Текст книги "Уйдя из очереди. Повести и рассказы"

В самом начале тридцатых, тогда еще парень, Александр жил с родителями, к ним вбежала соседка, со словами: «Скорее, скорее на Успенской богородица явилась!?» Все кинулись в дверь. Окрестный люд толпами устремился подивиться на чудо, чем ближе к паперти, тем гуще народу. Семеныч, что было сил, работая локтями, протолкался к гигантскому порталу. В самом деле, на куполе кто-то сидел и изредка отвешивал поклоны затаившей дыхание толпе. «Ишь ты, сердешная, печалится…», – умиленно ворковали бабы. Толи не нашлось рисковых удальцов, толи на купол не было хода, некто прокланялся весь оставшийся день. На следующее утро, прилегающие к церкви улицы были запружены телегами и возками, явились богомольцы с окрестных сел, людей была туча. Но вот прокатилась удручающая весть: «Идут сымать!» Через полчаса, ретиво трубя, подкатил пожарный автомобиль. Народ не хотел расходиться…, его потеснили силой.

Выдвижные, пожарные лестницы оказались смехотворно коротки для такого дела. Но служивые получили безоговорочный приказ – не отступать. В конце концов, купол собора был покорен двумя смельчаками. Было видно, как, опоясав себя веревками, они осторожно перемещались по жестяной выпуклости. Наконец, с поднебесья донесся зычный клич: «Расходись! Убью! Расходись!» Толпа ломонула в стороны. Раздался страшный, ураганный свист и грохот, будто явлен был прообраз будущих бомбежек, – и наземь, корежась и крушась, шмякнулся завернутый лист железа. Верно, ветер вчера подшутил над людьми, оторвав и перекрутив железяку, заставил ее бить поклоны. Народ тяжело вздохнул…

Зачем я так много говорю об этом незначительном городке? Признаюсь, – он мне очень близок. В молодости, я частенько бывал там, в командировках, жил по нескольку недель, облазил его вдоль и поперек. Город не то, чтобы очаровал меня, нет, скорее я подружился с ним. Теперь, встречая в печати или по телевизору скудные упоминания о нем, я радуюсь за него, говорю жене и дочери: «Я был там! Хорошее место!» Мне стало досадно, когда, купив географический атлас, разыскав сей град, я увидел явную несправедливость. Его население лет двадцать назад перевалило за сто тысяч жителей. Картографы, поленясь присвоить городу подобающий значок на карте, криво поставили точку в махонький кружочек (что означают от тридцати до ста), – такое, вот нерадение. Я стал искать по карте подобные неполноценные кружки, нашел Мичуринск, Батайск и Тернополь. Мне стало очень обидно за город, с которым мы сдружились.

О своих родителях Александр Семенович никогда не говорил. Одно достоверно известно – он родился в простой рабочей семье, где умели ценить копейку. Отец его, как я понял, работал монтером, лазал по электрическим столбам, в те годы то было вполне престижная профессия. Поэтому-то «электричество» и стало делом всей жизни Александра Семеновича.

С какой гордостью он рассказывал о собранном им детекторном радиоприемнике, тогда диковинной редкости. Практически его детали приходилось делать вручную, из подсобных материалов: и конденсаторы, и катушки, и мембрану, проблему создали диоды, но и ее путем ошибок и неудач удалось решить. Приемник заговорил. Был еще жив дед, который ни как не мог взять в голову, как это Сашка, совсем малец, самостоятельно смастерил столь мудреную вещь, как радио. На мой взгляд, это значимое рукоделие явилось для Семеновича отправной вехой в жизни.

После окончания политехникума, он работал директором электростанции в пригородной МТС. Он сам смеялся, ну и директор, всего и дел-то: локомобиль, да помощник-монтер. Однако он не забыл, что его чрезвычайно уважали сельчане, «чай, свет дает».

Особенно Александр Семенович любил вспоминать, как хорошо стало жить перед самой войной. «Жить стало лучше, жить стало веселей!» – не раз к месту цитировал он известный сталинский лозунг.

Раздумывая о пережитом, Александр Семенович сопоставлял людские типы довоенного и настоящего времени. Люди жили бедней и проще, в большинстве малограмотны, но были гораздо честней, чище. Жили как бы на одном дыхании, сомнений в выбранном пути, уж тем более среди молодежи, не было вовсе. Поклоняться западу, как ныне, считалось омерзительным. Джинсы, магнитофонные диски, абы, какая иноземная мишура – о том и понятия не было. С упрямым максимализмом полагалось – советское, значит лучшее! И пусть это не всегда соответствовало истине, вера в общий посыл, сам тот патриотический дух имел принципиальное значение. В те годы не на словах, а на деле веровали в наше превосходство, скептиков (коли таковые встречались) презирали, как последних людишек. Народ был крепкий, жить бы и жить, но вмешалась ВОЙНА!

В предвоенном сороковом Александр Семенович сдал экзамены и поступил в Московский объединенный институт инженеров транспорта – МОИИТ. Жил в студенческой общаге. Учился как и подобает безродному провинциалу, тянулся из последнего. Но тут грянула Война! Студены института получили бронь, в армию их не призвали. Однако, военного лихолетья и они хлебнули сполна. Снимали с занятий на разные заготовки, отправляли на строительство оборонительных рубежей, тушили зажигалки на институтских и прилегающих крышах. Голодали на тощем продовольственном пайке. Но жизнь есть жизнь, а молодость – молодость! Ребята кадрили к девчатам, нарушали комендантский час, выпивали по случаю – скучать не приходилось.

Время было строгое, но все равно куролесили, да еще как. В сорок третьем, когда победный ход войны был не обратим, после торжественного Октябрьского заседания старшекурсники сообразили выпить. Захмелев, вышли покурить на лестницу. Кто-то не справился с желудком и стошнил прямо в лестничный проем. На беду, внизу в холе находились железнодорожные чины. Какому-то генералу тяги досталось по полной программе. Разумеется, выпивохи попрятались по укромным уголкам. Началось расследование. Пронесло. Но это была первая ласточка надвигавшихся репрессий.

Дальше, больше. Стали потихоньку подбирать студентиков. В основном по ним – статьям пятьдесят восьмой и пятьдесят девятой…

А ребята все собрались шухарные, палец в рот не клади, злостные насмешники и анекдотчики. Злопыхателей не было и в помине, а уж тем паче контриков, но время суровое – пасть не разевай.

Весной сорок четвертого влетел за компанию и Александр Семенович. Поначалу думал, обойдется, но не обошлось. Дня через три после ареста вызвали его к следователю. Час уже поздний, энгебешник что-то пишет в следственных делах, на затравленного Семеныча ноль внимания. Вертухай принес чекисту чай с бутербродами, тот кушает и читает, у Семеновича не то что слюнки потекли, холодным потом обливается со страху. Наконец пришел черед подследственного. Выполнив положенные формальности, заполнив анкетные данные дела, следователь опять углубился в чтение других папок. Опять принесли чай. Семеныч молча ждет, прощается с жизнью. Но вот следователь, словно прозрев, обращает внимание на арестанта. Зачитывает тому обвинение, показания свидетелей… Бог ты мой, какой самой отъявленной контры там не написано! Выходит, подследственный настоящий враг народа, судя по тому, что он говорил друзьям и знакомым. Александр Семенович и в страшном сне подобного не мог сказать. Кошмар, да и только! Естественно, он не стал подписывать провокационного оговора. Следователь давить не стал, подержал с полчасика и нажал на кнопу вызова, – в камеру. Время утреннее. Поспать не пришлось. Полки-лежаки подняли и завинтили. Весь день на нервах, тем паче, наконец, дошло до сознания, что пахнет керосином, да еще как. Вот она – Голгофа, и нет никакого спасения!

Вторая ночь. Только произвели отбой, опять подъем, – к следователю. Тот ведет себя по-прежнему, ему спешить некуда. Студент не первый, не последний, ни таких деляг обламывали – сознается. Семеныч же продолжает мандражировать, слаб еще духом, не заматерел. К утру опять прозвучали чудовищные обвинения, доказывать следователю, что ты не контрик – бесполезно. В кутузку!

Ближе сошлись с сокамерником. Интеллигент, пианист. Такие же беспочвенные обвинения. Говорили о многом… Музыкант постарше, поопытней, учил принять судьбу как она есть, не противиться воле рока, не роптать. Потом, после приговора, они на мгновение увиделись в тюремном коридоре, говорить нельзя. Пианист три раза разжал и сжал распростертый кулак – пятнадцать лет!

На третью ночь Семеныч обнаружил, что с ним творится что-то неладное. От изнурительной нервотрепки и насильственной бессонницы в голове помутилось, стали витать какие-то сумеречные образы, порой хотелось на все плюнуть и подписать листы протокола. Впрочем, он еще не совсем свихнулся, и устоял в третью ночь. Следователь оставался невозмутим, в НГБ берут ребят с крепкими нервами.

Днем появились голоса! То мать о чем-то спросит, то матом кто-то обзовет. Может ругаются через стенку, да толстая кладка, звуку не пробиться. В момент просветления Семеныч понимал, что начались слуховые галлюцинации. Когда опять находило, аргументы во вздорности голосов рассыпались, точно кто-то действительно говорит на ухо. Да еще стало примешиваться чувство, что сокамерник знает о Семеныче много нехорошего, которого не было, но сосед думает, что Семеныч впрямь подлец и подонок. А как проверить, ведь не будешь спрашивать: «Ты, в самом деле, так считаешь?» Александр Семенович понимал, что сходит с ума.

На четвертую ночь он не устоял. Устал. А будь, что будет! Пропади все пропадом! Уж лучше в зону, чем в психушку. Александр Семенович безоговорочно подписал странички со своими контрреволюционными и пораженческими воззваниями, со всеми своими антисоветскими байками и анекдотами.… Продал черту душу!

Следователь дружелюбно похлопал Семеныча по плечу и, в награду за измену своему Я, разрешил поспать.

Когда Александр Семенович проснулся, то был совершенно другой человек. Прежнего Сашка не было. Вообще не стало такого живого человека. Прежний Александр Семенович умер, а вместе с ним умерли добро, правда, справедливость. Возникло новое существо – зек, раб, никто.

Александру Семеновичу дали десять лет лагерей.

В пересыльном бараке, по названию «вокзал», Александр Семенович стал очевидцем, если не прямым участником, одной кровавой разборки. Большое внутренне помещение барака по трем сторонам опоясано трехъярусными нарами, четвертая стена отгорожена дощатой переборкой, там охрана и начальство. На нарах вповалку лежат зеки, спрессованные как сельди в бочке, прибывшим новичкам места не найти. Александр Семенович с приятелем, не зная куда податься, недоуменно притулились в центре зала у металлической фермы-подпорки. Сидят на корточках, курят. Тут к ним подходит цивильного вида мужчина, в кожаном реглане, с двумя чемоданами, – на фраера не похож. Он вежливо попросил покараулить его вещи, пока отлучится на минуту, другую. Дело обычное. Но стоило ему уйти, как с близлежащих нар поналетели урки с целью захапать чужое. На протесты Семеныча и его друга – ответ один, ребята быстро схлопотали по морде.

Вот стоят они недотепы, утирают разбитые носы. Появляется хозяин чемоданов. Ему без слов все понятно. Один только вопрос: «Кто?» Приятель ткнул рукой на верхние нары. Там идет дележ захваченного добра, у шпаны праздник. «Кожаный плащ» подходит к лежанкам налетчиков, твердо приказывает уркаганам: «Вещи немедленно сложить, чемоданы поставить на место!» Куда там, его и слушать не хотят. Он настойчиво повторяет, заходит в проход между нарами. Его норовят пнуть ногой, всячески обзывают. И тут, в мгновение ока, «кожан» выхватывает из рукава блестящий стилет, вскочив на края лежанок первого яруса, сцапывает первого попавшего нахала и закалывает его. Следом второго, третьего! Все произошло будто в замедленной съемке, навсегда врезалось в память. Чок и раз, чок и два, чок и три, – прямо, как кабанов на конвейере! Трусливую шантрапу, как ветром сдуло. «Плащ» подзывает одного из дрожащей рвани, велит собрать и отнести вещи. Тот подобострастно трясущимися ручонками собирает разметанный скарб, укладывает поклажу. Уже и добровольные носильщики заискивающе подставляют спины.

Но вот чемоданы на прежнем месте. «Плащ» презрительно оглядывает урок, сплевывает, улыбается незадачливым сторожам и с высоко поднятой головой направляется к дежурке. На вопрос заспанного вертухая «Чего надо?!», без затей отвечает: «Я тут трех падл заколол. Зови начкара!»

Да…, – подумалось тогда Александру Семеновичу, – личность!

Как вести себя находясь в среде отпетых уголовников? Среди бандитов, как и везде, существуют разные люди: с одной стороны есть щепетильные законники – рыцари уголовной чести и романтики, с другого полюса – самая откровенная мразь, нелюди. Прежде всего, следует в любой ситуации сохранять собственное достоинство. Не ползать на брюхе, не лизать сапоги, но и на рожон не лезть – держаться со всеми ровно. А главное, – не бояться смерти, лучше умереть, но сохранить честь. Помни, для остального вольного мира ты и так уже умер. Духовная смерть жутче, физическая – чик, и в белом тоннеле, совсем не страшно.

Одному среди людей плохо. Вот и зеки группируются по интересам. Хуже всех «власовцам», их все ненавидят, одно слово – изменники Родины. Власовцы от безнадеги сбились в крепкие бойцовские группы. Их не тронь, будут драться насмерть: с поножовщиной, с арматурой, – им терять нечего. Блатные, ну это понятно, там своя вековая иерархия. Как говорится без комментариев… Политические же, коль в лагере их мало прислоняются к бытовикам. Сами же по себе, в советское время, политические силой никогда не были и не будут, ибо много среди них размазни и слюнтяев. Конечно, война и в лагеря привнесла свои суровые коррективы. Нередко случалось, что фронтовики брали верх над уголовными и держали масть в зоне. Но начальство всегда и непреклонно было на стороне блатных, ибо там оно формировало себе слуг и палачей. Рано или поздно уголовники все равно брали верх.

Я привел не собственные домыслы, так рассуждал Александр Семенович, и я доверял ему, как никак, он отбухал все десять лет.

Воспитательный процесс лагерников начался еще в столыпинских вагонах-заках. Семеныч уже со многим свыкся, но и тут он был шокирован. Процедура заключалась в следующем. Лагерный состав останавливался где-то на пустынном перегоне. И в течении часа вагоны передавали друг другу сатанинскую эстафету, будто чудовищная приливная волна грохотала несколько раз от одного конца вагона до другого. То топали десятки зековских ног, бегая от торца до торца, увертываясь от ударов киянок на длинных ручках. Такими деревянными кувалдами их молотили по головам и спинам разъяренные охранники, как правило, из злобных поволжских народов. И вот так, раза три на дню! Пока приехали на место плечи стали сизыми.

Однажды эшелон остановили среди тундры, но бить не стали. По вагонам быстро разнеслась трепетная весть: «Побег!» Охрану бросили на поимку беглецов, посадили на маленьких киргизских лошадок и пустили по топям. Как зеки желали удачи своим товарищам!? Иные страстно молили о том всех святых, другие кляли, на чем свет стоит, ненавистных чмошников-охранников, желая тем сгинуть в болотах. Но проведение скупо к зекам. Бегунов изловили. Заключенных вывели из вагонов и построили в ряд. От головы состава повели всем напоказ двух изможденных, мокрых и грязных парней с фанерными табличками на груди «Беглец». Несчастные еле шли, спотыкались. Их подгоняли площадным матом и увесистыми ударами прикладов в спину. Потом, как на заправском митинге был зачитан приказ коменданта эшелона. Собственной властью капитан Синичкин приговаривал беглецов к смертной казни через расстрел. Приговор был приведен в исполнение тут же, за бугорком.

Но вот они на месте. Их высадили вечером на безымянном полустанке ветки Котлас-Воркута. Построили в колонну по четыре и повели на север, в ночь.

Кстати, зеки в лагере загодя знают о новом этапе, знают о примечательных личностях: законниках, высшем комсоставе, заслуженных артистах – там. Александр Семенович потом узнал, что вместе с ним попали в лагерь два Героя Советского Союза (конечно, уже лишенных звания), генерал-лейтенант инженерных войск, и известный в определенных кругах вор в законе Чика – Чикин Михаил, как оказалось его земляк.

С прибытием этого самого Чики в лагере между уголовных развернулась настоящая война не на жизнь, а на смерть. В конце концов, на одной из попоек Чика заколол старого авторитета слесарным шлямбуром, (сказывали, прошил в самое сердце) и жизнь в зоне пошла обычным порядком.

Генерал же оказался вполне заурядной личностью. Его подселили почти рядом с Александром Семеновичем. Семеныч как-то из благих побуждений поинтересовался у бывшего «лампасника», мол, по какой специальности тот инженер? Генерал высокомерно ответил: «Я инженер вообще…». Лагерное начальство вскоре разобралось в деловых качествах инженер-генерала. Он покатился вниз по начальственной цепочке лагерных спецов и остался бы прозябать в десятниках, если бы не заболел воспалением легких. Из жалости, а может по телефонной команде, его оформили библиотекарем, выдавать книжки. Семеныч с ним даже подружился. Так что, в русской литературной классике он недостатка не имел, в чем и был весьма благодарен бывшему генерал-лейтенанту технической службы.

Человек так устроен, что рано или поздно ко всему привыкает. Привык и Александр Семенович. Свыкся с рабским лагерным распорядком, сжился с бесправием, беспределом, творимым вертухаями и самоуправлением из уголовников. Постепенно у него наладились (если так можно назвать) бытовые условия. Появились собственные, нужные вещи, обустроилось с некоторым комфортом рабочее место. Можно было расслабиться, покемарить, попить чайку с друзьями, короче – отвести душу.

Естественно случались стычки с блатными, правда, без большой крови. Семенычу еще повезло, пахан Чика пронюхал, что студент его земляк, и взял под свою опеку. Слава Богу, не давал мерзких поручений, так по мелочи, по монтерскому (Семеныч пробыл в зоне электриком): собрать кипятильник, проводку провести в нужное место. Даже иногда подкармливал…. Года через три Чику по открывшемуся следствию увезли, но Семеныча блатари уже не трогали, он считался как бы своим.

Поднатерпелся страху Александр Семенович в последние два года. Его уже расконвоировали, часто приходилось работать за пределами лагеря. Монтерские когти на плечо и вперед… Только вот вожделенная «свобода» обернулась бякой. Уголовные, снабдив Семеныча двумя резиновыми грелками, понудили таскать с воли водяру. Само собой разумеется, что отказ в таком деле начисто исключался. Ну, а ежели поймают с водкой – нашьют новый срок… Вот и крутился бедняк Семеныч, как уж на сковороде: обвяжется по голому телу грелками, главное, чтобы не булькало, и тащит…. И ничего не поделаешь? Сам никак не мог понять, должно Бог сжалился: никто не стукнул, да и не шмонали сильно.

О лагерной жизни Александра Семеновича можно много чего порассказать, только не благодатная это тема, да и жаль портить читателю настроение…

Большого зачета Александру Семеновичу было не положено, так что отсидел он от девять лет. Вышел своим ходом, без хрущевских амнистий. Реабилитировали его гораздо позже, в пятьдесят седьмом.

Вернувшись домой, устроился Александр Семенович в небольшой заводик-артель по выпуску запчастей к автотракторной технике. В те годы знающих специалистов днем с огнем поискать, а Семеныч пришелся ко двору, через месяц провели его главным энергетиком.

С электричеством работа не мед. Вспоминая те дни, он зачастую повторял: «Не было ни кусочка изоленты, проволочную скрутку приходилось обматывать тряпками…» Естественно присутствовал страх пожара, малейшая искра и пиши пропало.

Как-то осенним вечером сидит он дома, вдруг влетает сосед, весь взмыленный: «Санька! Твой завод горит!» У Александра Семеновича все оборвалось.… Там долго разбираться не станут: «Кто главный энергетик? Только пришел с зоны, вражина! Снова, сука, за свое, – вредитель!» И опять: «По тундре, по широкой дороге…». Как оголтелый выбежал малый на улицу, взаправду – в стороне завода висел ржавый, густой дым. Молодой он еще был, сильно не поизносился, – инфаркта не произошло. Подбежал Семеныч к заводику, и камень с сердца упал, – горел склад утильсырья на станции, пронесло на сей раз…

Но все равно, через полгода отчего-то не заладилось у Семеновича в тракторной артели. То обмоточный провод в буфтах снабженцы побьют, а энергетик отвечай. То накладные не сойдутся, а ведь Семеныч воровать ни-ни, боится. То кожух у силового трансформатора по швам пойдет, то в нем же масло на лампады сольют…. Начали к энергетику придираться. Не так уж чтобы и сильно, может, просто, для порядку? Но, будучи «меченным», пока мать с отцом еще живы, надумал Александр Семенович уйти с артели подобру-поздорову.

Подошел отпуск. Подвернулась платная путевка в прибалтийский дом отдыха. Чего уж там, – Семеныч холостой парень, взял и поехал!

Неисповедимы пути господни…. Александр Семенович повстречал свою любовь в Прибалтике. По судьбе вышло, что за пригожей девушкой ему пришлось ехать в Литву. Семеныч не любил распространяться о личных сердечных делах, считал то ниже мужского достоинства. Не годится и мне дофантазировать за Александра Семеновича подобающие для него любовные сцены. Одним словом, все сложилось как нужно, женился он на скромной русской девушке, медсестре из дома отдыха.

А чуть раньше, и с работой все утряслось – лучше некуда, она сама нашла его. В одном из местных заводиков вышел из строя крупный электродвигатель, стояли неделю. Молва про ту нужду не обошла и дом отдыха, – такое время, умельцев и в больших городах не хватало. Семеныч не артачился, взялся за дело, засучив рукава.

Мотор немецкий, конечно, паспорта не было, клеммная коробка разбита. Местные навешали таких «соплей», диву даешься, как это двигатель совсем не сгорел? Первым делом Александр Семенович «прозвонил» электродвигатель, пытаясь понять, что к чему. Разобравшись, он набросал на листочке схему обмоток, проверил еще раз тестером и, подсоединил концы… Настал решающий момент. Собралось недоверчивое начальство: русские в полувоенных френчах, литовцы в цивильных костюмах, работяги те тоже – «сумлеваются», мол, вражий мотор не соизволит работать.

Александр Семенович вдернул рубильник, двигатель натужно загудел и, плавно набирая обороты, закрутился. «Ура!» – закричали вокруг. Один лишь Семеныч знал по опыту, – радоваться рано, не известно еще, как движок поведет себя под нагрузкой. Но тоже был доволен – двигатель живой! Пришлось наладчику прикрикнуть на тупоумных. Натянули ремни трансмиссий, подали ток. Мотор надрывно загудел и задергался, Семеныч мигом отключил сеть. Втайне он надеялся, что повезет с первого раза, но по закону подлости, «метод тыка» не сработал.

Пришлось опять перекоммутировать клеммник. Нашлись которые возроптали:

– Бесполезно, лучше вышвырнуть немецкое дерьмо на свалку!

– Я Ва-ам выброшшю! – отрезал директор, – ты, Семянавич, работай, работай, не слушай лянтяев! – наставлял он.

– Должен пойти! – был короткий ответ.

Дело мастера боится! Двигатель судорожно дернулся, заурчал, и поплыли широкие ленты трансмиссий, завертелись валы станков. Электромотор работал. Семеныч сдерживая радость, колдовал у реостата, наконец, вытер ветошью руки: «Ну, по-моему, нормально…»

– Молодец! Качать его! – героя дня, русского парня подхватили на руки.

Потом директор повел его к себе, оживленные работяги тоже хотели всей оравой втиснуться в кабинет, но их выпроводили.

– Спасибо парень тебе, выручил ты нас! Мы уж и не знали, что нам делать? – директор, парторг, главный инженер пожали запачканную «мазутой» руку Семеновича.

– Слушай, Александр! Давай к нам энергетиком! Работы, правда много, да ты смекалистый, справишься!

– Давай, давай! – поддержали парторга директор и главный инженер.

– Да, я ведь после зоны, мне нельзя в Прибалтику? – пытался отговориться Александр Семенович.

– Ничего, у нас можно! – успокоил парторг-орденоносец.

– И сямью устроим, – дал обещание директор, – и жильё дадим!

– Да нет у меня семьи, умерли все в войну.

– Так женим, ты главное не робей! – хлопнул по плечу парторг.

– Да я и не робею! – улыбнулся Семеныч.

Так Александр Семенович оказался в Литве. Со временем обжился, освоился и с литовским языком и кажется, забыл, что он тут иностранец. По правде сказать, служебная карьера Семеновичу не удалась, в большие люди не выбился. А даже наоборот, застал я Александра Семеновича в должности электромеханика на заводской машиносчетной станции, закрепленной за бухгалтерией.

Жена Александра Семеновича – Валентина Гавриловна иногда заходила проведать муженька. Последние годы перед пенсией стал он частенько «поддавать», его пьянство, естественно, беспокоило супружницу. С первого взгляда могло показаться, что она держала мужа в ежовых рукавицах, на самом деле было не так. Жена никогда не ругала, не корила Семеновича, однако то, что он заявится домой выпивши – крайне подавляло его. Он очень совестился Валентины, прилюдно казнил себя за безволие и слабость. Должно, они души не чаяли друг в друге. Но повторю еще раз, не любил Александр Семенович выставлять своих чувств наружу.

Я уже не работал на машиносчетной, уезжал за «синей птицей», когда умерла Валентина Гавриловна. Приехав на побывку, зашел проведать Семеновича, и поначалу не нашел в нем особой перемены, правда, одет он был несколько пестро. Не зная об его утрате, я полез со своими новостями – Александр Семенович сам поведал мне о своем горе. Мы выпили. Семеныч выглядел сиротой, но не плакался, наверное, уже начал свыкаться со смертью супруги. Во всяком случае, встретив меня через год, он не обмолвился о своем одиночестве. И это не равнодушие, а деликатность, я то знаю – Семеныч сильно переживал.

Его сына – летчика я видел всего раз. Он как-то, будучи в отпуске, забежал к отцу в разгар трудового дня. Здоровый такой, мускулистый парень лет двадцати семи. Наши гаврики сразу же раскололи военного на выпивку. Александр Семенович не возразил. Летчик оказался мужиком простым, не важничал, носа не задирал – он нам понравился.

Как сейчас, свежо воспоминание перед глазами. Ранним утром, часов в семь я распахиваю дверь мастерской. Сбоку огромного стола (он и верстак, и письменный, и обеденный) на древнем, скрипучем стуле с подлокотниками сгорбившись, сидит Александр Семенович. Над его взлохмаченной головой, в лихом развороте плеч реет Маяковский (журнальная фотка). Семенович курит свой любимый «Беломорканал». Помнится забава с ребятами: отыскивали на пачке папирос число «четырнадцать» и еще какой-то (уже не помню) загадочный символ. С другой стороны прикорнул проектировщик Василий Михайлович Востриков, он тоже курильщик, смолит жиденькие сигаретки с самодельным бумажным мундштуком. Эти обслюнявленные и засохшие мундштуки разложены по всем углам машиносчетной, Востриков не сносил сорить на пол.

По обыкновению я заявлялся позже всех (ехал на автобусе с другого конца города). Чинно здороваюсь с коллегами, стреляю…, если есть закуриваю свои. И тут Александр Семенович, словно опомнившись, вскакивает со своего места и начинает собираться. Мы знаем – он направляется в соседний киоск за свежими газетами, к открытию. Как ни странно, но Семенович обязательно отпрашивался у начальницы, хотя совершенно ее не боялся, а в иных обстоятельствах и вовсе ни во что не ставил. Но, как говорится: порядок есть порядок. Пока его нет, мы тихо дремлем. Признаться, никому в голову не приходило вместо Семеныча сбегать за прессой, уважить старика. Александр Семенович по обыкновению предпочитал центральные издания: «Правду», «Известия», «… индустрию» – местных он не читал. Мы расхватываем пахнущие типографской краской газеты, первым делом читаем о событиях за рубежом, обсуждаем их. Не знаю, как остальные, но благодаря Семенычу я прошел своеобразные курсы политпросвета: знал немало иностранных государственных деятелей, разбирался в проводимых теми курсах, в общем, ориентировался в международной жизни. И слава Богу…

Пора и честь знать, то бишь приступать к работе. Цепочкой, друг за дружкой пускаемся мы в обход по машиносчетной станции. Естественно, Александр Семенович впереди, как в заправской клинике – профессор и его ассистенты. Эту параллель можно и дальше продолжить, он спрашивает у медсестер-операторов состояние их подопечных больных – табуляторов, сортировок, перфораторов, суммировок. Если следовало нарекание, Семенович немедля устранял неисправность. Нас молодых механиков порой злило, какого черта он лезет, дефект несущественный, с ним можно работать и работать, оставаясь одни, мы так и поступали, но Семенович был щепетилен и педантичен. Когда не было замечаний, мы возвращались в свою избу-читальню – поговорить за жизнь. И были крайне раздражены, стоило какой-нибудь девчонке-оператору попросить о помощи: замяло карточку, заело клавишу. Такие пустяковые неполадки должны по негласным правилам устранять молодые, чуть, что посложней, так мы оглядывались на Семеновича. И его не нужно было понукать. Меня всегда удивляла его безотказность, во всем: остаться сверхурочно – пожалуйста, перетаскать ящики с перфокартами – извольте, нужно то, нужно это – сделайте одолжение.

И еще одна деталь. Наш кильдимчик – своеобразная кавказская мастерская в заводоуправлении. У кого, где бы, что ни сломалось – все идут к нам. Так было заведено Александром Семеновичем, причем чинил он совершенно бесплатно и на совесть. Нас по лености это часто раздражало. Но Семеновичу нравилось таким образом общаться с разными людьми. Он и нас приучал помогать людям, причем без магарычей – сталинская школа, одним словом. Был, правда, плюс от такого альтруизма – везде для нас был открытый кредит. И еще одно правило. Деньги, взятые взаймы – всегда отдавались вовремя. Казначеем у нас был Василий Михайлович. Нет, он не держал деньки в кубышке, но он вел наш дебет и кредит, и в зарплату извещал – кто, кому и сколько должен. Очень удобно и справедливо, не правда ли? Кстати, вот любимая пословица Вострикова: «Дружба дружбой, а табачок врозь!»

Изредка перепадала халтура – где-то на других заводах ломалась вычислительная техника и нас приглашали помочь. В таких случаях ходил Семеныч и кто-нибудь из молодых, в качестве подмастерья. Фактически ремонтировал Александр Семенович, деньги же за работу (сколько дадут – твердой таксы не было) поступали на общий пропой, быть «шкурой» считалось у нас самым последним делом. Потом в жизни попадались мне всякие «сучары» – собьет пятерку в рабочее время, похваляется ею, а чтобы угостить сослуживцев, так ни-ни… Александр Семенович был не таков – артельный мужик!