Текст книги "Приглашение в космос"

Поэтому, когда меня спрашивают, боялся ли я, честно признаюсь: «Да, бывало и страшно». И ничего постыдного в этом не вижу. Важно не появление или его отсутствие, а подходящий способ преодоления тревожного состояния с пользой для себя. Где-то расслабиться или отвлечься. Где-то, наоборот, действовать решительно, с полным напряжением умственных и физических сил. А в какой-то ситуации лучшую службу может сослужить разумное объяснение происходящего.

Дополнительный урок в открытой для себя науке о страхе я получил во время первого погружения под воду на глубину около десяти метров, куда мы опускались в специальном скафандре «Орлан» – там, наверху, космонавты работают в нем во время выходов в открытый космос. А здесь – в специальной гидролаборатории Центра подготовки космонавтов – имитируют все возможные операции, предстоящие в открытом космосе, на макете станции «Мир», погруженном под воду.

Сложное и очень умное это сооружение, но похоже оно немного на узкий шкаф по форме человеческой фигуры, где есть все для многочасового существования человека: необходимые воздух, температура, давление. Весит он более ста килограммов. Когда я с трудом втиснулся в его нутро и за мной, как крышка гроба, захлопнулась дверца, подперев ящиком приборов мою спину, я очень близко ощутил себя к загробному существованию. А когда с помощью специального подъемного крана (самостоятельно в такой махине передвигаться совершенно невозможно – даже под водой все передвижения осуществляются с помощью рук) меня погрузили в воду, то где-то на глубине шести метров я вновь почувствовал себя жутко неудобно.

Опять страх, клаустрофобия – боязнь замкнутого пространства? Но позади уже были и центрифуга, и прыжки с парашютом, и тренировки в летном скафандре, и многое другое. Поэтому я по не раз уже отработанному сценарию быстро освободился от накатившего неприятного состояния и начал работать. Передвигаться по макету станции снаружи, открывать изнутри выходной люк и так далее. И вот во время разворота в узком месте внутри станции попал в жуткий распор: ноги уперлись в левую стенку, а плечи и голова в правую – и никакими усилиями мне не удавалось из него выйти. К этому времени окончания работы под водой я успел уже прилично устать, сердце работало на полную катушку, а пальцы рук онемели от постоянных усилий. А тут еще это дурацкое застревание! Вообразите – этакая тройная замкнутость пространства: мало того, что ты в тесном скафандре, но еще и под водой. Да вдобавок – в замкнутой конструкции макета станции. И к тому же застрял в ней! Клаустрофобия в кубе. Специально будешь создавать человеку проверку на преодоление боязни замкнутого пространства – так не придумаешь ничего подобного.

Опять оказался я близок к паническому состоянию. Вновь безумно захотелось поскорее выскочить из тяжелого, стягивающего и делающего меня беспомощным громоздкого скафандра. Я почти готов был забиться в судорогах и звать на помощь страхующих водолазов. У меня была постоянная радиосвязь с руководителем погружения, и при первом моем призыве о помощи, уверен, меня тут же вытащили бы откуда угодно. Но это было бы, если не поражением, то каким-то отступлением – это точно. Прежде всего, перед самим собой. И мой искушенный в подобных испытаниях мозг нашел нужное, совершенно новое для меня в подобных ситуациях решение. В какой-то момент этого тяжелого испытания я вдруг реально представил себя в открытом космосе (ведь именно для этого мы и готовились под водой в «Орланах»), где этот скафандр – единственное место спасения от чуждого и смертельного для человека разреженного пространства.

«Да это же мой единственный, желанный и прекрасный дом в этом мрачном мире безмолвия и смерти для всего живого, – не убеждал я себя, а то ли вживлял в свой мозг, то ли заклинал сам себя, подобно шаману. – Я же должен не рваться из него наружу, а наоборот, сживаться с ним, как с чем-то очень родным и близким. Он – лучший мой друг здесь…».

И опять произошло чудесное превращение. Первое – я поверил в собственное внушение. После чего неуклюжий, сдавливающий со всех сторон и еще минуту назад ненавистный тесный скафандр вдруг и впрямь стал для меня желанным другом, на которого только и можно положиться. Помню, в порыве искренней благодарности я, подобно разомлевшему от удовольствия коту, даже потерся о его выпуклое стекло своим вспотевшим лбом. Все страхи улетучились, я совершенно успокоился, затих на несколько секунд. А затем, вдобавок еще и отдохнув физически, не спеша пошарил вокруг взглядом, заметил какую-то скобу и, дотянувшись до нее рукой, вырвался из предательского распора. Остальные операции этого погружения прошли спокойно и успешно.

Между прочим, двоих из нашей группы сняли с первого же погружения: одного – из-за чрезвычайно высокого пульса, другого – из-за неожиданно появившихся перебоев в сердечном ритме. Не знаю, что уж там произошло, но с такой физиологией работать врачи не разрешают. Думаю, это у них было нечто похожее на то, что и у меня, но они, видимо, не сумели найти выход из сложившейся необычной психофизиологической ситуации. Так что состояния эти – не шутки и в определенные моменты могут поставить под угрозу не только выполнение какой-то задачи, но и саму жизнь. Что, кстати, и бывало во время работы на орбите некоторых космонавтов.

Глава 4. Самое трудное на земле

Кузница советских космонавтов встретила нас 1 октября 1990 года золотом листвы на многочисленных деревьях живописного Звездного городка, стремительным уменьшением всего и вся на прилавках местных магазинов и увеличением количества иностранцев на его улицах и в учебных классах…

Мы – это шестеро журналистов-кандидатов на космический полет, прошедшие все этапы отбора и допущенные Государственной комиссией для общей космической подготовки в ЦПК имени Гагарина. Четверо гражданских: Светлана Омельченко из московской газеты «Воздушный транспорт», Павел Мухортов из рижской газеты «Советская молодежь», Юрий Крикун с украинского телевидения и автор этой книги, в то время собкор «Литературной газеты» по Дальнему Востоку – за время совместного прохождения двух этапов медицинского отбора в Институте медико-биологических проблем успели довольно-таки сносно познакомиться друг с другом. И еще с нами на подготовку попали два военных журналиста: полковники Валерий Бабердин и Александр Андрюшков, – оба представляли всесоюзную армейскую газету «Красная звезда». Мы их плохо знали, поскольку медицинский отбор они проходили в специальном военном госпитале, где обследуются все военные летчики, претендующие на высокое звание космонавта. И хотя все считали их появление в нашей компании данью Министерству обороны, без которого вряд ли обходился хотя бы один полет в космос, нам было точно известно, что на их долю пришлось куда больше испытаний, поскольку к военным их медики предъявляют более высокие требования и ни для кого не делают послаблений.

Я был абсолютно не согласен с такой толпой, отправленной на подготовку к столь серьезной миссии, как первый визит в космос гуманитария, которым по этому замыслу должен был стать советский журналист. Тут как раз тот случай, когда больше – не есть лучше. Вполне хватило бы и двух человек, как это стало нормальной практикой у всех зарубежных участников полетов на советских космических кораблях. Двое готовятся по одной, заранее утвержденной программе, а незадолго до полета (который, кстати, во всех коммерческих проектах с участием иностранцев известен еще до начала их подготовки) по итогам подготовки и соображениям фирмы, заплатившей деньги, утверждается основной и дублирующий участник предстоящей экспедиции. Да и денег государственных (точнее, народных) было очень жаль – ведь подготовка в Центре космонавтов одного человека стоила не менее миллиона долларов! Ну, на крайность, в нашем случае можно было бы оставить трех человек. Наше же журналистское руководство решило остановиться на цифре шесть. В первую очередь потому, что в свое время Сергей Павлович Королев, тоже мечтая о полете в космос журналиста, отобрал именно такое количество кандидатов. К сожалению, тогда дело не дошло даже до подготовки в Звездном городке. Так что поначалу мы шагнули существенно дальше.

И все же нынешний проект полета в космос первого советского журналиста с самого старта пошел не по тем рельсам. Во-первых, он вообще стал возможным благодаря затевавшемуся коммерческому полету японского репортера и поднятому в этой связи в нашей прессе большому шуму. О несправедливости, неуважении к своим журналистам и тому подобном. А когда что-то затевается только в противовес уже существующему, удачи, как правило, не жди. Во-вторых, он принципиально строился не на коммерческих, а на каких-то эфемерных началах – на требованиях от разваливающегося советского государства обеспечить и подготовку в Звездном городке, и сам этот полет совершенно бесплатно.

Самое изумительное – а может, и самое опасное, что в итоге и сыграло решающую роль в провале прекрасной идеи, – наше правительство и даже сам тогдашний Президент СССР М. Горбачев во всеуслышание пообещали его осуществить. Причем последний публично заверил, что наш полет состоится раньше японского.

В-третьих, несмотря на существование огромной специальной Космической комиссии Союза журналистов СССР (во главе с весьма уважаемым «правдистом» и известным писателем Владимиром Губаревым), наш проект не имел никакой программы работы журналиста на орбите. Я уже не говорю о том, что фактически отсутствовала главная, стратегическая цель такого полета, из которой, кстати, и должна была родиться его рабочая программа. Вместо этого была масса ни к чему не обязывающих деклараций, заявлений. Даже возникло некое акционерное общество под трогательным и интригующим названием «Космос – детям», которое собирало какие-то деньги под грядущий полет, набирало спонсоров, проводило благотворительные акции по доставке пострадавшим в Чернобыле детишкам… кокосовой скорлупы. Но я так и не сумел до конца понять, что же подразумевалось под загадочным названием: то ли это какая-то кампания, призванная сделать нечто для детей в процессе подготовки к полету, то ли – во время самого полета. То ли таким образом предполагалось привлечь внимание мировой общественности к космическому пространству как будущему месту проживания или пребывания там детей… Ну, а в отношении самого полета, насколько я понял, намечалась простая рабочая командировка на орбиту советского журналиста. Чтобы он, значит, там побывал, увидел ратные подвиги и суровые будни доблестных космонавтов, а потом все это воплотил бы в своих нетленных творениях на Земле. Ну, и между делом заработал бы, если получится, какие-то деньги для общей пользы (в первую очередь за счет рекламы, на которую очень рассчитывали с помощью планируемого грандиозного общемирового телемоста, куда уже будто бы удалось заполучить Тэда Тернера вместе с его телекомпанией CNN).

Между тем, как-то совершенно забывалось, что этот полет, если он состоится, станет первым посещением космоса представителем гуманитарной профессии. Ведь до сих пор, в числе побывавших там значились только военные летчики, конструкторы космической техники, врачи и представители естественных наук. А попытка прорыва в космос первого гуманитария, американской учительницы Кристы Маколифф, закончилась страшной трагедией на старте «Челленджера», унесшей вместе с ней жизни еще шестерых человек.

Моя личная программа учитывала этот исторический факт. Но он был не главным в моем стремлении в космос. Я был глубоко убежден (нахожусь на этих позициях и поныне), что к настоящему моменту человечество вступило в принципиально новую фазу своего существования. Она связана с тем, что в своем историческом и техническом развитии наша цивилизация стоит уже на пороге выхода за пределы своей колыбели – Земли. Этот процесс начался с середины нынешнего века: с запуска первого спутника, полета первого человека. Первого выхода в открытый космос, шага на другое космическое тело… Все это уже случилось на нашем потрясающем веку, но именно сейчас наступает пора массового выхода человечества в космос. В самом деле, попробуйте посчитать, сколько людей побывало уже там, сколько специальностей. Не счесть! И представитель гуманитарной профессии уже готов был сделать этот замечательный шаг, но трагедия (неотвратимая спутница всего нового) помешала свершиться историческому событию. Недалек тот день, когда полет в космос будет доступен каждому желающему. В ближайшее время все будет упираться лишь в некоторые обязательные медицинские показатели и… деньги. Но со временем, уверен, и здесь все станет куда более демократичным. Так что технически и биологически человек к этому готов.

Однако не произошло самого главного: он не осознал этот важнейший момент своего пути философски и нравственно. А подобные вещи всегда познаются обществом с помощью гуманитариев. Писателей, философов, учителей, журналистов. Ибо именно они, в силу своей профессии, в состоянии личные переживания, наблюдения, опыт обобщить с существующими уже и сделать доступными, понятными каждому. Так что главной задачей журналиста, точнее, его сверхзадачей во время полета в космос должна была стать эта высокая и ответственная цель: всеми доступными ему средствами донести до человечества эту правду о нем, о его новом, космическом состоянии.

Какие доступные способы? Профессиональное обращение с фактами, словом, ассоциациями – весь тот арсенал журналистского искусства, которым я овладел за годы работы в «Литературке». Конечно, если бы меня тогда напрямую спросили: «И о чем же ты думаешь писать, слетав туда? Как вообще можно решить такую непосильную задачу?», я не смог бы ответить ничего конкретного. Но дураку же ясно, что для такой работы нужен материал (факты, ощущения), и только имея его перед собой или в своей голове, ты начинаешь его осмысливать, переваривать. А вслед за этим рождается нечто, чего не знаешь, чего не дано знать заранее. Что является особым предметом творчества. Кстати, у меня был весьма показательный пример из собственной практики на этот счет.

В первый же месяц работы в «Литературной газете» мой шеф, заведующий отделом науки Олег Мороз дал необычное задание. Детально разобраться с прогремевшим тогда на всю страну сенсационным сообщением в одной из самых читаемых советских газет об обнаружении в горах Туркменистана «пещеры мумий» и подготовить об этом серьезную и интересную статью.

– Мое журналистское чутье подсказывает, что это типичная утка, – выразил свое отношение к сенсации мэтр научной журналистики, – и ты должен досконально все это расследовать. А если потребуется, то спуститься в саму пещеру…

Я договорился о включении меня в состав научной экспедиции ленинградских археологов, выезжающих в те края, и мне, вопреки всем существующим в редакции правилам, была выписана командировка на целый месяц в Кугитангские горы. Олег Мороз напутствовал меня такими отеческими, но в то же время ко многому обязывающими словами:

– Видишь, какое доверие тебе оказано редакцией! Понимаешь, какие надежды связаны с твоей командировкой? Должен привезти такую статью – чтобы ложка стояла!..

Говорил он это с какой-то шутливой серьезностью, но меня прошиб озноб от повисшей на мне высочайшей ответственности. Тем более, что я был тогда никому не известным журналистом, только что принятым на работу в такую серьезную и престижную газету. А тогда, в 1984 году, поверьте, «Литературка» была именно «такой» газетой… Такой, что дух захватывало от перспективы появиться со статьей на ее страницах, – это было и очень престижно, и очень сложно. От предстоящей поездки, будущей статьи зависела моя дальнейшая карьера в этом издании и в какой-то мере – вся моя журналистская судьба.

Но что же такого я должен написать? Что вообще тут можно написать, чтобы люди не могли оторваться, читая мое произведение? По плечу ли мне это? Найду ли факты, на которых это будет возможно?..

В таких вот мыслях, полный сомнений и недоверия к самому себе, отправился я в ту судьбоносную для меня командировку. А потом… Потом была ни с чем не сравнимая поездка через всю Туркмению, работа в фантастических горах, встречи с удивительными людьми и поразительными фактами. Человеческие странности, подлости и великодушие. Первая неудачная попытка штурмовать пещеру и, наконец, – спуск в семидесятиметровую бездну с профессиональными спелеологами. И возвращение в Москву с полными блокнотами и магнитофонными кассетами записей. Они стали для меня не просто материалом для двух больших газетных статей, но и целым миром, который я вобрал в себя и который обогатил меня, как самая великая драгоценность. Ну, и, конечно, – огромная, на целую полосу первая моя статья в «Литературной газете»… Впрочем, не об этом сейчас речь, а о том, что в этой профессии, как и во многих других творческих профессиях, результат никогда не виден в начале дороги. Он создается со временем, с проникновением в суть предмета, с накоплением фактов и ощущений, которые, помноженные на добросовестно исполненное ремесло, обязательно дают результат. Какой – это порой бывает не ясно до самого последнего шага. Но тем важнее и интереснее пройти этот путь.

Простите, я слишком отвлекся. И, кажется, увлекся собственными идеями о смысле полета в космос журналиста. Наверное, не очень понятными и, уж, во всяком случае, чрезвычайно амбициозными. Но, клянусь всеми святыми, именно эти соображения, а не желание славы или сверкающей звезды Героя на грудь, руководили мной от начала и до конца всей звездной эпопеи. Быть может, именно поэтому и не состоялся мой космический полет?..

Но, как бы там ни было, все описанные странные, но совершенно отчетливые мысли вдруг посетили меня, когда появилась реальная возможность полета в космос. То опять был некий фантастический духовный прорыв, когда будто кто-то свыше овладел моим сознанием, а потом водил моим пером, и они не оставляли меня во время всей космической одиссеи. Свои мысли я изложил в довольно длинном письме в Космическую комиссию Союза журналистов – в ответ на просьбу оттуда для участия в творческом конкурсе ответить на один-единственный, чрезвычайно простой вопрос: «Зачем я хочу лететь в космос?». Я был далек от мысли, что мои идеи должен будет взять за основу своей работы любой из шести журналистов, которому вдруг посчастливится оказаться в космическом корабле, а затем и на станции «Мир». Просто очень верил, что им буду я. Поэтому никому их не навязывал, а, все более и более погружаясь в жесткий ритм жизни Центра подготовки космонавтов, спокойно намечал детали своей будущей работы в космосе. Например, держа в уме планируемый во время нашего полета телемост между космической станцией и разными странами, разрабатывал план обсуждения на нем выживания на Земле малочисленных народностей, о проблемах которых писал в своих статьях с Дальнего Востока. Обдумывал возможную дискуссию о перспективах объединения религий на планете. А еще всерьез намеревался исполнить с орбиты очень подходящую для космического полета песню известного московского барда и давнего моего друга Виктора Луферова, начинающуюся словами

 
«Скрипит Земля, как старый дилижанс,
И Млечный Путь теряется вдали,
А волны времени то к звездам бросят нас,
То спрячут нас надежно вглубь Земли…»,
 

для чего брал у него уроки игры на гитаре этого довольно сложного произведения и репетировал, репетировал в Звездном в свободное от занятий время.

Наивный человек… Кому все это было нужно?!.

В первый день пребывания в Звездном городке нам показалось, что нас тут не очень-то ждали. Поскольку никто не предупредил с вечера о завтрашнем дне – мы элементарно не знали, куда нам идти и, как дураки, сидели в профилактории космических экипажей, ставшем на долгое время нашим домом здесь. Часа через полтора выяснилось, что нас ждут уже в отряде космонавтов. Это было очень странно, поскольку никто из нас не знал, где же находится этот самый «отряд». Вскоре, впрочем, все разъяснилось, но какое-то гнетущее ощущение не покидало меня весь день. Оно отступило лишь к вечеру, когда нас стали знакомить с членами отряда космонавтов (летавшими и только готовящимися к полету летчиками и бортинженерами, находящимися на разных этапах подготовки), когда я увидел живые глаза и явный интерес этих людей к нам.

Вскоре мы познакомились со своим расписанием на первое полугодие, некоторыми преподавателями и прекрасными спортивными возможностями, которые предоставлял центр подготовки для членов отряда космонавтов. Да, чуть было не забыл главное место, куда нам приходилось являться по три раза на дню. Летная столовая! С неизменным разнообразием меню, доброжелательными официантками, шоколадками и даже, порой, ухой из стерляди и балыками из осетрины. А в конце первой недели объявился даже замполит отряда космонавтов. Он подтвердил, что мы стали полноправными членами этого элитарного и мало известного обычным людям сообщества. С вытекающими отсюда некоторыми обязанностями и некоторыми благами. Последние касались права получения раз в неделю специальных продуктовых заказов с набором куда более богатым, чем в местных магазинах – что было весьма кстати в эпоху исчезновения с прилавков всякой еды. Замполит велел всем партийным сняться с учета по месту работы и встать здесь. А под конец встречи достаточно ненавязчиво и дружелюбно объяснил, как нам надо подходить к написанию каких бы то ни было статей отсюда.

На состоявшемся вскоре УМО (углубленном медицинском обследовании – их предстояло проходить каждые три месяца) врачи отряда объяснили, чем наше нынешнее положение принципиально отличается от того, в котором мы находились до Звездного:

– Поймите, здесь никто не думает о вашей «отбраковке», как, возможно, было при медицинских отборах. Наоборот, коли попали на подготовку, то это уже говорит о ваших высоких кондициях. И наша задача, как и ваша тоже, сохранить их и приумножить к предстоящему полету. Поэтому, здесь надо спокойно заниматься своим делом, ничего не скрывать от врачей, а если возникают какие-то проблемы со здоровьем, то лучше как можно быстрее решить их вместе с нами. Отныне вы не совсем принадлежите себе. На вас работает огромное количество людей, затрачиваются большие средства. И нужно сделать все для того, чтобы все это не оказалось впустую из-за какого-нибудь пустяка…

В справедливости сказанного я имел возможность убедиться потом не раз, но особенно врезалось в память одно чрезвычайное происшествие. Примерно через год после начала подготовки нам предоставили почти двухмесячный отпуск, который я решил провести на Дальнем Востоке, чтобы не оторваться от жизни «своего» региона: поездить по нему и написать оттуда несколько больших статей для «Литературки». Все шло отлично, но недели за две до возвращения в Звездный я здорово приболел. Начались жуткие боли в горле, ломота в суставах, шее, пояснице. Врач поставил «фолликулярную ангину» и прописал полный покой. Неделю провел дома, но болезненное состояние не отпускало, и я решил: все, баста! Как нередко поступал в подобных случаях, начал бегать кроссы… затем – баня с ледяной ванной… Ан нет! Ничего не прошло, а накануне отлета в Москву отключилось еще и правое ухо.

Через три дня возобновлялись занятия в Звездном. Я приехал туда, так окончательно и не вылечившись, но вроде бы стал лучше себя чувствовать. Днем даже провел полчаса на силовых тренажерах, поплавал в бассейне, посидел в сауне, а ночью… Готовясь ко сну и слегка кашлянув, вдруг ощутил во рту непривычный сладковатый привкус. Ничего еще толком не понимая, подошел к раковине и, когда сплюнул туда, чуть не упал в обморок. Белоснежная раковина окрасилась в интенсивно алый цвет моей крови. Надеясь, что она из зуба или десны, я выдохнул интенсивно, сплюнул – и новая порция крови из дыхательных путей ушла в сливное отверстие. При этом я четко услышал какое-то бульканье в груди. То ли в легких, то ли в трахеях или бронхах.

Боже мой, как я перепугался! Ну, как и положено мужчине, да еще и будущему космонавту… В этом судорожном состоянии забылся тревожным сном, но часа в четыре ночи кровь повторилась. Тут я уже окончательно понял, что это… конец, подготовка и полет в космос завершены, и как-то тупо и обреченно начал собирать вещи в больницу. Если, конечно, останусь жив к утру. Часов в семь позвонил сначала домой своей теще, врачу-педиатру – она посоветовала сделать анализ на туберкулезную палочку. А затем – нашему врачу в ИМБП, Ларисе Михайловне Филатовой. Уж не знаю, какой у меня был голос, но она, кажется, прониклась серьезностью ситуации и начала морально готовить меня к очень неприятной процедуре бронхоскопии. Подтвердила, что готова положить меня в стационар института хоть сегодня, но все же посоветовала сначала обратиться к врачам Центра.

По дороге в медицинский корпус (естественно, ни о каких занятиях я уже не думал – ведь собраны были все вещи для эвакуации из Звездного) я вспомнил еще свою маму, умершую в 56 лет из-за хронической болезни легких, и в кабинет главного терапевта Владимира Александровича Махалева входил, готовый ко всему.

– Это у тебя просто какой-то сосуд в легких лопнул, – спокойно, будто речь идет о какой-нибудь занозе, прокомментировал ситуацию терапевт. – Наверное, перенес инфекцию, напрягся чуть больше обычного при кашле – вот он и не выдержал…

– И что же мне теперь делать? Что со мной будет?.. – начал я, не веря его невозмутимому тону и ожидая немедленной команды «в больницу!»

– Да не надо ничего особенного делать. Только анализ крови на РОЭ сдашь, а там – посмотрим…

РОЭ вместо 3–5 оказалось целых 16! «Ого-го, – думаю, – туберкулез, как минимум». А он: «Вот видишь… Инфекция, о чем я и говорил… Она еще тебя не отпустила. Придется немного полечиться». И, выписав какие-то лекарства от ОРЗ, посоветовал несколько дней поменьше заниматься спортом, а больше – отдыхать…

Через три дня я уже работал в космическом скафандре «Орлан» под водой на макете станции «Мир», и это, одно из самых необычных и трудных испытаний, прошло для меня более чем успешно. Впрочем, я сильно забежал вперед, а в первые недели в Звездном меня волновали совсем другие проблемы.

«Отныне этот необычный, почти недоступный для простых смертных мир, станет на долгое время моим… Я должен буду подчиниться его ритму, законам. Передо мной открываются потрясающие возможности физического совершенствования, испытания таких эмоций, о каких невозможно было даже мечтать. Я имею уникальную возможность исследовать самую необычную и закрытую сферу человеческой деятельности, начинающуюся на Земле, но направленную от нее… Мне необходимо будет максимально погрузиться в эту жизнь, стать органической частью ее. Но в то же время полностью сохранить себя как профессионала-журналиста, остаться самим собой, несмотря на жесткий пресс этого мира, его внутреннее устройство, направленное на подчинение каждого индивидуума, попавшего в его объятия…»

Так думал я, идя по утрам живописной аллеей из профилактория к учебным корпусам, переходя из аудитории в аудиторию, от теории полетов и космической навигации к физподготовке и системе йоги с медитацией. И чувство эйфории от прикосновения к чудесному миру, ведущему меня к высокой мечте, время от времени сменялось неприятным гнетущим ощущением привязанности к Звездному на довольно длительный срок. Стремительной птицей вдруг мелькала мысль о недавней свободной жизни и работе на Дальнем Востоке, но в конце концов все «устаканивалось». Я убеждал себя, что в любой момент могу отсюда убраться, и на этом недолгий конфликт с самим собой заканчивался. После чего я с повышенным вниманием и интересом бросался к новой дисциплине. Ну, например, основам ЭВМ и персональным компьютерам, которые тогда были советским журналистам в новинку.

Недели через три вдруг пришло ясное ощущение несоответствия того, что я здесь получаю, с тем, для чего сюда пришел. Это было не только у меня, но, похоже, у всех «гражданских» журналистов. Верхней точкой перелома, пожалуй, можно считать робкий вопрос Светы Омельченко на одном из занятий по теории полетов пилотируемых космических аппаратов, когда преподаватель методично разъяснял очень далекие от журналистики вещи да еще заполнял доску всевозможными формулами и расчетами.

– Простите, а что такое «тангенс»? – как бы между делом спросила она.

И вдруг, увидев, как прекратил лекцию молодой капитан и застыл в немом ужасе от такого, по его мнению, невежества, и чтобы как-то смягчить произведенный этим вопросом неожиданный эффект, слушательница, кандидат в космонавты, спокойно добавила:

– Да вы не волнуйтесь так. Я все-все понимаю, вот только про тангенс мне расскажите…

Это было, конечно, смешно – не знать проходимого еще в школе отношения двух катетов прямоугольного треугольника, – но не надо забывать, что та же Светлана окончила школу почти двадцать лет назад, и все мы были чистыми гуманитариями. А я, хотя и имел первое биологическое образование и даже сдавал в свое время в университете высшую математику и физику, но тоже очень быстро ощутил на себе жуткий пресс запредельного для моих мозгов обилия технической и прочей космической информации. Порой, в попытке понять, разложить по своим гуманитарным полочкам в мозгах доносимые до нас тонкости системы управления движением космического аппарата или принципы работы бортового вычислительного комплекса дело у меня доходило до скрипа зубов, слез из глаз и настоящего психического ступора. Мне довелось закончить два университета по различным специальностям, но никогда, никогда не приходилось работать с таким напряжением, как это было в Центре подготовки космонавтов!

Со временем я, конечно, начинал разбираться во всех этих умопомрачительных сложностях все больше и больше, мозги как-то перестраивались на новый способ работы, но все это давалось высокой ценой. Например, у меня практически не оставалось времени для журналистской работы. Я не мог заниматься своей профессиональной деятельностью вечером после лекций из-за очень приличной усталости. Эмоций хватало только на ведение дневника, а заранее поставленные творческие задачи все отодвигались и отодвигались на «потом». Это порождало массу вопросов и внутренних сомнений.

«Да, наверное, можно постичь все эти премудрости управления космическим кораблем, освоить приемы звездной и солнечной навигации, досконально разбираться в системе бортового обеспечения электроэнергией. Но каких это потребует жертв и изменений моего сознания, мышления? Если через два года я стану профессиональным космонавтом, то останусь ли профессиональным журналистом? Сохранится ли у меня особо ценный в моих журналистских замыслах взгляд на космическую деятельность – взгляд наблюдателя со стороны – или я сам превращусь в винтик этой сложной машины. Так что на вопрос „Ну, как там, в космосе?“ буду недоуменно пожимать плечами, не понимая, что такого особенного хотят от меня услышать и что поразительного можно рассказать об обычной человеческой работе?»