самым, запутывая программу самым нещадным образом. Табулятор начинал печать околесицу, спешили за стариком. Старик исправляя напутанное, при этом нещадно и обидно ругал Василия Михайловича, мол, лезет не в свои сани, – хотя то была прямая обязанность проектировщика. Михайлыч терпел подобные унижения, хотя, считался на работе почему-то старшими, молчал и делал вид, что вникает в подправляемую схему. Старик не возмущался, что Востриков главней, они, в общем-то, ладили по работе, главное потому, что были собутыльниками. Ко всему прочему, он и сам это не скрывал, у Михайлыча с пятидесяти лет «не стояло», над этим не подшучивали, считалось так должно.

На машиносчетной станции, среди механиков большая текучка¸ лишь старик и Михайлыч были здесь всегда, должно со дня основании МСС. Вновь поступавшие на работу механики постоянно видя эти собутыльные отношения, воспринимали их как составную часть профессии, и рано или поздно неизбежно примыкали к кружку стариков.

В возлияниях тон задавала молодежь, ветераны же просто проявляли солидарность, молодежь заводила, стариканы не возражали. Поводов же к возлиянию было великое множество. Но у старичков был и свой особенный предлог: после баньки соблюсти «суворовский закон» – промыться изнутри. Что бы там не случилось – «суворовский закон» соблюдался свято.

Старики прекрасно изучили друг-друга знали все о каждом, поэтому, выпив, они часто повторялись, пересказывали одни и те же истории. Но дело не в том. Лучшей формы дружеского общения они не могли придумать, возможно, ее и нет вовсе.

И вот сегодня вечером, вспомнив о Михайлыче, для старика естественным было позаботиться о выпивке. «Время еще детское, – подумал он, – полвосьмого…» Старик принялся шарить по пальто, надеялся сыскать кошелек. Но портмоне не было, видимо оставил дома. Старик понурился.

Двадцать плюс пять и еще две – двадцать семь копеек: всего-то и наскреб он в своих карманах, разочарованно, он машинально опустил пальцы в передний кармашек пиджака. Какая-то крахмальная бумажка хрустнула в пальцах. Сердце екнуло. А вдруг трояк, а вдруг, и того хлеще, – пятерка, руки предательски задрожали. Осмотрев бумажку, старик в сердцах плюнул. Черте что? Лотерейный билет!? Да совершенно верно, сегодня утром он покупал провизию, и продавщица всучила ему лотерейку вместо сдачи.

Старик удрученно сообразил – попойка сорвалась. Кой он дойдет до своего дома, туда-сюда, время уже позднее. Эх, жизня бекова…

Окончательно стемнело. Старик ускорил шаг. Навстречу по завершении трудового дня спешил люди: сосредоточенные, усталые. Вдруг промелькнула стайка девчат и парней, верно из кино или только еще идут на танцы, – подумал старик.

Он полез в карман, и опять наткнулся на злосчастный лотерейный билет. Будь он неладен. Выбросить тридцать копеек на воздух, лучше бы взять пачку «Беломора».

Внезапно у старика засосало под ложечкой: «А почему собственно на воздух? А вот всем назло фортуна выберет его. Вдруг…» Старик представил себе, как по истечении месяца, он как бы невзначай зайдет на почту. Сядет за массивный круглый стол, протянет руку и возьмет газету с лотерейным тиражом. Он достанет этот надоедливый билет, разгладит, положит его на газету. Так номер? Его сухой указательный палец с желтым от никотина ногтем побежит по газетному столбцу сверху вниз. Так, так… «Да разве здесь когда выиграешь?» – будет угнетать предательская мыслишка.

Ага! Сорок семь, пятьдесят два – совпало. Считай рубль уже в кармане.

Сердце судорожно застучало в груди: «А вдруг и серия сойдется?»

Резануло током!

«Не может быть, так и есть, – сошлось! Давай-ка по цифрам, по порядочку… Есть, есть, есть… Один к одному! – закружилась голова. – Выиграл! Выиграл!

!!! – передернуло как во кошмарном сне. – Не может быть, автомобиль ГАЗ-24 – «Волга»! Уж не сплю ли я. Нет. Скорей проверить еще раз. Ошибки нет. «Волга»! Спокойно, спокойно, не волноваться…

– Вам плохо? – участливо с милым акцентом спросила молодая женщина, заклеивающая конверт.

– Нет, нет, пройдет, пройдет (главное, что бы никто ни заметил). Спасибо, извините…

Где билет? А вот он в кулаке, я уже смял его. Скорее на улицу! Главное не тормошиться, пусть обдует свежим воздухом. Спокойно, спокойно, так и не долго сыграть в ящик. Итак, я выиграл «Волгу» или пятнадцать тысяч. Повезло раз в жизни. Да что я говорю. Мне действительно повезло, это счастье! А может это опечатка в газете? Надо зайти в другое почтовое отделение и перепроверить билет.

Вот старик уже в другом почтовом зале. Просит газету с таблицей. Он взял себя в руки: будет, что будет.

Все правильно, – автомобиль Газ-24! Немыслимо! Невероятно! Пятнадцать тысяч, это же фантастические деньги!

Как же он поступит со столь гигантской для простого человека суммой денег? Самое соблазнительное, мечта всей его жизни – отправиться в дальнее путешествие. Не раз, особенно после просмотра по телевизору «Клуба кинопутешествий», им овладевало неистовое желание бросить все к чертовой матери: работу, дом, даже семью, и отправиться в странствия. Но он прекрасно осознавал, что это всего лишь дурацкие и наивные фантазии, кто он в этой жизни – раб, крепостной крестьянин, привязанный толстенными цепями к заводу, семье, дому, наконец, своему городу. Превратись в перекати поле, потеряв накопленные за жизнь связи, став бомжем – он быстро скопытится, попросту умрет или окажется за решеткой. Иного – простому, даже непьющему русскому человеку в этой жизни не дано.

А вот теперь он сказочно богат! Главное что дают деньги, они раскрепощают человека, дают свободу, вожделенную свободу. Собственно теперь-то он и стал настоящим человеком, хозяином своей судьбы, властелином своих желаний.

Куда же он отправится, прежде всего? Разумеется, прежде всего, следует посетить старушку Европу. Его всегда вожделели ее красочные города со средневековой сердцевиной, стены замшелых замков, пышная старость роскошных дворцов и палаццо. Особенно его вдохновляли соборы – это средоточие средневековой ментальности и гениальности вместе взятых. Безусловно, он мечтал увидеть бесценные собрания знаменитых галерей и вернисажей. Просто невозможно вообразить, что он мог когда-то воплотить все эти мечты в жизнь.

Само собой понятно, что объехать всю Европу просто физически невозможно, да он и не собирался делать это, да на это дело и денег никаких не хватит.

Первым делом в старую добрую Германию, уж так ему всю жизнь хотелось, задрав голову обозреть шпили Кельнского собора. У Валерия Брюсова есть мистический роман «Огненный ангел» основное действие которого разворачивает в Кельне, главная героиня, которого Рената, одержима дьяволом, скитается по старому городу в поисках своего выдуманного возлюбленного. Впрочем, здесь не место пересказывать таинственную брюсовскую вещь. Потом можно завернуть в Мюнхен. Не ради боварского пива, а ради знаменитой пинакотеки и сказочных замков безумного короля.

Затем – Париж. Без Парижа никак нельзя, но этот город почему-то не будил его фантазий, он как бы отдавал дань его общепризнанной славе культурной столицы Европы. Конечно Лувр – Леонардо. Конечно остров Сите с собором, ну что еще – Сен-Шапель, Монмартр, Опера, как ни банально звучит – башня Эйфеля. Конечно, он посетит парижские кладбища, некрополи русской эмиграции и первым из них Сент-Женевьев де Буа. Увидит последние пристанища Волконских, Воронцовых (по алфавиту), Гончаровых, Мусиных, Мещерских, Муравьевых,…Трубецких, Шуйских. Эти громкие фамилия навечно вросли в историю ушедшей, прошлой России, они прославили ее. Рядом с ними лежит великий печальник той России – Иван Алексеевич Бунин. Старик побывает на кладбище Батаньоль, где лежит другой русский атлант – Шаляпин.

После Парижа податься в Лондон, да что-то не лежит душа. Лучше Барселона – Гауди и непременно Сант-Яго-де-Компостела, это обязательно, обязательно нужно посетить собор Святого Якова.

А уж после Компостелы – волшебная Италия. Здесь он задержится надолго, а бог даст – навсегда. Нельзя прожить жизнь и не увидеть Флоренцию – гигантский купол «Марии в цветах» Филиппа Брунеллески, необъятного и затейливого Миланского собора, Римских древностей и «Святого Петра», а напротив замка «Святого ангела». Так это лишь оболочка, а внутри: Микельанжело, Леонардо, Джотто, Тициан – да не перечислить всех гениев эпохи кватроченто, возрождения.

Ну а напоследок – царица Адриатики – Венеция. Голуби на площади Святого Марка, великолепные палаццо на Грандканале, гондольеры, мосты, другие дивные чудеса и остров святого Николая, на котором его, старика, никогда не похоронят.

Тут до старика, наконец, дошло, что на подобный круиз пятнадцати тысяч никак не хватит, а уж чтобы увидеть остальной неохватный мир под распростертыми руками белоснежного Христи из Рио, об этом и мечтать не стоит. Остается только Венеция! Там бы и подохнуть. Пусть похоронят на кладбище для безродных, пусть.

Однако жалость над самим собой не долго довлела на старика. В нем вскоре проснулось чувство, родное только истинно русскому человеку (извечному рабу и крепостному) – совесть. Никак нельзя все деньги потратить на себя, ведь он ни какой-нибудь перекати-поле, чай у него есть сын, родная кровь. Правда старик не видел его уже года три, но сын пишет иногда, что скоро приедет в гости, к себе не зовет, потому что живет у черта на куличках. Сын – военный летчик, майор.