Текст книги "Святая Русь против варварской Европы"

Империи великие и не очень

Важные события происходили в середине XVII в. и в других уголках земли. В Китае полыхала такая война, что битвы Тридцатилетней показались бы тут мелкими стычками. Маньчжуры, захватив Пекин и провозгласив империю Цин, контролировали только север страны. Вне их власти оставались обширные центральные и южные провинции с многолюдными городами, войсками, флотами. То есть для китайцев далеко не все еще было потеряно. Но среди них не было единства. На юге сохранились структуры прежней империи Мин, и знать, чтобы добиться национального сплочения, решила реанимировать оборвавшуюся династию. В Нанкине провозгласили императором одного из князей. Да только вместо сплочения вышло обратное – сразу нашлось несколько других претендентов на трон, вступивших между собой в свары. И среди повстанцев, сокрушивших империю Мин, после гибели их вождя Ли Цзи-чэна тоже произошел раскол. Второй предводитель, Чжан Сянь-чжун, укрепился в Сычуани и продолжал прежнюю политику, круто расправляясь с помещиками, чиновниками, купцами. Другая часть повстанцев, 300 тыс. во главе с Ли Цзинем и Хао Яо-ци, решила объединиться с минцами.

А маньчжурский хан Абахай времени не терял. Армию подчинившегося ему китайского полководца У Сань-гуя направил на запад, еще одно войско на восток. Оно взяло крепость Гуйдэ, а возле Великого канала встретилось с дивизией минского генерала Ши Кэ-фа. Потерпев поражение, он засел в г. Яньчжоу. Но штурма отразить не смог. Маньчжуры взяли город, и в течение 10 дней шла резня. Улицы и дворы были завалены трупами, город сожгли. После чего победители повернули на юг, на Нанкин. Новый император оказался тут не очень популярен. Опасаясь, что горожане выдадут его в обмен на милость захватчиков, он бежал со всем двором в Фуцзянь. А нанкинцы встретили маньчжуров за городом на коленях. Ну а в Сычуани террор Чжан Сянь-чжуна настроил против него состоятельные слои населения, они стали оказывать поддержку завоевателям. В 1646 г. Чжана сломили, его отряды оттеснили в горы, где повстанцы создали свое «государство» в Гуйчжоу и Юньани.

Однако на р. Янцзы маньчжуры встретили упорное сопротивление. Тут собрал 200 тыс. солдат генерал Пи-го, к нему примкнули бывшие мятежники, ополчение местных племен мань. И сборное войско, получившее название «Тринадцать дивизий», стойко защищало подступы к Хунани. Другую армию собрал ученый и художник Хуан Дао. К тому же у империи Мин нашелся сильный союзник – пираты. А надо сказать, что европейские пираты, приключениями которых мы зачитывались в книжках, были сущими детьми по сравнению с китайскими. У них выдвинулся некий Чжэн Чжи-лун. В юности он работал в португальском Макао, накопил деньжат и купил несколько джонок. Постепенно его флотилия разрослась до 3 тыс. кораблей. Джонки, кстати, были отнюдь не примитивными лодчонками. Они имели прекрасные мореходные качества, преодолевали огромные расстояния, и были джонки водоизмещением до 300–400 т, бравшие на борт сотни людей. Чжэн Чжи-лун, став предводителем пиратов, контролировал всю морскую торговлю на юго-востоке Китая, взимал рэкет с купцов – но одновременно обеспечивал им защиту, ограждал от конкурентов. Его подчиненные захватывали даже крупные и прекрасно вооруженные голландские суда.

Предложив услуги империи Мин, Чжэн Чжи-лун получил чин адмирала и нанес маньчжурам серьезное поражение в Чжэцзяне. Но успехи разожгли его амбиции. Он потребовал, чтобы император усыновил его сына и даровал ему княжеский титул. Это сочли чрезмерным и отказали. Чжэн Чжи-лун обиделся – чем и воспользовались маньчжуры. Пригласили его в Пекин, пообещав титул императора Южного Китая. Он отправился на переговоры, был схвачен и казнен. И Абахай развернул наступление на юг. Восставший Цяньинь был взят после трех месяцев осады, в городе и окрестностях победители перебили 175 тыс. человек. После двух месяцев осады пал г. Цзядан. Художник Хуан Дао оказался плохим полководцем, его разгромили, прорвали фронт, покорили провинцию Чжэнцзян и двинулись на Фуцзянь. Минский император, державший тут свою резиденцию, снова бежал. Единая оборона рухнула, и дальше ее добивали по частям. В провинции Цзянси повстанческие отряды два месяца удерживали г. Ганьчжоу. Маньчжуры взяли его, вырезав 100 тыс. человек, а 10 тыс. женщин помоложе продали в рабство. В провинции Гуандун двое претендентов на престол Мин воевали между собой – пришли маньчжуры и уничтожили обоих. В 1647 г. раздавили и остатки «Тринадцати дивизий».

После этого сохранились лишь разрозненные очаги сопротивления. И Абахай, сочтя Китай уже покоренным, принялся отлаживать его управление. Восстановил ту же систему высоких налогов, которая существовала при династии Мин. Начал конфисковывать земли китайских феодалов в пользу маньчжурской знати и перебежчиков. Но для разоренной страны такие налоги были совершенно непосильными, да и феодалам подобное обращение с их собственностью понравиться никак не могло. И ситуация внезапно изменилась. В 1648 г. вспыхнуло восстание, охватив провинции Гуандун, Цзянси, Чжэцзян, Фуцзянь. Китайские войска будто обрели «второе дыхание», их было не узнать. Под командованием прекрасного военачальника Ли Джи-го они энергично перешли в наступление, освободили значительные территории в провинциях Хунань, Цзянси, Гуйчжоу, Гуанси. Купили пушки у англичан. А пиратов возглавил сын казненного Чжэн Чжи-луна – Чжэн Чэн-гун (в передаче европейцев – Коксинга). Его эскадры блокировали морское побережье, господствовали на р. Янцзы, осуществляли переброски минских отрядов.

У маньчжуров флота не было, и на ходе боевых действий это сказывалось плачевно. Но и у них нашлись неожиданные союзники. Голландцы. В свое время империя Мин отразила их попытки силой захватить монопольную торговлю с Китаем. Португальцы и британцы имели свои базы в этой стране, а Нидерланды – нет, им приходилось довольствоваться островом Тайвань. И они сочли ситуацию подходящей, чтобы «исправить» такое положение. Стали предоставлять маньчжурам корабли для военных операций, поставлять вооружение и боеприпасы. И фронт в Китае стабилизировался.

В глубинах Азии развернулась еще одна война – между Ираном и империей Великих Моголов. Это было огромное государство, которое включало в себя большую часть полуострова Индостан, Афганистан, население ее достигало 100 млн. человек. Император Шах-Джахан провел ряд удачных войн в Индии, покорив на юге царства Ахмеднагар, Биджапур, Голконда. Но не собирался останавливаться на достигнутом и ударил на Персию, отобрав у нее Кандагар. На первый взгляд, силы сторон были несопоставимыми. Империя Моголов имела колоссальные ресурсы и богатства, выставляла полумиллионные армии. Однако качественное соотношение было обратным.

Индийские войска состояли из корпусов феодалов-джагиридов, действовавших почти самостоятельно. В качестве живых «танков» использовались слоны, закованные в броню, с установленными в башенках пушками. Плюс огромные контингенты пехоты. Пехотинец был вооружен лишь копьем, а все обмундирование составляли тюрбан и набедренник. Армия не знала строя, сражалась толпами, и во внутрииндийских конфликтах побеждала, давя противника массой. Но в горах Афганистана огромные обозы джагиридов, бравших на войну дворы, слуг, гаремы, застревали, закупоривая дороги. Слоны и голая пехота мерзли и голодали. А Иран в ходе сражений с Османской империей создал армию по турецкому образцу – с гвардией-куллары наподобие янычар, корпусом стрелков-тюфенгчиев. Поэтому войска Аббаса II нанесли индусам сокрушительное поражение, изгнали из Кандагара и овладели Западным Афганистаном. Восточный остался за Шах-Джаханом – здешние племена приняли его сторону, предпочитая его власть персам.

На морях в данный период безраздельно господствовали голландцы. Из 25 тыс. европейских кораблей им принадлежали 15 тыс. Нидерланды превратились в настоящую морскую, а стало быть, и мировую империю. И своей целью ставили ни больше ни меньше как установление полной монополии на морях. Поэтому пиратствовали даже в мирное время, при случае уничтожая суда, базы и фактории конкурентов. Именно голландцы стали и самыми жестокими колонизаторами. Если, допустим, Испания, покоряя заморские страны, обращала местное население в католицизм и превращала в подданных своего короля, то нидерландским купцам подобное расширение государства не требовалось. Их интересовала только прибыль. А кальвинистские теории «богоизбранности» давали оправдание любым злодеяниям – тот, кто противится голландцам, идет против самого Господа. И ни о каком подданстве туземных народов даже речи не было, их обращали в рабов или истребляли. Так, в Индонезии было уничтожено население островов Банда, Лонтор, Серам, Амгон, Рун. Это считалось допустимым – ведь пряности могут выращивать рабы или голландские колонисты.

Нидерланды процветали. Годовой товарооборот их купцов достигал 100 млн. гульденов, они подмяли под себя почти всю внутриевропейскую торговлю. Действовали рынки, мануфактуры, судоверфи – корабли голландского производства покупали все европейские страны… Впрочем, могущество голландцев страдало серьезными изъянами. В действительности они были всего лишь «морскими возчиками» и посредниками, отчего и наваривали барыши. Амстердам являлся центром не производства, а перераспределения. Стране не хватало своего хлеба, металла, леса – пользовались привозными. А самым губительным фактором стала власть олигархов. Когда в наше время всплывают версии о «заговорах» олигархов, разоряющих Россию, уроки истории заставляют в этом усомниться. Оказывается, что олигархи всегда и везде вели себя подобным образом и в близорукой погоне за сиюминутными выгодами разрушали собственные государства. Так было и в Голландии.

Стяжав огромные богатства, здешние воротилы пошли по пути торгово-ростовщического капитала. Расцвели банки, фондовая биржа. При этом банкиры определяли и политику, выступали кредиторами многих монархов. Вовсю шла утечка капиталов за рубеж, если была возможность их выгодного вложения и увода от налогов. Но развитию собственной промышленности уделялось мало внимания. Технические новинки не внедрялись, производство оставалось крайне консервативным – в этом отношении Нидерланды уже к середине XVII в. отстали от Англии. А уж о положении простонародья вообще говорить не приходилось – все определяла слепая погоня за барышами. Ведь олигархи выступали и законодателями, и работодателями, и поставщиками товаров. В результате Тридцатилетней войны Голландия присоединила ряд территорий Брабанта, Фландрии, Лимбурга, но в составе «свободного» государства они никаких прав не получили. Им присвоили статус завоеванных «генералитетных земель», принялись обирать и эксплуатировать примерно так же, как колонии. И буржуазные «свободы» на них не распространялись – вплоть до XIX в. крестьяне здесь оставались в полукрепостническом состоянии.

Коренным гражданам Нидерландов тоже жилось не сладко. Крестьяне-фермеры оказались совершенно бесправными, на них перекладывались все государственные расходы, их душили налогами, и они, разоряясь, уходили на мануфактуры. Где было не легче. Из-за взвинчивания цен на товары (в основном привозные), в Голландии была самая высокая в Европе стоимость жизни. А уровень жизни – чуть ли не самым низкий. Оплата труда всячески урезалась. Матросы получали меньше, чем в любом другом флоте. И если стоимость судов, построенных в Нидерландах, была вдвое ниже, чем в Англии, то это достигалось нищенской оплатой труда корабелов. Поэтому и моряки, и мастера охотно нанимались в другие государства, заодно разнося конкурентам голландские географические и технологические секреты.

Условия труда и быта мануфактурных рабочих современники сравнивали то с каторгой, то с «преисподней» – грязные бараки, битком набитые мужчинами, женщинами, детьми, болезни, пьянство, работа на износ. Численность рабочих пополнялась не естественным воспроизводством, а притоком извне. В 1643–1644 гг. в Лейдене произошли первые в истории мануфактурные стачки, дальше они стали обычным явлением. Страну раздирала и политическая грызня. Партия «оранжистов» – офицеров-дворян, сторонников штатгальтеров Оранских, стояла за усиление центральной власти. А партия олигархов, которую возглавили братья Ян и Корнелий де Витт, боялась централизации, как огня. И на любые потуги в этом направлении отвечала воплями о «диктатуре». Война кончилась, услуги Оранского по защите государства вроде уже не требовались, и законодатели взялись ужимать права штатгальтера и урезать финансирование армии.

Однако старые колониальные империи с голландской агрессией не смирились. Правда, они враждовали и между собой, Мадрид все еще не признал суверенитет Португалии, объявлял ее своей взбунтовавшейся провинцией. Но Испании теперь приходилось один на одни бороться с Францией, сосредоточив силы против нее. И португальский король Жоан IV решил вернуть владения, которые оторвали у него Нидерланды, пока его страна боролась за независимость. В 1648 г. он снарядил эскадру, и голландцев вышибли из Анголы и с о. Сан-Томе. После чего Лиссабон направил подкрепления в Бразилию, и там нидерландцев тоже начали теснить.

Еще одна колониальная империя, Британская, пока что была на морях гораздо слабее Нидерландов. Например, в Индонезии англичанам удавалось удерживаться только благодаря союзу с султанами Брунея и Бантама, иначе голландцы разгромили и перебили бы их, как оно и случилось с несколькими факториями. А гражданская война в Британии еще больше подорвала ее конкурентоспособность. Зато англичане успели основательно закрепиться в Северной Америке. В глубь материка продвигались еще мало, но по всему Восточному побережью угнездились колонии Вирджиния, Массачусетс, Нью-Хэмпшир, Коннектикут, Род-Айленд, Вермонт, Мэн, Мэриленд. Пока в метрополии бушевала революция, здешне колонисты вели три собственных войны – с индейцами. Американские поселения «бледнолицых» были уже достаточно многолюдными, прибрежное положение позволяло им связываться друг с другом и получать помощь. И разрозненным местным племенам не удавалось одолеть пришельцев. А для более эффективной борьбы с индейцами колонии объединились в Конфедерацию Новой Англии – первый прообраз будущих Соединенных Штатов.

В Европе в это время начала складываться еще одна империя – «Балтийская». Тогдашние границы Швеции отличались от нынешних. В ее состав еще не входила южная часть Скандинавского полуострова, она принадлежала Дании. Но шведы были хозяевами Финляндии, Эстляндии, северной Латвии, Карелии, русской Ижорской земли. А в войну прихватили балтийские острова, Померанию и ряд других территорий на южном берегу Балтики, завладели устьями судоходных рек Северной Германии, а значит, могли контролировать германскую торговлю. Это лишь разожгло аппетиты Оксеншерны и его «старой партии», они уже нацеливались на дальнейшую экспансию и присматривались, на кого бросить армию – на Данию, Польшу или Россию? Но состояние шведской казны было плачевным, война обошлась дорого. Хотя в общем-то и добычу захватили колоссальную. Но ведь затраты шли за счет государства, а награбленные богатства достались в частные руки генералов, офицеров, солдат. А вместе с тем дворяне, вернувшиеся из континентальной Европы, привезли вкус к роскоши. И теперь голландские купцы везли в Швецию дорогие ткани, мебель, вина, картины, а трофейное золото утекало в их кошельки.

Ну а главным препятствием для проектов канцлера являлась его противница, королева Христина. Тягу подданных к «красивой жизни» она всячески приветствовала и подавала в этом пример. Сама она, между прочим, внешностью не блистала. Была мужеподобной, грубой, очень не любила умываться. Граф Коммэнти доносил в Париж, что «королева небольшого роста, толстая и жирная», носит мужской парик и мужскую обувь, «и если судить по походке, манерам и голосу, то можно биться об заклад, что это не женщина». А руки ее «всегда были так грязны», что люди «затруднялись сказать, красивы они или нет». Все ее внимание было поглощено развлечениями. Балы перемежались охотами, где королева скакала верхом по-мужски и стреляла в оленей, театральные представления сменялись пирами, где придворные сутками подряд обжирались до блевотины и опивались до сваливания под стол. Но в тогдашние европейские нравы это вписывалось – поваляется, очухается и дальше будет пить.

Стокгольм был еще небольшим городом, 30 тыс. населения. Чтобы сделать его «блестящей» столицей и завоевать популярность, Христина переписывалась с учеными, литераторами, сманивала их к себе. При ее дворе обосновались Декарт, Сальмазий, Гроций, Фоссий, поэты, музыканты. И хотя они здесь становились лишь «коллекцией», достопримечательностью ее двора, но получали солидные пенсии, за что и славословили королеву как «северную Минерву», «десятую музу», «дочь полубогов». (Декарту в качестве особой привилегии было разрешено ходить не на все балы и пьянки). Христина щедро жаловала и любимчиков, 8 человек возвела в графское достоинство, 24 в баронское, 428 в дворянское. Хотела учредить в Швеции еще и герцогства, но этого ей не позволил риксдаг.

«Старая партия» настаивала, чтобы королева вышла замуж – авось угомонится, да и интересы государства требовали наследника. Однако она отвергла все варианты брачных союзов, заявив: «Даже самый лучший мужчина не стоит того, чтобы ради него жертвовать собой». Чтобы отвязались, в 1649 г. объявила наследником кузена Карла Густава и решила «для блага народа остаться девственницей». Скорее, впрочем, для собственного блага, чтобы муж не мешал вытворять что хочется. Да и насчет «девства» вряд ли кто обманывался. Все ее разговоры и интересы вертелись вокруг сексуальной темы, и фаворитов у нее было множество: француз де ла Гарди, немцы Штейнберг и Шлиппенбах, датчанин Ульфельдт, поляк Радзиевский, итальянцы Бурделла и Пимонтелли, швед Тотт. Женщин в своем окружении она не терпела, кроме одной, Эббы Спарре, ближайшей наперсницы и тоже любовницы.

В Швеции в этот период настал «век аристократии». Дворяне захватили львиную долю мест в риксроде (государственном совете) и риксдаге (органе сословного представительства). Для широкого образа жизни им требовались средства, и они прижимали купцов, ремесленников. Но Швеция была аграрной страной, в городах жило всего 5 % населения, и основные тяготы пришлись на крестьян. А их положение в разных провинциях было неодинаковым. В Эстляндии и Лифляндии (как и в польской Курляндии) сохранялись самые жестокие в Европе формы крепостного права, только здесь практиковалась розничная торговля людьми. Потому что в XVI в. тут произвели кодификацию права, взяв за основу римское – и крепостных напрямую приравняли к римским рабам. Крепостное право было сохранено и в провинциях, отобранных шведами у Германии и Дании.

Но и положение свободных крестьян ухудшалось. В ходе войны требовалось награждать дворян, из-за затруднений казны приходилось закладывать казенные владения, потом добавилась неуемная щедрость Христины – а в результате большая часть коронных земель перешла в помещичью собственность. Землевладельцы драли за аренду больше половины урожая, все шире вводили барщину, по шведским законам, они обладали и значительной юридической властью над крестьянами: правом суда, правом «домашнего наказания» (т. е. порки), правом сдавать в рекруты. И пошло бегство карельских, русских, финских, эстонских крестьян за рубеж. В Россию, где жизнь была не в пример легче.

«Бунташная» Франция

С какой-то стати в истории внедрилась «аксиома» о неком многовековом научно-техническом отставании Руси от Запада. Хотя при этом забывается, что термин «наука» в разные времена понимался различно. И долгое время вся европейская «наука» сводилась к пустой схоластике и запутанной юриспруденции, которые россиянам и задаром были не нужны. Раньше других дисциплин на Западе стала развиваться только астрономия – она стала «побочным продуктом» астрологии. Кое-какие достижения были и в медицине. Да и то ученые, позволившие себе эти изыскания, рисковали попасть на костер или подвергнуться преследованиям, как Сервет, Везалий, Бруно, Коперник, Кеплер, Бруно, Галилей.

На самом же деле то, что мы с вами сейчас именуем наукой, зародилось только в середине XVII в.! Причем чистейшей воды легендой являются теории, будто это было связано с «буржуазными революциями» и рождением капитализма. Наоборот, рывок произошел в странах абсолютизма. Где богатые аристократы спонсировали ученых для собственных развлечений. Стимул к прогрессу машинной техники дал…

театр. В помпезных придворных постановках считалось шиком, чтобы сцена оборудовалась хитрыми механизмами, ездили колесницы «богов», открывались раковины с полуголыми «нимфами», для чего и привлекали изобретателей. При строительстве фонтанов вдруг выяснилось, что вода не может подняться выше определенной высоты. Откуда последовали опыты Торричелли, Паскаля – и родилась гидродинамика. А побочное открытие «торричеллиевой пустоты», вакуума, впервые опровергло авторитет Аристотеля, утверждавшего, что «природа не терпит пустоты». Придворная мода на азартные игры породила заказ – вычислить вероятность выигрыша. И возникла теория вероятностей… Ну а математику преподавали в иезуитских колледжах, должности профессоров хорошо оплачивались. В борьбе за эти должности кандидаты старались доказать свой профессионализм – и в один прекрасный день перешагнули рамки математики Евклида.

Но нужно учесть и то, что никакого практического значения европейская наука еще не имела. Она оставалась уделом горсточки энтузиастов. Британский философ Бертран Рассел писал впоследствии, что если бы в XVII в. было убито в детстве 100 ученых, то современный мир не существовал бы. Хотя, скорее, даже не 100, а 15–20. Их были единицы. Галилей, Кардано, Тарталья, Бесон, Ферма, Торричелли, Декарт, Паскаль, Кавальери, Гюйгенс, Роберваль, Дезарг, Виет… Эксперименты производились кустарно – допустим, Паскаль приглашал в свидетели городских кюре и учителя, и они шли на гору смотреть, останется ли ртуть в трубке на прежней высоте. О результатах сообщали по переписке, связующим центром переписки всех европейских ученых стал по своей инициативе монах Мерсенн. И больше внимания тогдашние деятели науки уделяли поиску не открытий и истин, а богатых и знатных покровителей.

Широкую известность получали разве что труды гуманитариев-философов. Во Франции, например, были популярны идеи Монтеня, сводившего смысл жизни к эгоизму и отрицавшего нравственные идеалы: «Я живу со дня на день, и, говоря по совести, живу только для себя». Бэкон внедрил европейцам катастрофическую мысль, будто наука должна дать человеку власть над природой. Вершиной подобной галиматьи стали теории Баруха Спинозы, голландского еврея, притворно крещенного, но ставившего себя «вне вероисповедания». Он объявлял, что «мир может быть познан геометрическим методом», вообще отрицал градации добра и зла, психологию сводил к «природным силам», а ключ к решению всех проблем видел в «просвещении». И если Россия «отстала», не зная подобных теорий, то много ли она от этого потеряла?

Но моральному облику европейской цивилизации такие учения и впрямь соответствовали. Особенно заметно это было во Франции, которая выдвигалась на роль культурного и политического центра Европы. Ее особенностями стали ярко выраженный индивидуализм, погоня за удовольствиями и полнейшая распущенность. Посол Тосканы доносил: «Франция – это настоящий бордель». На сексе здесь было замешано все – быт, карьера, искусство, политика. Для простолюдина уступить дочь для забавы дворянину считалось не только нормальным, но и выгодным – если не забудет заплатить. А у дворян отнюдь не считалось зазорным откровенно продавать дочерей вельможам (только цена отличалась от простолюдинок). Ну а те, кто прорвался в высший свет, предавались своим желаниям в открытую. Аббат Рино описывал типичные приемы светских дам: «Большинство держит в руках молитвенники, носящие на их языке название «сокровищ», но содержащие не молитвы, а неприличные рисунки и речи». Действовали разные системы «сигнализации». Например, короткие локоны на висках назывались «кавалеристами», длинные, спускающиеся до плеч – «мальчиками», показывая, какого партнера предпочитает дама.

Был и язык шелковых бантиков, имеющих «свои названия и значения, судя по цвету и месту, где они приколоты… перемещаемые в известном порядке, они без слов объявляют избраннику: «вы мне нравитесь», «я вас люблю», «следуйте за мной», «я ваша». Позже подобную роль стали играть мушки, но в середине XVII в. их использовали только для того, «чтобы обратить общее внимание на особо красивые части своего тела. Их налепляют на лицо, шею, спину, грудь и даже на кончики грудей». То есть просто оголить соски для соблазна мужчины оказывалось уже недостаточно, требовалось дополнительно привлечь к ним внимание. Впрочем, тогдашние моды преднамеренно выставляли прелести напоказ – декольте углублялись настолько, чтобы открывать не только верх бюста, но и часть околососкового кружка. Хотя критерии красоты очень отличались от нынешних – ценились женщины полные, рыхлые, расплывшиеся. Поэтому бедра специально расширяли фижмами – юбками на металлическом каркасе, который пристегивался к телу ремнями.

Еще одной особенностью французской знати была страсть к интригам и заговорам, участники коих нередко искали поддержку у внешних врагов. Но во Франции это не считалось «изменой родине», входило в число дворянских «свобод». Иногда для острастки казнили какую-нибудь мелочь, но высших вельмож не трогали. И для них заговоры становились острой, но практически безопасной игрой. Как и для дам, которые в дополнение к разврату искали новые развлечения и становились «ударной силой» всяких закулисных дел. Прижать самовольство и анархию вельмож сумел только Ришелье, но после его смерти они снова подняли головы. А вокруг трона собралась целая свора «принцев крови» – алчных, эгоистичных, ничего не желающих знать, кроме собственных выгод и апломба.

О, это были фигуры весьма примечательные. Дядя короля Гастон Орлеанский, дурак и трус, всегда закладывавший своих соратников по заговорам. Отличный полководец Конде из рода Бурбонов – выступавший предводителем гугенотов, но на деле безбожник, распутник и редкий циник. Его сестренка, по мужу герцогиня де Лонгвилль – ее хобби было брать «шефство» над неопытными юношами и девушками, попадающими ко двору, затаскивать к себе в спальню и обучать любовным наукам вплоть до крайних «изысков». Принц Конти, родившийся горбуном. Но ведь переспать с горбатым тоже было «изыском», и от желающих отбоя не было. Тем более что он не обманывал ожиданий и славился жеребцовской энергией. По этой части с ним мог поспорить разве что принц Гонди. Он пошел по линии церковной карьеры, в возрасте 9 лет получил 2 аббатства, в 14 стал каноником собора Парижской Богоматери, а потом для него выпросили у папы «виртуальный» сан архиепископа Коринфского – без реальной должности. Гонди имел привычку содержать 3–4 знатных любовницы и развлекаться с ними единовременно, в групповушках. Всю эту компанию дополняли бастарды Генриха IV принцы Вандомские, Бофоры, Буйонны. И каждого окружала толпа прихлебателей-дворян.

В общем, образовался неслабый клубок потенциальных междоусобиц. И взрыв произошел все в том же «бунташном» 1648 г., когда полыхали восстания в Англии, Москве, на Украине. Тридцатилетняя война заканчивалась, но Франция продолжала борьбу с Испанией. А финансовое состояние дошло до ручки. Доходы казны составляли 12 млн. ливров при расходах 200 млн. Недостачу покрывали внутренними займами – и только годовые проценты к выплате достигли 20 млн. Их стали выдавать с задержками, вместо денег навязывали ценные бумаги будущих займов. Заключались соглашения с банкирами. Им отдавали на откуп статьи грядущих доходов, и вливания от банкиров достигли 80 % бюджета.

Бунты в провинциях не прекращались, но на них почти не обращали внимания. Считалось, что обойдется, пока «молчит большой зверь» – Париж. Самый многолюдный город баловали, опасались затрагивать его интересы. Но в 1648 г. казна зашла в тупик, доходы за следующие 3 года оказались уже «съеденными». И правительству пришлось взяться за Париж. Мазарини и его ставленник Партичелли стали выискивать новые источники доходов. Раскопали забытый старый эдикт о запрете строить дома в зоне 400 м от городских стен, предложив «нарушителям» платить дополнительный налог. Придумали налог на зажиточных граждан, повысили пошлины на ввоз товаров в столицу. А 12 должностей докладчиков парламента решили разделить, чтобы их стало 24 – и новые должности продать.

Во Франции парламенты Парижа и провинций были не законодательными, а судебными органами. Должности в них покупались. И вместе с нерегулярным жалованьем давали доход от судебных дел, «дворянство мантии», освобождение от налогов. Чем и пользовались парламентарии, организуя «крыши» для торговли и ростовщичества. Но парламент обладал важной прерогативой – регистрировать правительственные акты. И мог не зарегистрировать, если они не соответствовали законам. Чем тоже пользовался, если был недоволен решениями властей. Теперь же нововведения прямо касались кармана парламентариев – поскольку они-то и были богатыми гражданами, домовладельцами, а учреждение новых должностей обесценивало старые. К тому же судейским вскружили головы успехи британского парламента в борьбе с королем, подмывало показать, что и они «не твари дрожащие, а право имеют».

И парламент под предводительством президента Моле и оппозиционера Брусселя поднял бучу. Предложения провалил и выработал требования из 27 статей. По примеру Англии предъявил претензии на контроль над финансами, требовал уменьшить налоги, запретить разделение должностей, запретить отстранять чиновников от должности королевскими указами, не арестовывать их без суда. И созвать «палату правосудия» для расследования «злоупотреблений» (что было смешно – во Франции парламентарии сами являлись судейскими и чиновниками и были крепко повязаны во всех злоупотреблениях, им пришлось бы судить самих себя). В Лувр направилась манифестация, и королева вынуждена была подписать статьи.

Выполнять которые она не собиралась, да и не могла. Денег-то не было. И вскоре правительству пришлось пойти на еще более непопулярный шаг. Объявить о своем банкротстве. Все прежние займы аннулировались. С неопределенным обещанием, что проценты по ним будут выплачены когда-нибудь «позже». Парижские рантье, вложившие средства в государственные облигации, взвыли. И парламент, пользуясь общими настроениями, перешел в атаку. На короля и его мать в открытую не замахивался, но поднял шум, требуя преследования и наказания откупщиков. (Хотя и это на деле было лишь пропагандистским трюком для разжигания смуты, потому что в делах откупщиков участвовало 2/3 парламентариев).