Текст книги "Приглашение в космос"

…С доктором технических наук, профессором и академиком Российской Академии космонавтики Михаилом Николаевичем Бурдаевым мне довелось встретиться, когда он уже перешел из отряда в отдел, готовящий космонавтов к проведению в космосе научных исследований и экспериментов. Любимой своей баллистикой он тоже продолжал заниматься, но уже вне службы. Мы много говорили о нашей космонавтике, о ее ошибках и достижениях, прошлом, настоящем и будущем. Об экстремальных ситуациях в космосе и на Земле. Тут он вдруг вспомнил об одной из них, в которую попал однажды в небе.

Во время затяжного прыжка с парашютом вошел в сильнейшее вращение, отчаянно боролся с ним и не спешил раскрывать парашют, поскольку в такой динамике стропы его могут переплестись, и купол не раскрыться. Это за него сделал автомат, но уже на высоте 500 метров. И парашютные стропы скрутились-таки, как он и опасался. Оставалось несколько секунд, чтобы что-то сделать. За это время Бурдаев успел очень многое пережить, передумать, но страха не было. Билась в голове только отчаянная мысль: «Как же это я, такой развитый, умный, способный – и вот сейчас расшибусь в лепешку?! Думай, думай!!! Ищи выход». И он его нашел. Успел всунуть руки в переплетенные стропы, растянуть их и ускорить обратное раскручивание купола. Между ударом о воздух купола и ударом ног о землю прошла всего секунда. Начни он распутывать чуть позже, было бы наоборот.

Я не мог не задать ему вопроса, который мучил меня с тех пор, как я узнал о его необычной космической одиссее. А если бы сейчас предложили такой полет в один конец – полетел бы?

– Непременно! – не задумываясь ответил он. – И с еще большим желанием и основанием, чем раньше. Мне теперь вообще терять нечего – седьмой десяток идет. Но возвращаясь к тем годам и тому моему заявлению лететь к Марсу или Луне без возврата, я хочу повторить: то была не поза, не обреченность, эпатаж или безумие. Эта была норма военного человека и профессионала, желающего реализовать себя в самой высокой задаче.

Как-то уже после ухода из отряда космонавтов Бурдаев направлялся вечером с космонавтом Г. Береговым к нему в гараж, и тот вдруг сказал:

– Ну что ты, Миша, себя ешь из-за того, что не полетел?

Сильно удивленный такой постановкой вопроса, тот оглядел себя с ног до головы и возразил:

– Почему «ешь»? Вроде немного съел-то…

И после неловко повисшей в воздухе паузы, не вдаваясь в подтекст разговора, серьезно продолжил:

– Посмотри, сколько я уже сделал, чего достиг после того, как меня списали с должности космонавта! Стал доктором наук, профессором, действительным членом Академии космонавтики – в ней ведь нет не летавших космонавтов, а я попал в первый же набор. Это за четыре-то года! А если бы эту энергию, эту силу удалось обратить на пользу нашему космосу для созидательной работы там?!

Береговой тогда замолчал. Сказать на это было нечего.

– Самая страшная, невыносимая ситуация, с которой мне пришлось столкнуться, – воскликнул вдруг Бурдаев в разговоре со мной, – это все пребывание в нашем отряде космонавтов. Нет, не бесконечное ожидание желанного полета и даже не сводящая с ума неопределенность в твоем положении. А то, что летят в космос люди, хуже тебя подготовленные, менее знающие и умеющие! Это оскорбительно и унизительно, когда ты отлично знаешь, чего стоишь, (а я знаю это дело, я – специалист, ученый, организатор, творец!), но сидишь, сидишь, сидишь…

Он снова помолчал, а потом продолжил явно больную для него тему о своем восприятии отряда космонавтов, но уже несколько в ином ракурсе:

– Десятилетиями наблюдать эту необъективность, терпеть оскорбления, а потом видеть, как те, кто мало заслуживает полета, становятся героями. У них – деньги, дача, машины, книжки, слава. Это все игрушки, конечно, но это ведь все кому-то надо! Кто-то ради них готов на любые подлости. И, самое главное, наше основное дело от этого очень много теряет…

Он опять задумался и снова заговорил на живую для него и после стольких лет тему опять в ином, на этот раз каком-то особом, человеческом измерении. Заговорил, как будто сам с собой:

– Возможно, они полетели потому, что понимали: если не полетят, то останутся никем, а я… все равно реализуюсь в жизни. Что и произошло в итоге…

– Но я и сейчас полетел бы! – вдруг вырвалось у него снова. – А перед этим использовал бы все средства, чтобы вернуться. И если бы их не было – все равно пошел бы на это! Поверьте, то не очередной жест отчаянья или жажда славы – это осознанное желание человека, стоящее на накопленном профессиональном опыте…

В августе 2002 года Михаил Николаевич Бурдаев отметил свое семидесятилетие. Несмотря на пенсионный возраст, он ведет активнейшую жизнь: работает в Звездном городке, готовит молодых космонавтов к полетам, пишет книги, выступает с докладами на конференциях. В общем, продолжает трудиться на наши космические программы. И… готов к полету.

В истории нет сослагательного наклонения, и мы не можем точно сказать, что было бы, если бы Бурдаев и впрямь полетел бы в космос. Как пишущий человек, могу предположить только, что наверняка получилась бы интересная история, надеюсь, не трагическая. Но вот что могло случиться с ним в безысходном ожидании полета, не оставь он себе свою любимую науку, не окажись его нервы достаточно прочными, можно, как ни странно, предположить.

За два года до Михаила Бурдаева в отряд космонавтов пришел Владимир Преображенский – тоже весьма неординарный, очень способный человек. Выпускник МАИ, отличный специалист по летательным аппаратам, музыкант, писал стихи… В общем, очень нестандартный, не такой, как большинство других членов отряда космонавтов, человек. После многих лет, проведенных в Звездном городке в подготовке к полету, после окончательного осознания того, что в космос он не полетит, начал пить. В какой-то момент оказался в психиатрической больнице на лечении. Бурдаев прорвался к нему в палату – у Преображенского тогда как раз был светлый период болезни, – попытался образумить по-своему:

– Володька, как ты мог довести себя до такого?! Ты же – космонавт! Ты должен пробивать стены на своем пути! А ты…

– Наверное, я оказался не готов ждать полета 17 лет, – со странной для этого заведения грустью и глубиной ответил его товарищ.

После увольнения из отряда космонавтов в 1980 году он работал инженером-испытателем в ЦПК. Затем участвовал в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. В 1993 году трагически погиб под колесами автомобиля.

Между двумя этими явно крайними примерами – десятки более или менее удачных судеб военных и гражданских специалистов, в разные годы (в том числе и вместе с Гагариным) пришедших в космонавты, но так и не побывавших в своем полете. Все они тренировались и готовились к нему рядом с теми, кому потом повезло, кто стал героями СССР и России, которым рукоплескала страна и все восхищённое человечество. А они, хотя и были готовы к полету по меньшей мере не хуже слетавших товарищей, так и не полетели, остались невостребованы и практически никому не известны. Что поделать: такая была страна, такие нравы…

Только в 2001 году отчасти была восстановлена эта несправедливость: информационно-издательский дом «Новости космонавтики» при содействии Импэксбанка выпустил в свет большой и подробный справочник «Советские и российские космонавты 1960–2000 годов». В нем подробно рассказано обо всех, кто прошел за эти сорок лет через отряд космонавтов, не взирая на их звания, должности, партийность и звездность. Теперь любой желающий, открыв эту книгу, может прочитать истории жизни этих людей, узнать об их так и не завершившихся дорогах к заветному полету. И благодаря помещенным в ней фотографиям вглядеться в лица тех, кто готов был рискнуть самым дорогим ради освоения человеком космоса.

Глава 2. Полет, которого не было

…Шел 12-й час полета космического корабля с экипажем из двух человек: командиром Юрием Шкуратовым и бортинженером Михаилом Новиковым. Старт и выведение на орбиту прошли нормально. Их ждала стыковка со станцией, а затем напряженная двухмесячная работа на ее борту. Но прежде людям надо было перейти из спускаемого аппарата в бытовой отсек корабля, чтобы выполнить насущные физиологические операции – сходить в туалет, попить воды, подкрепиться, если кто-то сильно проголодался. И уже после этого готовиться к стыковке.

Все действия в полете строго регламентированы, и обязанности каждого члена экипажа расписаны в бортовой документации. По ней люк в БО должен открывать бортинженер. Поэтому Михаил взялся за свое дело. После 12 часов полета – нахождение в скафандре да еще в очень маленьком пространстве космического корабля – было довольно жарко. Он изрядно взмок, пот буквально заливал глаза, и бортинженер снял с головы шлемофон, чтобы хоть немного проветриться. Люк, однако, на поддался его первым усилиям. Он попытался снова – опять не идет. Новиков доложил о ситуации командиру и, устроившись поудобней в тесном пространстве, дернул неподдающийся люк на себя, приложив всю силу. Дальнейшее не укладывалось ни в какую бортовую документацию. Вместо плавного отхода от переходного створа металлическая махина резко соскочила со своего места и с огромной силой ударила бортинженера по голове. Видимо, между атмосферами корабля и бытового отсека образовался некоторый перепад – излишек давления в последнем. Он и выбросил люк после освобождения всех креплений. Сильный и внезапный, как выстрел, удар люка не только прилично оглушил человека, но и рассек ему кожу на ничем не защищенной голове. Моментально пошла кровь, и уже она, а не пот, начала заливать глаза, лицо.

Что делать? Доложить руководству полетом о случившемся, как требует строгая и почти все знающая инструкция? Но там могут сильно обеспокоиться ранением одного из членов экипажа и, не дай Бог, потребовать экстренного возвращения. Это значит – прекратить полет, к которому так долго готовились и срывать программу всей предстоящей двухмесячной работы. Значит, не только себя, но и многих, многих людей, готовивших эту программу, подвести. И каково будет напарнику возвращаться, так толком и не начав работу?

Все эти мысли вихрем пронеслись в гудящей от удара Мишиной голове. И моментально родился четкий ответ: «Нет, только не это!». Однако, все-таки, что же делать? Перво-наперво хотелось улечься в свое кресло-ложемент и просто полежать, закрыв глаза. Но через телекамеру руководство тут же все увидит, и тогда такое начнется…

– Юра, давай все, что есть из обвязочного материала, – обратился бортинженер к сильно взволнованному командиру, – буду кровь останавливать.

А сам быстренько повернулся спиной к направленной на него видеокамере. И Юра, тоже закрываясь от второй камеры, начал быстро рвать салфетки из мочеприемника автономной санитарной установки (АСУ) – там самый лучший обвязочный материал для остановки крови – и передавать их своему напарнику. А тот стал спешно прикладывать их к рассеченной голове.

Тем временем «земля» запрашивает: «Окрыли люк?».

– Открыли, открыли, – отвечает командир экипажа.

– Почему не видим вас?

Что-то придумали на ходу и там, вроде, поверили. Надолго ли поверили?

– Давай, поднимайся в бытовой отсек, – приказал командир, когда кровь удалось немного остановить.

А бортинженер не может – такая навалилась на него слабость, головокружение после удара. Не иначе – сотрясение мозга. Но пошедшим на такое дело людям, известно, мужества не занимать. Они, конечно же, не стали ничего сообщать о случившемся и блестяще выполнили всю намеченную двухмесячную программу.

Так что не пытайтесь в каких бы то ни было газетах того времени обнаружить что-либо об этом происшествии – ничего не найдете! Как, впрочем, нигде – ни в какой газете, ни в каком космическом справочнике – не прочитаете ничего вы и об этом полете, и об этих космонавтах. Потому что, строго говоря, ни полета того не было, ни космонавтов таких не было.

Только вот люди эти – Юрий Шкуратов и Михаил Новиков, выполнявшие полную программу двухмесячного орбитального полета, – были! И транспортный корабль, и станция, и рассекший голову Михаилу люк бытового отсека, и окровавленные салфетки, и мужественное его поведение – все это тоже было. Но только не в космосе, а на Земле. А название этим людям особое – космические испытатели!

Они действительно полгода готовились в Институте медико-биологических проблем к долгой и важной космической работе. И все изложенное выше, и еще многое, не попавшее на эти страницы, происходило в макетах корабля и станции – в барокамере, где моделировались абсолютно все условия полета, за исключением перегрузок и невесомости. Даже вот удар переходного люка по голове, как это запросто может быть в реальном полете в космосе, случился. Но сотрясение мозга и пролитая кровь не заставили Михаила Новикова попросить у организаторов прекращения полета-эксперимента. Ну, никак не мог он перечеркнуть всю долгую подготовку и так подвести задействованных в этой работе людей. Правда, на такой случай был дублирующий экипаж, готовый в случае крайней необходимости сменить основной. Но тут Новиков сильно подставил бы своего товарища. Не мог он пойти на такое!

А когда через два месяца покидали станцию-барокамеру, Михаил аккуратно и тихо собрал все салфетки с запекшейся кровью и запихал их подальше в маленькую личную сумку И никто, никто не узнал о случившемся с ними ЧП. Зачем кому-то там знать о подобных мелочах? Они классно выполнили свое дело, а разбитая голова, пролитая кровь – это все не так важно в святом деле служения покорению космоса…

Мы познакомились с ними накануне прыжков с парашютом. Руководство ЦПК имени Гагарина объявило о том, что у нас – готовящихся к космическому полету журналистов – начинается специальная парашютная подготовка космонавтов и представила инструкторов Центра, которые будут с нами работать на этом этапе подготовки, а также в условиях кратковременной невесомости на летающих лабораториях. Руководителем этих видов подготовки был представлен Виктор Рень, а моим непосредственным инструктором практического обучения назначен Михаил Новиков.

О том, что оба они были испытателями, я узнал много позже, когда закончились и прыжки, и невесомость, и вся наша космическая подготовка. Во время работы с нами они не распространялись об этой стороне своей жизни. Узнал я о ней, когда годом позже приехал в Звездный городок по журналистским делам и сел с ними обоими за стол, и мы, вспоминая совсем еще недавнюю совместную работу, выпили по «рюмке чаю».

А тогда, накануне вселяющих во всех нас первозданный страх прыжков с парашютом, они были для нас только лишь одними из многочисленных сотрудников Центра подготовки космонавтов, с которыми нам предстояло пройти самое, пожалуй, эмоциональное и опасное испытание.

Они являли собой некоторую противоположность. Рень – коренастый, с непроницаемыми карими глазами, черноволосый, коротко стриженый и очень спокойный. Новиков – высокий и худощавый, голубоглазый, с пышными кудрями, весельчак и балагур. Но, несмотря на подобные различия, в обоих чувствовалась удивительная уверенность, недекларируемая правильность действий и такая трехсотпроцентная надежность, что все мы довольно быстро успокоились от присутствия рядом этих людей. Думаю, во многом благодаря им прыжки наши прошли без каких бы то ни было серьезных ЧП, и все остались целы.

Помню, как у меня произошла настоящая нештатная ситуация, связанная с одновременным выбросом основного и запасного парашютов в четвертом прыжке. Первые прыжки производятся только с принудительным раскрытием купола, и вместе с автоматическим раскрытием ранца основного парашюта мы обязаны были имитировать его ручное раскрытие. Чтобы потом, в затяжных прыжках, это важное движение выполнялось чуть ли не рефлекторно. Для чего надо было, отсчитав три секунды с момента покидания вертолета, выдернуть красное кольцо раскрытия ранца, располагавшееся на передней части подвесной системы с левой стороны. И мы неоднократно тренировали это движение на земле, чтобы достигнуть автоматизма в столь важной для жизни процедуре. Кольцо же запасного парашюта, с которым мы работали на земле и прыгали в небе, было таким же красным и располагалось на ранце запасного парашюта, закрепленного на передней части подвесной системы, в районе селезенки, так что была вероятность перепутать два эти кольца. Чтобы этого не произошло, мой инструктор Михаил Новиков постоянно обращал внимание на то, что перед тем, как выполнить движение для раскрытия ранца парашюта, необходимо обязательно посмотреть на соответствующее кольцо, взяться за него рукой и только тогда выполнить движение. Но там, в воздухе, когда тебя бросает, кидает, дергает в разные стороны в момент раскрытия основного парашюта, ошибиться подобным образом вполне возможно. Одновременное же раскрытие двух парашютов, учили нас, – вещь абсолютно недопустимая и чреватая большой опасностью: два раскрывающихся купола могут переплестись, оба не раскрыться полностью и тогда…

Понятное дело, в один вовсе не прекрасный момент все произошло именно так, как я и опасался. На четвёртом прыжке, сразу после выхода из вертолета, я, как положено, досчитал до трех, и вместе с ощущением рывка основного парашюта, не посмотрев куда требовалось, дернул кольцо, имитируя его ручное раскрытие. Каково же было мое удивление, когда краем глаза заметил что-то белое, мелькнувшее в районе моего живота, где располагается запасной парашют?! Одновременно осознавая, что я выдернул-таки кольцо «запаски», и вспоминая все сказанное об этом во время занятий в классах, я автоматически схватил начавший раскрываться запасной парашют и крепко прижал растущий белый ком к животу.

Катастрофы не произошло: основной купол полноценно налился воздухом надо мной, а запасной теперь меня не заставила бы отпустить от живота никакая сила, хотя, как мне позже объяснили, теперь его можно было спокойно бросить, и он лишь повис бы подо мной. Но я-то этого в воздухе не знал и потому отпустил запасной парашют от живота только в момент приземления, когда нужно было освободить руки и работать ими со стропами основного. Хотя все и закончилось благополучно, я ожидал, что на земле предстоит по этому поводу серьезный разговор. Но никто мне ни слова не сказал, хотя и Новиков и Рень определенно все заметили. Только вечером я подошел к последнему и осторожно начал зондировать почву:

– Виктор Алексеевич, вы знаете, что у меня случилось, как во время имитации выброса основного парашюта ошибочно раскрыл «запаску»?..

Я уже приготовился все детально ему рассказать, особенно то, почему так случилось. Возможно, услышать упреки и какие-то мудрые слова на этот счет или даже похвалу в свой адрес по поводу правильных действий в экстремальной ситуации. Но он поднял на меня свои невозмутимые карие глаза и спокойно произнес:

– Да, конечно, я все видел. Это не есть хорошо…

И все! И никаких выговоров, никаких комментариев, никаких расспросов. А зачем? Все и так просто и понятно. Я сам должен был сделать нужные выводы из происшедшего. И мне как-то вдруг передалось его удивительное спокойствие, основанное на некоем неведомом мне, но очень твердом, надежном фундаменте. Все последующие прыжки прошли на удивление четко, хотя уже на следующий день я прыгал с 10-секундной задержкой раскрытия парашюта.

А потом я понял природу столь надежного фундамента в этих людях. Они были космическими испытателями. И выпавшее на их долю было настолько выше человеческих возможностей, что, пройдя через это, они обрели редкие и удивительные качества. Способность не только самим быть уверенными и несгибаемыми в самых невыносимых условиях, но и вселять эти качества в других, когда те идут на риск, на что-то неизвестное.

Дорога космического испытательства у наших будущих инструкторов по невесомости и парашютной подготовке, Виктора Реня и Михаила Новикова, легла довольно нетипично для подобного рода людей. В 70-е и 80-е годы им, тогда бортовым инженерам – испытателям, офицерам Советской армии просто время от времени предлагали поучаствовать в несвойственных для них по роду основной занимаемой должности экспериментах. Испытаниях медикаментозных средств, которые могут повысить возможности организма в процессе трехсуточного выживания при экстремальных условиях в различных климато-географических зонах. Трое суток летом в пустыне с ограниченным запасом воды, трое суток зимой за полярным кругом с минимальным количеством одежды. И трое суток летом в спускаемом космическом аппарате на акватории моря.

Это был не приказ, не служебное принуждение регулярно работать в особом качестве, а только лишь предложение стать универсальными испытателями в самом широком смысле этого понятия. Чтобы попробовать на себе все, что доводится испытывать настоящим космонавтам, только в многократном размере. Испытать себя на прочность, приобщиться к великому делу. Обещали и неплохое вознаграждение, но об этом отдельный разговор. Они могли выбирать: соглашаться или отказываться. И они соглашались.

Вот, например, как протекало испытание по выживанию в туркестанской пустыне в июле 1983 года. Сначала испытуемые проходили так называемую «иммерсию» – суточное вылеживание в бассейне в специальном, предназначенном для спасения на море, надувном костюме «Форель», в полупогруженном состоянии. Это для того, чтобы подвести их состояние к тому, которое наступает у человека после семисуточного космического полета в условиях невесомости. Этакое зависание в воде в положении приподнятых у поверхности ног, головы с плечевым поясом и проваленного вниз таза, из-за чего легкие все время сдавливаются. И все это – в открытом бассейне, над которым хотя и сделали навес из парашютной ткани, но ультрафиолетовые лучи все равно проходят, а температура воздуха днем +45 градусов по Цельсию!.. Через 24 часа испытателей вынимают, переодевают и на трое суток забрасывают для выживания в пустыню. Тут уже можно ходить, строить укрытие из того же парашютного материала и пользоваться минимальным набором спасательных средств. На трое суток – два литра воды. Температура песка днем достигает +60! Мало не покажется.

Для сравнения скажу, что будущим космонавтам предлагается для проверки выживаемости в пустыне провести в ней всего сутки. Без всякой предварительной иммерсии, с куда более полным набором спасательных средств и значительно большим количеством воды – более полутора литров на человека в сутки. Однако, прошедшие через упомянутое трехсуточное выживание испытатели – в нем, помимо упомянутого выше, в то время инструктора отдела невесомости Михаила Новикова, участвовали сотрудники поисково-спасательной службы ЦПК Виктор Федоров и Александр Козлов – героями себя не считали. Более того, по сравнению с прочими испытаниями, они рассматривали его чуть ли не как поездку на курорт!

Куда круче было в февральской тундре. Сначала – та же суточная иммерсия в бассейне (на этот раз в закрытом и с температурой воды около +34). Затем их вытаскивали из воды, высушивали, обклеивали датчиками и на несколько суток помещали в суровые зимние условия. Но тут обнаружилось новое непредвиденное экстремальное обстоятельство: их, мягко говоря, ввели в заблуждение с условиями эксперимента. Сказали, что после иммерсии надо будет просто погулять по тундре, и никто не разъяснил, что это будет за испытание. Оказалось же, что это «просто погулять» сводится к таким жесточайшим условиям, при которых еще неизвестно, останешься ли ты жив. Температура воздуха за –40. На голове только спортивная шапочка, а на теле лишь два теплозащитных (считай, спортивных) костюма. Еще можно пользоваться прорезиненным костюмом «Форель», предназначенным для удержания космонавта на водной поверхности на плаву с прорезиненными носками и перчатками. На таком-то морозе! Но и это еще не все.

Условия эксперимента требовали, чтобы в течение суток люди не могли находиться в построенном из снега самодельном эскимосском укрытии иглу более четырёх часов. Нельзя ничего жечь, чтобы обогреться или вскипятить воду. Из еды – только сублимированные продукты из одного НАЗа (носимый аварийный запас, где есть еда для завтрака, обеда и ужина) на трое суток. Обычно же космонавтам в такое испытание дают по НАЗу на сутки. Впрочем, когда Виктор Рень сунул какой-то съедобный кубик оттуда себе в рот, то он не растаял, как ожидал человек, а просто примерз к небу. Потребовалось немало времени, чтобы он начал таять. В иглу было так холодно, что даже тесно прижавшись друг к другу и завернувшись в полотно парашюта, испытатели не могли провести там более пяти минут – от жуткого холода выскакивали из снежного укрытия, как пробки, и «прогуливались» по тундре. Из дежурной будки, где в тепле сидели наблюдавшие за экспериментом врачи и спасатели, время от времени кое-кто выходил – тоже прогуляться, ноги размять. Так за двадцать минут такой прогулки в унтах, меховых куртках, штанах, перчатках и шапках они обмораживали себе носы, уши, брови, пальцы.

У испытателей же – свои «прелести» и проблемы.

– Я понимаю смысл подобных испытаний, – рассказывал о том эксперименте мой инструктор по прыжкам с парашютом и невесомости Михаил Новиков, – в том, чтобы испытать не технику, а найти предел человеческих возможностей. Если температура тела понижалась до +35,5 градуса, то эксперимент прекращался. Для контроля над ней у каждого в анальное отверстие вставлялся термодатчик, длиной в 25 сантиметров и толщиной с палец. Сначала – вроде ерунда: просто очень непривычно его ощущать в своем теле, неудобно ходить, потому что нужно его придерживать рукой. А потом сильно расслабляешься, и появляется ощущение, будто в тебя вонзили кол, и его оттуда уже вообще никак не вытащишь. На сильном морозе прорезиненная и герметичная «Форель» замерзала изнутри от осевшего на стенки и тут же замерзшего конденсата и… лопалась пополам.

– В итоге ты ходишь по тундре, как голый, – дополнял его рассказ Виктор Рень. – Будто ветер обдувает обнаженное тело, а ты весь такой совсем бестелесный, и он идет через тебя, как через сетку. Только мозг еще работает, отмечая порой: «Так, ноги: палец уже замерз… Ну, ладно, похожу побыстрее. Теперь второй палец замерз… на пятку наступать нельзя – значит надо срочно массировать».

Надо сказать, что такое «выживание» очень сильно отличалось от выживания готовящихся к полету космонавтов. Они имеют и более комфортное оснащение, и чуть ли не половину времени вообще проводят в постепенно остывающем спускаемом аппарате. Который им для этих целей специально предварительно разогревают до +28 градусов. Пьют горячий кофе, сколько захочется. После завершения двухсуточного выживания долго отходят от него в бане и теплой гостинице, а потом едут домой. У испытателей же был совсем иной распорядок. Через три дня после первого полуторасуточного выживания, немного отогревшись и содрав с себя отмороженную кожу, они шли на новое – все то же самое, только на этот раз надо было продержаться трое суток. При этом все испытатели еще получали какие-то таблетки, которые по предположению врачей могли повысить границу переносимости в экстремальных условиях. И никто не знал, у кого настоящее лекарство, а у кого – пустышка.

– Самое светлое, радостное ощущение от того эксперимента, – вспоминает Виктор Рень, – было увиденное мной впервые в жизни северное сияние. Красоты неописуемой! А самое тяжелое – это когда от нас забирали почти неживого солдатика, который был третьим в аналогичном экипаже и сидел, как настоящий подопытный кролик, все трое суток. Он обморозил руки, ноги, уши, щеки и нос. Я тогда впервые видел человека в таком состоянии, когда он не реагировал ни на какие обращения. Как будто был уже без рассудка. Наверное, перешел ту самую грань между жизнью и смертью, которую пытались определить на нас в этих экспериментах. Его в таком виде увезли от нас, и я не знаю, что с ним потом стало, как не знаю даже его имени…

Быть может и нашим инструкторам Реню и Новикову тоже суждено было сделать этот страшный переход, но у Михаила умер дед, и их сняли с эксперимента через 49 часов. Впрочем, они готовы были сидеть в тундре и далее. Несколько лет спустя врачи в Звездном городке, узнав о подобных испытаниях, искренне удивлялись: «Да вы что, ребята, головой ударились – на такое пошли?! Это же – как подписание смертного приговора! Или, по меньшей мере, гарантированная инвалидность».

Но, как выяснилось, то был не предел. Одно из самых кошмарных испытаний ждало их на Черном море. На том самом российском южном море, которое, как большинство отдыхавших на нём знает по собственному опыту, дарит человеку тепло и радость, шоколадный загар и запас сил на долгую зиму. Теплое солнце, горячий песок и ленивая убаюкивающая волна. То самое море, куда большинство жителей России так стремится во время отпуска. Оно может быть совсем другим! Таким, каким явилось нашим испытателям летом 1984 года. Им предстояло два эксперимента через недельный перерыв при волнении моря от двух до пяти баллов, в которых моделировалось длительное пребывание человека в спускаемом космическом аппарате при приводнении в редко посещаемую часть мирового океана.

Сначала – традиционные сутки иммерсии. Однако уже здесь начались предельно экстремальные нагрузки. Иммерсия проходила в бассейне, расположенном на палубе специального спасательного корабля «Севаш». Со стороны Турции в борт судна била мощная плоская волна, и его так раскачивало, что вода из палубного бассейна емкостью 70 тонн постоянно выплескивалась. Его шесть раз приходилось снова и снова заполнять в течение этих суток. Испытателей, находящихся на поверхности воды, подбрасывало на три с лишним метра, и они едва не доставали головами до погрузочно-разгрузочной балки, расположенной над бассейном.

– В итоге, – описывает то выдающееся испытание Виктор Рень, – мы не только не расслабились, как положено во время иммерсии, а, наоборот, измучились и страшно устали. С нами на иммерсии в бассейне был один парень из отряда космонавтов. Так на исходе этих суток он всерьез начал кричать: «Мамочка, зачем же я, дурак, согласился на этот ужас?! Решил себя загубить!». А он прошел уже полный курс общекосмической подготовки…

После этой жуткой иммерсии доктора еще провели каждому участнику эксперимента так называемую «ортопробу». В ходе ее испытатель стоит неподвижно с небольшим отклонением назад, отчего у него начинаются изменения в кровяном давлении. Ведется его постоянный замер, и когда у кого-нибудь верхнее и нижнее давления сравниваются, то этот человек переходит из нормального состояния в эйфорическое, теряет сознание и падает. Вслед за этим их, быстренько приодев, как положено по программе, тут же отправили в спускаемый космический аппарат, который швыряло на море, подобно пинг-понговому мячику во время игры. А там – очередной внеплановый сюрприз.