Текст книги "Антисоветчина, или Оборотни в Кремле"

Разрушались мораль, институты семьи – вполне в духе теорий иллюминатов. Правда, идеи Коллонтай, что сексуальный акт должен восприниматься как «стакан воды», удовлетворил жажду и дальше пошел, все же были осуждены. Не получили развития и попытки Троцкого проводить «социализацию» женщин (имевшие место, например, на Кубани[58]). Такие вещи подрывали дисциплину и вели к откровенным безобразиям. Но пропагандировались установки Маркса и Энгельса, что семья – временное явление, при социализме оно должно «отмереть». И сама семья сводилась к формальности. «Расписаться» можно было чрезвычайно легко. Шли мимо ЗАГСа, местного Совета или другого органа власти, заглянули туда на минутку, тут же и стали мужем и женой. Однако столь же легко осуществлялись разводы. Брак расторгался в любой момент, сразу же, по заявлению хотя бы одного из супругов.

Пропагандировались аборты. Советский Союз стал первым в мире государством, легализовавшим их. Впрочем, не совсем. Аборты разрешили во Франции, но лишь в короткий промежуток времени, во время «великой французской революции». За этим небольшим исключением во всех странах они влекли уголовное наказание. Но в 1920 г. большевики сняли запрет. И практика абортов распространялась все шире. Это хорошо сочеталось с внедрением идей о «свободе» женщины, о ее «равноправии» с мужчинами не только в гражданской области, но и фактически. Она должна быть «личностью», полноценным строителем социализма, должна идейно развиваться. А деторождение, получалось, мешает подобным задачам, низводит женщину до «животных» функций. Нередко к подобному решению подталкивали подчиненных женщин начальники, партийные и комсомольские руководители – дескать, дело важнее, не время из строя выбывать. Аборты становились «естественным выходом» в отвратительных бытовых условиях бараков и коммуналок. А советские больницы широко распахивали двери для всех желающих. Избавиться от ребенка? Пожалуйста! Медицинская пропаганда разъясняла, что это весьма просто, доступно, быстро, почти безопасно.

Ширился и самый вульгарный разврат, чему способствовала сама обстановка нэпа. Разгул жуликов и скороспелых «бизнесменов», их ресторанные пиршества, кутежи с доступными певичками и танцовщицами соблазняли партийных и советских функционеров. Они-то были выше, «главнее» нэпманов. Почему было им не жить так же «красиво»? И вступали в махинации с делягами, пользовались своей властью, получая аналогичные удовольствия – за закрытыми дверями отдельных кабинетов ресторанов, превращая в тайные притоны те или иные подведомственные помещения. Такие начальники на местах чувствовали себя всесильными. «Рука руку мыла», функционеры покрывали друг друга, с ними были связаны карательные органы. И человека, проявившего недовольство, личного врага, автора жалобы могли устранить физически. Отправить в чрезвычайку, оклеветать, и попробуй найди правду.

Вступало в жизнь и следующее поколение, молодежь. Сохранились свидетельства о жизни комсомольских организаций 1920-х, где юноши и девушки свободно «сходились» друг с другом, вечеринки превращались в оргии – забавлялись кто с кем, секретарши комсомольских руководителей плясали голышом на столах. Нет, разумеется, это творилось не во всех комсомольских ячейках. Где-нибудь на заводе или в деревне молодежи было не до безобразий. Да и на какие шиши безобразничать? Требовалось вкалывать в поте лица, абы только прожить, кое-как пропитаться. «Весело» жили дети элиты, попадавшие в московские и питерские высшие учебные заведения, продвигавшиеся в системе комсомольской «номенклатуры», чтобы потом перейти в партийную. И, например, одна из современниц вспоминала, что обучение в коммунистическом университете им. Свердлова стоило ей трех абортов.

Таким образом нэп стал временной передышкой между периодами крутых «встрясок», но он не принес стране ни сытости, ни благосостояния. Не принес он и никаких «свобод». Любое инакомыслие преследовалось, даже внутри партии. Еще Х съезд в 1921 г. по инициативе Ленина принял постановление «Единство партии» о недопустимости фракций. Отныне за отклонение от центральной линии, за попытку сорганизоваться, чтобы сообща отстаивать свое мнение, грозили строгие меры вплоть до исключения из РКП(б). После чего мог последовать и арест, как посадили лидеров «рабочей оппозиции» во главе со Шляпниковым. Курс государства прокладывался только узкой группой партийной верхушки, остальным дозволялось лишь повиноваться.

Нэп не принес и социальной стабильности. По-своему страдали все слои населения. Даже рядовые коммунисты чувствовали себя обманутыми. Они прошли горнило войны, они победили – и теперь не имели ничего, кроме рваных шинелей и разбитых сапог. А вокруг них бесились с жиру нэпманы. И так же, как нэпманы, барствовало начальство. Невольно напрашивался вопрос: «За что боролись?» Но и в руководстве партии взгляды на нэп были неоднозначными. Основным критерием стратегии признавался ленинизм, верховным арбитром во всех спорах становился мертвый Ленин – точнее, его цитаты. А они имелись в самом широком диапазоне. Допустим, желая успокоить народ, Владимир Ильич публично заявлял, что нэп «всерьез и надолго». Но он же в марте 1922 г., на XI съезде партии, прямо указывал, что «отступление», длившееся год, закончено, и на повестку для ставилась задача – «перегруппировка сил»[96]. Соответственно, после перегруппировки предполагалась новая атака.

Выход из катастрофической экономической ситуации был один – индустриализация. Но взгляды на нее разделились. Одно крыло руководства во главе с Бухариным и Рыковым стояло за то, чтобы продолжать и углублять нэп, а индустриализацию вести плавно, постепенно. Другое – Троцкий, Зиновьев, Каменев, считало, что нэп пора сворачивать, возобновить наступление на крестьянство и штурмовать развитие индустрии. Но вдобавок увязывало данные процессы с теорией «мировой революции». Доказывалось, что технологии и оборудование для тяжелой промышленности можно получить только на Западе. За это надо платить зерном, сырьем. Но цены на мировом рынке диктует капиталистическое окружение. Стало быть, от него зависят валютные поступления, необходимые для индустриализации. И получался замкнутый круг, из которого без «мировой революции» все равно не выйти.

Хотя в этих аргументах присутствовало несколько ложных предпосылок. Во-первых, сугубая ориентация на Запад в плане получения технологий – возможность разработки их отечественными силами заведомо отбрасывалась. Во-вторых, если уж на то пошло, рыночную конъюнктуру никогда не определяет одна сторона. Владелец товара тоже вправе решать, согласен ли он отдать его по данной цене. И на самом-то деле «капиталистическое окружение» было очень заинтересовано в поставках советского зерна, нефти, леса и пр. Без них странам Запада в условиях промышленного бума пришлось бы туго.

Но получалось так, что игра шла «в одни ворота»! Иностранные контрагенты называли низкие цены, а советские партнеры безоговорочно их принимали. Чему удивляться, в общем-то, не стоит, если учесть, что в дипломатических и внешнеторговых ведомствах засели эмиссары тех же зарубежных транснациональных корпораций. И торговля становилась еще одной формой разграбления нашей страны, из нее делали всего лишь сырьевой придаток Запада. Еще раз напомню уверенные слова Пола Варбурга: «Закрома России будут способствовать восстановлению Европы». Европы, но не России.

Наконец, в расчетах «левых» о возможностях добыть валюту для индустриализации не учитывались золото и другие ценности, которые продолжали широко утекать за границу под теми или иными фиктивными прикрытиями. Причем занимались этими махинациями тот же самый Троцкий со товарищи. Те же самые руководители, которые обвиняли «мировой капитал» в невыгодной для СССР конъюнктуре цен и сетовали на нехватку средств! И вот тут уж получался действительно «замкнутый круг». Но на все эти разногласия наложилась дальнейшая борьба за власть.

«Похоронить троцкизм!»

В исторической литературе принято говорить о «триумвирате» Сталина – Зиновьева – Каменева, выступившем против Троцкого. С легкой руки Льва Давидовича внедрилась и версия, будто генеральный секретарь одолевал своих соперников силой бюрократического аппарата. Это не совсем правильно. В верности самого аппарата Сталину позволительно усомниться, ведь партийные кадры в свое сремя «наковал» Свердлов, среди них хватало выдвиженцев Троцкого, те же Зиновьев, Каменев, Бухарин. Аппараты ВСНХ, Госплана, многих наркоматов контролировали троцкисты. И «триумвират» был понятием чисто условным. Сталин не мог не помнить, как летом 1923 г. высшие партийные лидеры сообща выступали против него. Они являлись для Иосифа Виссарионовича вовсе не соратниками, а лишь временными союзниками.

Поэтому верхушечная борьба была очень непростой. Разумеется, Сталин использовал и рычаги власти, не использовать их было бы просто глупо. Сторонников Льва Давидовича переводили «на другую работу», разбрасывали куда-нибудь в провинцию. Но применялись и другие методы. Сталин постарался увеличить число своих сторонников в партии, объявив «ленинский набор». Кстати, засевшие в советском руководстве «интернационалисты» тоже пользовались аналогичными методами, устроив в 1921 г. «чистку» партии от «попутчиков». Объявлялось – для исключения «примазавшихся» случайных лиц, бывших меньшевиков, эсеров. Но экс-меньшевики и эсеры, такие, как Ларин, Стеклов, Блюмкин и пр., благополучно сохранили партбилеты, а повыгоняли рядовых красноармейцев, рабочих, крестьян. Теперь Сталин сделал обратный ход, в партию одним махом влилось 200 тыс. новых членов – и как раз за счет «серой» низовой массы. Нетрудно понять, что эта добавка усилила патриотическое крыло.

Наконец, Сталин применял и обычное лавирование, интриги, раскалывая соперников и не позволяя им снова сомкнуться вместе. Впрочем, такие же интриги прежде практиковал Ленин. Например, летом 1924 г. Иосиф Виссарионович устроил кулуарный «заговор» внутри большевистского руководства, образовав «руководящий коллектив», куда вошли все члены Политбюро и ряд других лидеров – кроме Троцкого. Согласовывали в своем кругу решения, после чего выносили их на рассмотрение, а Лев Давидович ставился перед фактом, оказывался в меньшинстве.

Троцкий, конечно, вскоре понял, что против него действуют сообща. Разозлился. И очередной раз подставился. Он выступил на том поприще, на котором обладал бесспорными преимуществами, – на литературном. Понадеялся на талант публициста и осенью 1924 г. выпустил книгу «Уроки Октября». В запальчивости его занесло. Хвастался напропалую своими заслугами, ставил себя в один ряд с Лениным, а то и выше. А конкурентов постарался облить грязью. Досталось и Сталину, но особенно – Зиновьеву и Каменеву. Троцкий снова ткнул их носом в «октябрьский эпизод», когда они в 1917 г. выступили против вооруженного восстания, разгласив планы большевиков в печати. Словом, оказались трусами и предателями, а уж хлесткое перо Льва Давидовича сумело сделать обвинения особенно больными и обидными.

Но Сталину только это и требовалось! Если сам он с нарочитой скромностью всегда и везде изображал себя лишь «учеником» Владимира Ильича, то претензии Троцкого вознестись выше «божества» нетрудно было преподнести чуть ли не кощунством[84]. И не Лев Давидович, а его противники развернули по стране дискуссию по его книге. Сыграл свою роль недавно созданный Институт марксизма-ленинизма, перелопатил труды и письма вождя, и на голову Троцкого вывернули все эпитеты, которыми награждал его Ленин в периоды партийных ссор – «иудушка», «Балалайкин» и пр. Дискуссия вылилась в кампанию под лозунгом «Похоронить троцкизм». Взгляды Льва Давидовича объявлялись антиленинскими, его предложения о сворачивании нэпа расценивались как отклонения от «линии партии».

Оскорбленные Каменев и Зиновьев рвали и метали, требовали исключить его из Политбюро, из ЦК, и вообще из партии. Однако Сталин неожиданно выступил куда более миролюбиво. Почему? Да потому что и Каменев с Зиновьевым были для него не друзьями. От них тоже предстояло избавиться, а для этого Троцкий еще мог пригодиться. И ограничились снятием Льва Давидовича с должностей председателя РВС и наркомвоена.

И новая партийная схватка не заставила себя ждать. Она началась весной 1925 г. – в ходе дискуссий о судьбах нэпа. Ведь в данном вопросе Зиновьев и Каменев являлись фактически единомышленниками Троцкого, настаивая, что нэп пора сворачивать. Однако Сталин во всех подобных спорах выработал очень мудрую линию поведения. Предоставлял противоборствующим сторонам сцепляться друг с другом, сперва не примыкая ни к кому. И оказывался «над схваткой», в роли третейского судьи. Тем самым возвышался сам, да и партийная масса привыкала, что позиция Сталина взвешенная, выверенная, то есть самая верная. В данном вопросе он принял сторону Бухарина и Рыкова, ратовавших за углубление нэпа.

Искренне ли? Или только из желания избавиться от «соправителей»? Думается, что в этот раз то и другое совпало. С точки зрения благополучия и благосостояния народа программа Бухарина выглядела предпочтительнее – богатеют и множатся крестьянские хозяйства, увеличивается количество их продукции, развивается легкая промышленность, а все это даст средства для развития тяжелой. Вроде бы, получалось достичь социализма без новых катастроф, погромных кампаний, лишений. Есть данные о том, что Иосиф Виссарионович в этот период высоко оценивал Бухарина как партийного теоретика. Сотрудник сталинского секретариата А. Балашов рассказывал Д. Волкогонову, что мнение Николая Ивановича было важно для генерального секретаря при выборе собственной позиции и часто, когда ему приносили бланки с результатами голосования членов Политбюро путем опроса, он первым делом интересовался, как проголосовал Бухарин[208].

Апрельский пленум ЦК 1925 г. принял именно эту программу. Снижались налоги с крестьян, увеличивались кредиты, разрешались аренда и использование наемного труда. Задачей партии объявлялись «подъем и восстановление всей массы крестьянских хозяйств на основе дальнейшего развертывания товарного оборота страны». Ну а «против кулачества, связаного с деревенским ростовщичеством и кабальной эксплуатацией», предполагалось использовать экономические меры борьбы. Однако данные проекты сразу же начали давать сбои.

В 1925 г., казалось, и урожай собрали богатый. В расчете на это было заложено 111 новых предприятий. Но финансовые поступления оказались гораздо ниже запланированных. Крестьянам оставляли больше продукции, но наживались на этом те же кулаки и перекупщики-нэпманы, 83 % торговли в стране захватил частный сектор. Снижение налогов и хороший урожай обернулись «голодом» на промышленные товары, инфляцией. А рабочие и служащие, как бы сейчас сказали, «бюджетных» предприятий бедствовали. Попытки решить проблемы за счет экономии и повышения производительности труда, то бишь «затягивания поясов» и нажима на работяг, вызвали целую волну забастовок. В результате все планы провалились. Начатое строительство новых предприятий пришлось замораживать, увеличивать косвенные налоги, тратить золотовалютные резервы.

И Зиновьев с Каменевым и своими сторонниками попытались воспользоваться ситуацией для атаки на власть, возникла так называемая «новая оппозиция». Но только стоит иметь в виду, что экономическая политика являлась лишь подходящим предлогом для нападок. Через несколько лет, когда сворачивание нэпа и ускоренную индустриализацию начнет Сталин, то Троцкий и другие оппозиционеры «забудут», что и они ратовали за то же самое. Перейдут на противоположную точку зрения, абы только выступать в пику Сталину. Ну а в 1925 г. истинной подоплекой атаки были вовсе не экономические споры, а тайная идея «слабого генсека»[208]. Сталин проявил себя куда менее управляемым, чем сперва виделось бывшим «союзникам», поэтому его, обвинив в ошибках, требовалось сместить и заменить другим, который станет послушным орудием в их руках. На эту должность планировалось поставить Яна Рудзутака, Зиновьев вел с ним переговоры.

Силы оппозиции выглядели внушительными. За Зиновьевым стояла мощная Ленинградская парторганизация, точнее, ее руководство, превратившееся в настоящий «клан» из его ставленников. Каменев мутил воду в Москве, в СТО. К оппозиции примкнули нарком финансов Сокольников, зампредседателя РВС Лашевич. Настраивали подчиненных коммунистов против центрального руководства. Доходило до того, что на заводские собрания не пускали представителей ЦК. Самостоятельную роль в оппозиции решила вдруг играть и Крупская, выставляя себя ни больше ни меньше как «наследницей» мужа, лучше других знающей истинный смысл его работ. Действовала неумело, но весьма нахраписто и энергично. Впрочем, откровенными попытками поучать партийцев только возмутила их. После ее выступления на XIV съезде М.И. Ульяновой пришлось даже извиняться за родственницу: «Товарищи, я взяла слово не потому, что я сестра Ленина и претендую поэтому на лучшее понимание и толкование ленинизма, чем все другие члены партии, я думаю, что такой монополии на лучшее понимание ленинизма родственниками Ленина не существует и не должно существовать…»[84]

Но Рудзутака Сталин легко перекупил – постами члена Политбюро и заместителя председателя Совнаркома. А Троцкий был все еще обижен на Зиновьева с Каменевым и их не поддержал (не без расчета – он надеялся, что его тоже захотят перекупить, и он потребует пост председателя ВСНХ). Ну а деятельность оппозиции четко попала под обвинение во «фракционности», нарушали постановление XI съезда «Единство партии». Зиновьевцы оперировали антикрестьянскими цитатами Ленина – им ответили массой других цитат, где Владимир Ильича выступал за союз рабочего класса и крестьянства. И в декабре 1925 г. на XIV съезде партии «новую оппозицию» разгромили, осудив как «левый уклон» и обвинив в «раскольничестве». Правда, наказания и в этом случае были мягкими. Каменева понизили из членов Политбюро в кандидаты. Зиновьева переизбрали с поста руководителя питерской парторганизации, заменили Кировым.

Нет, Сталин был еще не настолько силен, чтобы одним махом избавиться от своих противников. Несмотря на поражения, они оставались видными партийными и государственными лидерами, сохраняли значительное влияние. Они контролировали многие важнейшие структуры управления, и партийный раскол грозил очень серьезными потрясениями. Поэтому Иосиф Виссарионович действовал осторожно. Предоставлял оппозиционерам возможность самим дискредитировать себя. После каждого раунда борьбы они скатывались всего лишь на какую-нибудь одну ступенечку в советской иерархии. Но скатывались неуклонно, все ниже. И при этом постепенно теряли авторитет, утрачивали сторонников. От них отходили те, кто ошибся, отходили карьеристы, перекидываясь на сторону победителей.

После разгрома на XIV съезде «левые» отнюдь не успокоились. Тем более что экономическая ситуация в стране оставалась тупиковой, в народе усиливалось недовольство. Например, в 1926 г. количество забастовок возросло до 337 (против 196 в 1925 г.) Причем теперь к зиновьевцам примкнул и Троцкий. Он наконец-то понял, что остался с носом, что поражение «новой оппозиции» вовсе не обернулось выигрышем для него. Начались переговоры между обеими группировками, лидеры признали взаимные «ошибки» – когда хаяли друг друга. И возникла «объединенная оппозиция». Заключались союзы с любыми инакомыслящими – с остатками «рабочей оппозиции» Медведева, с группой «демократического централизма» Сапронова и Смирнова, которая проповедовала вообще возврат к анархии 1917 г. – чтобы рабочие сами избирали и контролировали директоров и прочих начальников.

И оппозиция взялась действовать уже по сути «дооктябрьскими» методами. Устраивались самочинные митинги на заводах. Для выступления Лашевича московских партийцев пригласили на сходку в лесу. Велось размножение и рассылка оппозиционных материалов – их появление отслеживалось в Брянске, Саратове, Владимире, Пятигорске, Гомеле, Одессе, Омске, Харькове. Зиновьев вовсю пользовался аппаратом Коминтерна – его сотрудники разъезжали по стране, организуя сторонников. Троцкий на митингах подогревал недовольство рабочих, соблазняя их своей «хозяйственной программой»: «На полмиллиарда сократить расходы за счет бюрократизма. Взять за ребра кулака, нэпмана – получим еще полмиллиарда. Один миллиард выиграем, поделим между промышленностью и зарплатой».

Это была чистейшей воды демагогия. Бюрократический аппарат в СССР и впрямь был огромным, в 10 раз больше, чем в царской России. Но он и не мог быть меньше. До революции он дополнялся земскими структурами, частными правлениями предприятий. И к тому же сказывался слом православной и патриотической морали – в советские времена над каждым чиновником требовалось ставить контролеров, и контролеров над контролерами. Сокращение аппарата грозило экономике не выигрышем, а хаосом. Да и сам Лев Давидович «забывал», что живет вовсе не так, как рабочие, которых он провоцировал, – ни в чем себе не отказывая, в роскоши, по нескольку раз в год выезжая отдохнуть в Крым, на Кавказ, за границу. Но какая разница? Главное было – раздуть бучу.

Троцкисты раз за разом пытались сыграть и на «политическом завещании» Ленина. Этот вопрос поднимался еще в 1924 г. на XIII съезде партии. А летом 1926 г. на пленуме ЦК о нем вспомнили снова, потребовали от Сталина зачитать его. Что ж, Иосиф Виссарионович соглашался. Вопреки легендам, он «завещания» не скрывал. Но использовал его против своих же противников. Обвинения в «грубости» не выглядели такими уж серьезными для партийных работников времен гражданской войны. А вот определение в адрес Троцкого, «небольшевизм», звучало убийственно. Ленин, правда, отмечал, что его нельзя ставить в вину Льву Давидовичу, но Сталин делал на нем акцент – и попробуй-ка, оправдайся![157]

Иосиф Виссарионович снова сумел внести раскол среди своих противников. Зиновьева заставили присоединиться к осуждению «рабочей оппозиции» – поскольку ее еще при Ленине заклеймили как «меньшевистский уклон». Удалось вывести из игры и Крупскую. Известно, что Сталин напомнил ей: «Мы еще посмотрим, какая вы жена Ленина». Правда, трактуют его слова по-разному. Автор исследований на данную тему Ю.М. Лопухин предположил, что Иосиф Виссарионович намекнул «на старую дружбу с И.Ф. Арманд»[84]. А в дальнейшем тиражировании скандальных версий эта фраза была еще и искажена: «Мы еще посмотрим, кого сделать женой Ленина». С выводом, что Сталин шантажировал несчастную старушку, грозя переиначить истину и «сделать» супругой Владимира Ильича его любовницу.

Однако с такой интерпретацией согласиться нельзя. Сталин еще не был настолько всемогущим, чтобы переписывать историю. Какое там, если он не был в состоянии даже заткнуть рот оппонентам? И если внимательно прочесть эту фразу, можно отметить – слово «какая» предполагает качества жены, а не измены мужа. С куда большей вероятностью Сталин намекнул на ту роль, которую играла Крупская в период болезни Ленина – обеспечивая влияние троцкистов, игнорируя предписания врачей и постановления ЦК, усугубляя его состояние истериками. И на попытку отравить мужа в марте 1923 г. Это, разумеется, только предположение, но в любом случае, намек оказался для Крупской предельно ясен. Она знала, что имеет в виду Сталин, и это было настолько серьезно, что она испугалась. Так испугалась, что публично отреклась от соратников.

Еще одним методом борьбы стали удары по «пешкам». Мелких сторонников оппозиции стали снимать с должностей, выгонять из партии. Тут же забеспокоились другие функционеры, поддержавшие было Зиновьева и Троцкого. Свое благополучие было дороже – и они начали перетекать на сторону власти. А главным стало то, что рабочая масса противников Сталина не поддержала. Да, она не прочь была посвистеть на митингах, пофрондировать, излить собственное недовольство. Но лидеры оппозиции ни малейшей симпатии у нее не вызывали. Все помнили, сколько крови пролил Троцкий, насаждая дисциплину расстрелами красноармейцев, железнодорожников, работяг. Зиновьева, устроившего из Питера персональную вотчину, заняв все «теплые» места собственными родственниками, земляками, приятелями, в «северной столице» ненавидели.

Оппозиция «повисла в воздухе», не имея реальной опоры, в октябре 1926 г. на пленуме ЦК и в ноябре на XV партконференции ее разнесли в пух и прах. Опять были выдвинуты обвинения в нарушении партийной дисциплины, фракционности. Зиновьев, Каменев и их сторонники вынуждены были униженно каяться, признавать свои грехи перед партией. Наказания очередной раз были умеренными. Троцкого и Каменева вывели из Политбюро, Зиновьева сняли с поста председателя исполкома Коминтерна. В общем, каждого – еще на ступенечку. Но их политический вес был подорван. Отныне они превратились в «битые» фигуры.