Текст книги "Приглашение в космос"

Гурген покидал ИМБП, мужественно приняв и этот удар судьбы. Обменивался адресами и телефонами, звал в гости, открыто улыбался не сошедшим еще с дистанции журналистам, желал всем удачи, которой так и не хватило ему. Было отчаянно жаль этого человека, сохранившего такую верность своей давней мечте и проявлявшего такую настойчивость для ее осуществления. Этот его уход будто символизировал провал в непосредственном исследовании космоса учеными, в котором мы находились уже два десятка лет и который отбросил страну далеко назад по сравнению с американцами, проводящими в этом совсем иную космическую политику У них число подобных специалистов в отряде астронавтов в два раза больше, чем пилотов и бортинженеров! Однако, это уже тема другого разговора.

Мы же, оставшиеся по эту сторону надежды журналисты, готовились к очередным пробам, бурно обсуждали противоречивую информацию о перспективах полета в космос советского репортера и верили про себя – каждый в свою судьбу И, несмотря на декларацию собравшей всех нас Космической комиссии Союза журналистов послать на орбиту журналиста, ставшего неким собирательным персонажем из всех нас, безудержно блистали каждый своей неповторимой индивидуальностью.

Один продолжал и здесь вести скрупулезное расследование «интриг» против него Космической комиссии Союза журналистов, а заодно и происков местных врачей. Вызывая при этом все более и более углубленное внимание психологов.

Другой удивлял и озадачивал всех появлением в обществе иностранных репортеров и официальных лиц в броском американском комбинезоне с яркими надписями «НАСА» и «Астронавт».

Третий занимал врачей и медсестер рассказами об инопланетянах, о которых много писал, но, похоже, сам мало в них верил.

А четвертый, измученный затянувшейся борьбой с отолярингологами за отмену грядущей пункции гайморовой пазухи, вдруг заявлял, что «ради космоса готов даже отдать одну почку, но только… после полета».

Пятый…

Люди остаются сами собой, людьми везде: на Земле и в космосе. Уверен, что-то занятное, смешное – вполне человеческое и земное – было и в моем поведении во время месячного нахождения в этом особом медицинском заведении, где решалась моя предварительная космическая судьба, но об этом пусть расскажет кто-нибудь другой.

Я покидал стационар 13 марта – снова нехорошая примета. На следующий день должна была состояться Высшая экспертная комиссия и определить мою судьбу. Странное дело, несмотря на такую дату, да еще и аналогичную дату прихода сюда ровно месяц назад, не было никаких опасений по поводу подобной мистики. В конце концов, я сделал все, что мог, и нечего уже было переживать. Другие, светлые и грустные одновременно мысли владели мною. Чувства, связанные со сделанным мной первым шагом к космосу и с расставанием с людьми, ставшими за месяц жизни здесь чем-то чуть большим, чем просто обследующие меня врачи или коллеги-конкуренты. С понятной благодарностью вспомнил я хирурга Олега Смирнова, неожиданно поддержавшего меня в борьбе с отолярингологами, когда встал вопрос об операции по поводу искривленной носовой перегородки. Затем вдруг почему-то всплыл в памяти долгий и интересный разговор с психологом Михаилом Новиковым. Его необычные слова, когда речь у нас зашла о смысле стремления человека в космос.

– Это в большой мере связано с расширением внутренней географии, – сказал он тогда. – С возможностями великих географических открытий, которые всегда не давали человеку покоя, но теперь уже – внутри самой личности. Мозг человека – это постоянно расширяющаяся вселенная, но еще и черная дыра, куда попадает множество стимулов, а извлечь оттуда что-либо очень трудно. Потенциал мозга чудовищно спрессован, огромен, и для его реализации нужны крайние состояния. Выдающимися людьми становятся те, кому удается не покорить, а освободить эту энергию. Космос в очень большой степени может способствовать этому, и стремления подобного рода – отражение общего ренессанса, который мы наблюдаем последние десятилетия в мире. Возрождение интереса к человеку…

По новым впечатлениям, переживаниям, отношению к окружающим и к самому себе этот необычный месяц кропотливых медицинских обследований – в течение его только рентгеновских снимков мне сделали более трех десятков! – вобрал, наверное, годы жизни. Да, это были уже не мечты. Но еще и не космос. Что-то стоящее посредине. Пожалуй, приближение к космосу, во время которого я испытал неизвестные на Земле ощущения и после которого нас, журналистов, осталось всего четверо.

И я вдруг понял тогда всю ответственность шага, который сделал в погоне за мечтой. И стал с любопытством наблюдать за собой со стороны – так исследователь изучает включенную в уникальный эксперимент мышь. Записывать все подробнейшим образом. Анализировать. И, как настоящий ученый, делать свои открытия.

Глава 3. Его величество Страх

Не верьте, что бывают люди без страха. Если скажут вам, что свободен от него входящий в клетку к тиграм дрессировщик, испытывающий новый самолет летчик или опускающийся в пучину водолаз – не верьте! Потому что чувство это так же естественно для человека, как голод или радость. И дело не в том, есть страх в человеке или его нет. Дело совсем в другом.

Признаюсь, начиная свою космическую одиссею и взирая иногда на себя со стороны, я, несмотря на далеко уже не юношеский возраст, то и дело видел этакого бесстрашного супермена. Человека, который с недрогнувшим нервом пройдет весь многотрудный, недоступный для многих смертных путь, полный увлекательных приключений и романтических опасностей и, мужественно преодолев все невзгоды, достигнет поставленной цели. Ну, что поделать, многие из нас остаются детьми долгие годы. Сладкое ощущение собственного величия подогревали друзья и знакомые, внимательно следившие за моим продвижением к космосу:

– Открутился на центрифуге?! Прошел выживание в Арктике?! Прыгал с парашютом?!

Так с удивлением а, бывало, и с восхищением искренне реагировали они на очередные этапы медицинского отбора и подготовки в Звездном городке. На события, овеянные ореолом романтики и мужества для тех, «кто там не бывал, кто не рисковал». Все это, признаюсь, немножко льстило самолюбию, как-то даже возвышало в собственных глазах. В общем, подогревало представление о себе, как об исключительной личности.

Первый неожиданный звоночек прозвучал в самом начале медицинского отбора, во время крайне неприятной процедуры – гастроэнтероскопии, которую мне никогда раньше не делали. Для тех, кто не знает, объясню. Это такое обследование, когда тебе в желудок – через рот и горло – заталкивают длинный шланг с маленькой телекамерой на конце. А затем с ее помощью осматривают желудок изнутри. Проверяют, нет ли там серьезного повреждения, язвы или поверхностного гастрита – с такими вещами в космический полет нельзя. Ох, и отвратительная процедура!

Так вот, когда преодолел я уже несколько гнусных тошнотворных позывов от скобления шлангом по стенкам замороженной для обезболивания гортани, и камера-зонд начала тупо тыкаться в мой желудок изнутри, рождая неизвестные доселе, крайне неприятные физические ощущения, меня посетило очень странное переживание. В какой-то момент вдруг жутко захотелось изменить неудобную позу лежания на боку. Когда же властно прижимающая меня к кушетке сильная рука санитара дала понять, что никакие ворочания недопустимы, мне и вовсе захотелось скинуть с плеча эту руку, выплюнуть мерзкую резиновую кишку и бежать, бежать подальше от противных ощущений. Но нельзя было делать даже самых легких движений – дело вовсе не в приковавшей меня руке санитара, а в том, что в горле и желудке находился этот дурацкий шланг с зондом. Я привязан им к телевизору, на котором врач рассматривает меня изнутри. И любое мое резкое движение может привести к серьезным повреждениям и прекращению обследования. Невозможность каких-либо движений усилило состояние нарастающей тихой паники. Еще невыносимее стала прикованность к столу. Скорее вскочить, скинуть шланговые путы и прочь, прочь отсюда! Кажется, я всерьез начал терять самообладание и был близок к неконтролируемому поступку. Кошмарная ситуация!

И вдруг на память, о существовании которой я совершенно позабыл в жестокой схватке с действительностью, пришли схожие ощущения от моих первых спелеологических путешествий в подмосковные каменоломни. Когда был я еще восьмиклассником и, преодолевая чрезвычайно узкий подземный лаз, наглухо застрял в его объятиях. Живот мой распластался по ребристому полу, спина уперлась в гладкий потолок, а надо мной – десятки метров земли. Что, если в этот момент сдвинется она хотя бы на десяток сантиметров?! Жуть! Ах, как хотелось тогда тоже вскочить, распрямиться, стряхнуть с себя кошмарный каменный сон. Как близок я был к смертельной панике!

Конечно, в те далекие детские годы я не рассуждал, что делать и как рациональнее выйти из создавшегося критического положения. Инстинкт самосохранения заставил расслабить близкие от чрезмерного напряжения к судорогам мышцы, успокоиться и уйти подальше от провокационных, опасных мыслей. Я весь как-то обмяк, отрешился от создавшейся ситуации. А потом – где на полном выдохе, где на мышечном усилии, ребро за ребром – преодолел-таки коварный лаз. Кошмарные переживания тут же и улетучились.

Но все происшедшее и пережитое в те далекие школьные годы, оказывается, не исчезло бесследно. Оно подобно важной информации на жестком диске компьютера отложилось куда-то в глубокие тайники сознания. И вот теперь – в совсем иной ситуации, других летах – давний мой мальчишеский опыт вдруг сработал, как срабатывает в нужный момент кем-то оперативно включенная самая подходящая программа компьютера. И помог он, этот опыт!

Обретя точку опоры в собственном сознании, я, прежде всего, тут же полностью расслабился. А освободившись от мышечного напряжения, успокоился и в эмоциях. Тяжелое ощущение, которое мучило меня еще минуту назад и чуть не довело до паники, улетучилось. И даже тошнотворные прикосновения шланга внутри гортани перестали вызывать тошноту. Дальше обследование прошло, как по маслу. Через десять минут, радостный, шагал я по весенней улице. С удовольствием вдыхал мартовский воздух, даже с энтузиазмом думал о предстоящем завтраке и с улыбкой вспоминал происшедшее. Не хотелось относиться к нему, как к чему-то серьезному – так, случайный, глупый эпизод, не более, о котором не стоит и вспоминать.

Однако это повторилось, когда мое пребывание в Институте медико-биологических проблем подходило к концу. Уже были утверждены три журналиста для прохождения подготовки в Центре подготовки космонавтов имени Гагарина, и я был последним, кто мог к ним присоединиться. Все тесты и исследования я прошел удачно, и оставалась одна-единственная проба. Но зато какая! Центрифуга.

Испытание, где в специальной кабине, раскручивающейся с различными скоростями на длинном плече, достигаются любые перегрузки. Врачи не зря планируют ее в самом конце долгого медицинского отбора, когда обследования всех органов и функций завершены и по их результатам можно сказать: этот человек к центрифуге готов. Что еще не значит – он ее пройдет. Но готов – точно!

Итак, трое моих коллег уже открутились на центрифуге. Отзывы были самые противоречивые.

– Ерунда, обычная детская карусель, – резюмировал вечно подчеркивающий свое равнодушие ко всему происходящему вокруг воспеватель летающих тарелок и прочих аномальных явлений журналист из Риги Паша Мухортов. К вечеру после центрифуги он уже успел принять изрядную дозу коньяка и потому был еще более раскован и бесстрашен.

– Да вообще-то ничего страшного… – загадочно лепетала постоянно старающаяся навести тень на плетень Света Омельченко из Москвы.

При этом она более ничего не говорила, а глаза ее испуганно убегали от моего взгляда. Третий открутившийся, неизменно разговорчивый и неутомимый в описывании своих подвигов, киевлянин Юра Крикун при моих вопросах о центрифуге вдруг замолкал, озабоченно качал головой и многозначительно вздыхал…

Когда идешь на что-то неизвестное, то лучше иметь о нем одно представление. Пусть это «детская карусель» или пусть даже тяжеленное испытание, но что-то определенное, от чего можно отталкиваться в психологическом настрое. Этого-то и не было. Я понял, что на чужие оценки ориентироваться не следует. Их можно учесть, а готовиться надо со всей серьезностью к своему испытанию. Именно мне его проходить, и именно я буду завтра один на один с неизведанным.

Первая ступень с перегрузкой в 4 G далась довольно тяжело. Был даже момент, когда неизвестная доселе неимоверная тяжесть настолько парализовала сознание, что я будто отключился на время от происходящего, пропустил несколько контролирующих сигналов и нажал необходимую кнопку невпопад. Позднее узнал, что именно в этот момент сердце мое отреагировало экстрасистолой – внеочередным ударом, которые в большом количестве вызывают особое внимание медиков и могут стать причиной списания. И вот перед второй ступенью – когда после непродолжительного перерыва, в течение которого врач внимательно меня осмотрела, дверца узенькой кабины плотно захлопнулась за ней, и я вновь остался один перед предстоящей двойной перегрузкой – меня вновь охватило пережитое пару недель назад состояние нарастающей паники.

«Это я на 4 G чуть не отключился. А что же будет сейчас, при перегрузке в 6, а потом в 8 G»? – серой тенью мелькнула трусливая мысль. И я опять ощутил горячее желание поскорее покинуть опасное место, в котором был надежно закупорен да, вдобавок, пристегнут к креслу.

Не помню, о чем еще тогда думалось, но состояние мое было крайне тревожное и некомфортное. И вот, когда уже мысли разбегались в стороны как испуганные воробьи с подоконника, сердце начало колотиться с удвоенной силой и все отчетливее становилось знакомое состояние нарастающей паники, я вдруг совершенно неожиданно вспомнил о своих сыновьях:

– Да как же я им объясню, что не прошел это испытание, успешно преодолев почти весь медицинский отбор? Засыпался на его последнем рубеже, не дойдя даже до старта космического корабля?! И из-за чего – из-за какого-то необъяснимого страха! Да уже только ради них я не имею права отступать…

И, удивительное дело, крепко спящие в ночи Владивостока, за тысячи километров отсюда, мои маленькие Максим и Алеша чудесным образом спасли меня. Я увидел перед собой их лица и… тут же успокоился, сбросил с себя парализующий испуг перед предстоящей опасностью. Перестал думать о ней как о тяжелом испытании, а только – как о серьезной работе, которую надо довести до конца. Не успела центрифуга вздрогнуть, набирая обороты, как я был полностью собран и настроен на испытание. Перегрузки в 6 G, а потом и в 8 G прошли успешно и, что особенно поразительно, куда легче, чем предыдущая, в два раза меньшая, которая наделала в моем сознании такой переполох. Вот чудеса!

Два похожих переживания уже нельзя было отбросить просто так. Я тщательно сравнил происшедшее на медицинском столе и в кабине центрифуги. Сомнений быть не могло. Меня посетил Его величество Страх. «Господи, и это на медицинском отборе, на Земле! А каково же там, в космосе, приходится?» – мелькнуло тогда. Но заветная цель, которая отчетливо виделась мне с первого к ней шага, от этого не потускнела. Скорее, наоборот.

Чудно все-таки устроено наше сознание. Когда с экрана телевизора показывают кого-то в опасной обстановке – ну, например, вылетающего на трамплине лыжника или любителя острых ощущений, бросающегося с высоченного моста вниз с привязанными к ногам резиновыми жгутами, – мы обращаем внимание лишь на внешнюю, героическую сторону происходящего. Более того, нередко мы видим как бы и себя на этом месте, сами на время становимся участниками героического действа. При этом, как правило, не испытываем тех эмоций, которые владеют этими людьми в такой момент. Даже приближенно не испытываем.

Интересно, почему? Может, дело в несовершенстве телевизионных репортажей или неумении ведущего передачи передать соответствующее настроение? Не знаю… Но попробуйте сами подойти к краю этого самого моста (или даже меньшей высоты) или к началу разгона трамплина и представить, что вот сейчас вам надо с него прыгнуть. Уверяю, тут же закружится голова, задрожат колени, и душу заполнит липкий страх. Лучше всего подобное познается на собственном опыте.

Как-то, задолго до всех этих космических дел, на одном из спортивных сборов в Прибалтике, в свободный от тренировок солнечный день я оказался на берегу расположенного рядом с базой живописного озера. Там была прыжковая вышка с площадками на трех, пяти и восьми метрах от воды. Несколько четырнадцатилетних девчушек из эстонской сборной по легкой атлетике резвились на ней, то и дело ныряя в воду со средней и даже верхней площадки. Сверху они, конечно, прыгали только ногами вниз.

Глядя, как эти юные создания спокойно покидают твердь и с веселым визгом парят в воздухе, я тут же заразился их солнечным состоянием. Никогда раньше я не прыгал в воду с высоты более трех метров, но тут эти тоненькие девочки делали это так легко, играючи, что предстоящий прыжок с вышки показался мне совершенно плевым делом. Я подошел к ней, и смело, по возможности грациозно полез наверх.

Находясь внизу, я думал только о верхней площадке, но когда поднялся до пяти метров, то выше почему-то лезть расхотелось. Однако девчонки уже обратили на меня внимание и всем своим видом показывали, что ждут меня наверху. Они дружелюбно улыбались, что-то щебетали на своем языке и манили меня выше. Ну, разве мог я остановиться? Разве имел на это право?

Выбравшись на самый верх и ощущая легкое покачивание всей прыжковой конструкции, я сразу же подошел к краю вышки. Боже мой, что это была за высота! Я увидел вершины высоких елей над окружающим озеро лесом, всю спортивную базу – маленьким игрушечным городком. И где-то неестественно далеко внизу – озеро. Как маленькое блюдце, в которое, оторвавшись от вышки, надо еще попасть! Почему-то захотелось встать на колени, а лучше поскорее отойти от края. Я решительно направился… к лестнице, ведущей вниз.

– Назат-т нель-за, – преградили мне путь к отступлению находящиеся наверху девчушки и с милым эстонским акцентом начали серьезно объяснять почему. – Тут-т такой обичай. Если пот-нялся наферх, то надо уже прыкат-ть…

«Прыкат-ть… Прыкат-ть…» – как эхо повторилось в моем мозгу.

Мог ли я нарушать обычаи и, расталкивая загородивших проход девочек, на виду у всего пляжа, который уже с повышенным вниманием наблюдал, чем закончится занятная сцена, трусливо покинуть подмостки? Я уже обязан, обречен был прыгнуть, даже если бы внизу меня ждала не вода, а асфальт. Потому на сильно дрожащих ногах подошел к жуткому краю и, набрав побольше воздуха (чтобы придавить бешеные удары сердца), неестественно взмахнув руками, со страшным криком (чтобы заглушить охвативший меня страх) сиганул вниз.

Да, все познается на собственной шкуре…

В самом начале занятий в Звездном городке нашу журналистскую группу подробно ознакомили с тем, что ожидает впереди на протяжении полутора лет пребывания в Центре подготовки космонавтов имени Гагарина. Теоретические занятия в классах, на макетах космического корабля и станции. Выживания в пустыне и Арктике. Парашютная и водолазная подготовка. Какие-то термо– и сурдокамеры. Полеты на истребителе. Господи, чего там только не было??

Особый восторг вызвала перспектива попрыгать с парашютом. Кажется, – не у меня одного. Ведь если о полете в космос мало кто мог раньше мечтать из-за недоступности этой профессии для простых смертных людей, то прыжок с парашютом был вполне возможен практически для любого человека, и многие мечтали о нем, как о вполне возможном. Естественно, предстоящие прыжки воспринялись с особым восторгом. Но тогда они были где-то далеко впереди, и кроме сладкой эйфории от предстоящего выхода в небо я никаких других чувств не испытывал.

Прошло время, и вот однажды нам объявили:

– Через две недели ваша группа вылетает в Феодосию на парашютную подготовку. По утвержденному плану каждый должен совершить по десять прыжков. Первые два с принудительным раскрытием. Остальные – затяжные, с открытием парашюта вручную. Перед отправлением туда прослушаете в Звездном несколько лекций и подберете необходимую амуницию…

Таким образом, из далекого, абстрактного и какого-то бесшабашно веселого мероприятия прыжки с парашютом внезапно превратились в очень близкое, реальное и… далеко небезопасное дело. Вот это, все более нарастающее ощущение опасности по мере приближения назначенного срока я запомнил очень хорошо и хочу остановиться на нем подробнее.

Это ощущение подогревали подробные, в деталях, рассказы бывалых военных летчиков и окружавших нас в Звездном городке космонавтов: о выбитых во время прыжков пальцах, сломанных ногах, нераскрывшихся парашютах и прочих ужасах, которые случались с ними или с их знакомыми во время прыжков. Эти кошмарные картины, только перенесенные на собственную персону, травили сознание не только с утра до вечера, но не оставляли меня и во снах. Масла в огонь подлил тренировавшийся тогда в нашей группе бывший гражданский летчик, а ныне космонавт Казахстана Толгат Мусабаев.

– Честное слово, ребята, я не понимаю, как вы собираетесь прыгать и чем это может закончиться! – воскликнул он, узнав о сроках нашей подготовки к прыжкам, и сделал неестественно круглыми свои обычно узко-восточные раскосые глаза. – В ДОСААФе люди месяцами тренируются перед первым прыжком. Детально отрабатывают все его элементы. Подолгу учатся укладывать свой парашют. А вы всего две недели – и в небо. Да еще и затяжные у вас будут… Ну, не знаю, не знаю…

Необычная для Звездного городка, неизменно шумная наша журналистская компания как-то притихла. Ребята ходили молчаливые, какие-то погруженные в себя. Я понял, что не один подвластен тревожным мыслям.

– Настал час расплаты, – мрачно прокомментировал ситуацию мой сосед по комнате, журналист с Украины Юра Крикун, который вообще очень чувствительно относился ко всем испытаниям, угрожающим здоровью и самочувствию.

– Какой расплаты, за что? – удивился я.

– Расплаты за съеденные в летной столовой осетровые балыки и шоколадки… – пояснил Крикун.

Завершающим аккордом стало пришедшее дней за пять до первого прыжка известие, в котором говорилось о несчастье с опытнейшей парашютисткой из США. У нее не раскрылись ни основной, ни запасной парашюты. Она чудом осталась жива – только потому, что упала в болото. Но сильно покалечилась.

А еще за день до отлета моя теща рассказала увиденный ею накануне необычный сон. Будто идет она вдоль какого-то высокого забора, за которым стоит высоченный дом. И на крыше этого дома, у самого края вдруг видит своего зятя. Я ей машу оттуда рукой, а она в ужасе начинает кричать, чтобы я отошел от края крыши. Но вместо этого я вдруг прыгаю вниз и падаю за забором. После чего теща пытается заглянуть за этот забор, дабы увидеть, что же стало с ее несчастным зятем, но ей это никак не удается. И тут она проснулась…

В общем, какой-то сплошной сумасшедший бред вокруг. Но нам-то надо прыгать! Свое состояние в последние дни и часы перед самим прыжком я бы определил, как полушоковое. Нет, я не был совершенно парализован навалившимся, как обязательный дальневосточный туман в июле, страхом – я ходил на лекции и практические занятия по парашютным делам: записывал, запоминал и повторял все необходимое. Но чувство неотвратимо надвигающейся серьезной опасности для жизни не оставляло меня ни на минуту. Оно накладывало неистребимый отпечаток на мысли и желания. В сознании мелькало еще что-то об отсутствии страховки, о моей несчастной семье…

И вот замечательным ранним майским утром мы стоим локоть к локтю на летном поле под Феодосией, подготовленные и полностью экипированные для своего первого шага в небо. Как-то сделает его каждый из нас. Все ли сделают? Инструкторы тщательно осматривают основной и запасной парашюты – правильно ли закрыты их клапаны? – а мы с тревогой следим за стрекочущим и уже рвущимся с земли вертолетом, который понесет нас в небо.

– Направо, к вертолету, шагом марш! – командует старший по прыжковой подготовке подполковник Виктор Рень после короткого инструктажа. И сам спешит по разбегающейся от напора воздуха траве за нашей группой.

Когда я последним из своих коллег-журналистов входил в салон вертолета, то свободным оставалось единственное ближнее к двери место – мои товарищи предусмотрительно расположились подальше от выхода.

– Ой, придется прыгать первому! – молнией пронзила внезапная догадка, но тут же растворилась в потоке прокручивающихся в голове деталей предстоящего прыжка.

Через несколько минут вертолет уже набрал высоту и вскоре вышел в зону выбрасывания. Прямо напротив меня с грохотом распахнулась дверь наружу. Мы летели на километровой высоте со скоростью около ста пятидесяти километров в час. Небо было синее, безоблачное и… очень тревожное. Вдали, чуть ли не на одном уровне с нами едва проступали в дымчатом утреннем солнце вершины Каро-Дага, а далеко-далеко внизу тоненькой ниточкой струилась дорога, ведущая к аэродрому. Нежно зеленели прорастающие овсом поля.

Земля, конечно, была прекрасна в первых лучах набирающего силу солнца. Но она не манила. Это я помню точно! Одетый в легкий прыжковый комбинезон, чувствующий себя в воздухе, по-моему, лучше, чем на земле, Виктор Рень стоял у дверного проема и внимательно смотрел вниз. Неожиданно он повернулся к нам. Взгляд его пронзительных глаз заскользил по притихшим журналистам, и я почти физически ощутил, как каждый съеживался, вдавливался в сиденье и в себя от этого упирающегося в него неотвратимого клинка. Наконец он дошел до меня, сидящего к выходу первым, и на мне остановился.

– Так и есть, – судорожно мелькнуло у меня в голове, – прыгать первым…

В ту же секунду инструктор выбросил в мою сторону палец и поманил к себе. Как рыба на крючке, – а куда денешься?! – поднялся я за этим пальцем и шагнул к проему. Он еще раз проверил мои парашюты, зацепил за трос на стенке фал принудительного раскрытия основного парашюта. Затем положил на мое плечо руку и, пересиливая шум винтов, прокричал в самое ухо: «Пошел!»…

Ох, как непохожи были мои нынешние ощущения на те давние, розовенькие эмоции, которые переполняли меня, когда я только услышал о предстоящих прыжках?! Тут бушевала буря, настоящий океан чувств. От мрачно черных до ослепительно ярких. Пьянящий восторг от предстоящего долгожданного полета и божественного соприкосновения с небом тесно переплетался с парализующим ощущением страха, реальной сверхопасности для жизни, и освободиться от этих пут было совершенно невозможно.

Утверждают, что вероятность разбиться на парашюте куда ниже, чем попасть в автокатастрофу. В небе у тебя тройная система спасения. Во-первых, выброс основного парашюта – принудительно или вручную. Во-вторых, если это по какой-то роковой причине не произошло, имеется автоматический прибор, который выдернет его чеку на высоте 800 метров, сработав по перепаду атмосферного давления. И, наконец, если все это отказало (что почти невозможно), то на животе у тебя есть запасной парашют, легко открывающийся одним движением руки.

Все это я прекрасно понимал умом, однако ничего не мог поделать с обволакивающим меня страхом, животным страхом за свою жизнь. А вдруг ничего не сработает. Ведь никто не поможет уже, когда со скоростью 50 метров в секунду будешь лететь – нет, свистеть, как говорят опытные парашютисты! – к земле. Но и не прыгнуть я тоже уже не мог. Слишком хотел испытать полет в небе. Слишком далеко зашел по дороге в космос. И еще – что же подумают сидящие за моей спиной и ждущие своей очереди коллеги-конкуренты?! Потому, глядя не на такую страшную далекую землю, а только – в близкое голубое небо, я шагнул в набегающий поток…

На третий день к нам подключилась небольшая ДОСААФовская группа. По их поведению, обращению с парашютом и небом сразу было видно – это очень опытные ребята. И вертолет они покидали значительно позже нас, на большей высоте, поскольку прыгали с большой задержкой раскрытия парашюта. И летали не на неуклюжих, как мы, «утюгах» ДУ-2, а на легких, очень маневренных «крыльях». Мое внимание в этой группе привлекла худенькая, лет двадцати, как мне показалось, девушка. При первой же возможности я подошел к ней и, помня свои неприятные ощущения, стал расспрашивать о страхе.

– Вообще-то, я имею уже более полутора тысяч прыжков… – скромно начала она.

Я был поражен, обескуражен. Боже мой, о чем я ее спрашиваю?! А моя собеседница совсем обыденно, как говорят, например, о съеденном на завтрак, продолжила:

– …Конечно, боюсь. Страх присутствует до самого выхода из вертолета. Но это естественное состояние в подобной ситуации.

Именно так! Предательское это чувство, которое кого-то сильно расстраивает, кого-то раздражает, а иных вгоняет в стыд или еще сильнее пугает, свойственно человеку, как и любому живому существу. Оно совершенно нормально возникает при действительной или мнимой опасности для существования. Только в отличие от животных, которые ощущают и реагируют на него инстинктивно, мы, разумные существа, испытываем страх, прежде всего, в более разнообразных эмоциях. И, конечно, человеческий арсенал преодоления страха не ограничивается реакциями бегства, оцепенения или защитной агрессии, которые мы можем увидеть у животных.

Там, где животное, испытывая страх, постарается освободиться от него, просто уйдя от источника страха, мы, бывает, направляем свои усилия на преодоление этого чувства и самой ситуации. Потому что для человека нередко важнее не собственное благополучие, здоровье, а порой и даже сама жизнь, а такое чуждое в мире животных понятие, как достижение поставленной цели. Или защита чести и исполнение долга. Или испытание себя. Обретение славы, наконец. И бесстрашие, всякое отсутствие страха здесь абсолютно ни при чем. Совершенно не испытывающего его человека я скорее посчитал бы психически ненормальным. Именно он подвергает свою жизнь наибольшей опасности в определенной критической ситуации. Потому что страх физиологически готовит любое живое существо к преодолению опасности, выживанию. При этом эмоциональном состоянии в кровь выделяется биологически активное вещество адреналин, которое способствует ускорению проведения нервных импульсов, сворачиванию крови в возможной свежей ране. При этом еще концентрируется внимание, напрягаются мышцы, обостряется мыслительная деятельность.