Текст книги "Дэзи и ее мертвый дед"

Он умер. Сердце у него остановилось, но он слышит и видит. Он видит заходящее солнце, этот бесконечный термоядерный взрыв. Через реку к нему бежит огненная дорога. Вокруг розовые облака…

Половина этой фантастической картины вдруг резко исчезает, прямо у него на глазах. Ровно половина. Ровно. Будто по линейке. Будто невидимый великан одним движением смахнул с холста половину ярко нарисованной кем-то картины.

Какое-то время спустя он начинает сомневаться, что видел это. Ему стало казаться теперь, что вообразил все под действием анестезии, а потом поверил в придуманное.

Он пролежал в кардиологии почти месяц. 1 апреля его подобрали в электричке и на «Скорой» доставили в больницу. Вышел он оттуда накануне 1 мая. Добрые люди не позволили переселиться к Тау Китам. Потянулись нескончаемые дни и ночи «интенсива», проведенные в проводах, капельницах, соплях и в сознании.

До того он не часто вспоминал свое детство. А тут вдруг навалилось, перед глазами начали всплывать картины далекого прошлого. Он думал об отце-матери, братьях, о юности, армии, студенчестве, о многочисленных родственниках. Огромный их клан – это инсульты, инфаркты, саркома – как-то одномоментно все перемерли. Причем за дядьками и тетками быстро стало вымирать следующее поколение – двоюродные братья и сестры. Начиная с Рудольфа. Дошла очередь и до него.

Как только вернули мобильник, выскочила эсэмэска: «Какие у тебя планы на сегодня?» И в самом деле: какие? Ну, во-первых, сходить в туалет и, наконец, по-настоящему облегчиться, первый раз за несколько дней. А потом в душ. А во-вторых. Относиться ко всему лояльно, ко всей больничной дури и бестолковщине. Так надо, и все!

Отстегнуться от мониторов совсем не удалось. На него навесили приборы, обмотали проводами и датчиками, облепили присосками – основные показатели деятельности организма (повышенные показатели?) передаются куда-то на пульт (ну, не на пульт управления полетами – улететь не удалось, – но, тем не менее, ощущаешь себя неким значимым объектом). С ним делают странные вещи. Утомительно было бы все детально описывать, но про шунтирование каждый слышал. А он представлял это таким образом: во все его сосуды закачают светящуюся жидкость, так что вся кровеносная система на мониторе светится, как рождественская елка, после чего доктора вооружаются щетками-ежиками (такими раньше мыли бутылки, помните?), разнокалиберными шомполами и начинают широкомасштабную чистку траченных неправедной жизнью сосудов.

Все пошло не совсем так, как представлялось. Ему делали не шунтирование (а то возомнил себя Борисом Николаевичем), ему делали коронарографию и стентирование. В артерии загнали этакие гибкие штучки, которые не будут давать сосудам чрезмерно сжиматься. Во время операции доктор все время спрашивал: «Как вы?» Он отвечал: «Ровно». За спиной доктора видна была иконка Николая Чудотворца. Звучала музыка, довольно мрачная, если не сказать, траурная. Людовико Энауди, плывущего на льдине с черным роялем. Он спрашивает у хирурга: «Чем определяется выбор?» Тот отвечает: «Сложный вопрос…»

А потом все поплыло, он пробормотал: «Что-то мне нехорошо…» Он стал быстро таять, начиная с лица, а из бездны далекий-далекий голос доктора призывал кого-то на помощь: «Дефибриллятор!»

Он успевает умереть и воскреснуть, увидеть всех покойников, которых хорошо знал при жизни. Появилась чья-то сияющая рожа. «Пойдем, пойдем, – машет этот неизвестный ему рукой, – скорее пойдем». Куда это? Куда это мы не успеваем? Он оглядывается и видит вход на хабаровское кладбище, они бегут вдоль надгробий, крестов, ангелов, под рев самолетов, идущих на посадку, достигают «фамильного» участка. Вот могила отца, рядом с ним дядьки и тетки. Могилы матери здесь нет, ее бросили, когда ему было всего семь, отец их увез далеко от того места, где она умерла, и никто из членов семьи – ни отец, ни старшие братья – не пытался ее найти и привести его, самого младшего, к ней, чтобы он перед ней постоял, о чем-то подумал, а может быть, и не думал, неважно, главное, чтоб пришел и запомнил тропинку. Здесь нет могилы Риши, она не принадлежала к их многочисленному клану, хотя к нему она принадлежала, сама не зная того. Могила Рудольфа… Да, она есть! Вон она – сбоку, на склоне, потихоньку сползает в овраг. Да, да – он видит: бугорок движется. Могильный столбик скоро упадет, гроб вывалится наружу. «Надо срочно! – кричит он. – Надо! Срочно! Что-то…» – «Не волнуйся так, – говорит ему некто невидимый, – это не по-настоящему!» Столбик падает. В этот момент он видит…

Видит что-то блестящее, искрящееся, слышит чьи-то голоса, что-то важное сообщающие… Не забыть бы… Это так важно… Он слышит голос кардиохирурга и тут же обо всем важном забывает.

– Вы слышите меня? – говорит хирург.

– Да.

– Вы вернулись…

– Да. Я рад.

– А уж я-то как рад…

Почему-то ему врезается в память, что доктор был во всем голубом. Раньше они одевались во все белое. «Я любил тогда девушку в белом, а теперь люблю в голубом…»

Уже в палате он вновь и вновь пытался вернуться к тому, что пережил. Что он пережил? Он не помнит. Что-то очень важное приходило к нему и ускользнуло. Чей-то знакомый до боли голос. Что это было? Что так поразило его? Почему так тянуло вернуться в то состояние и еще раз попытаться… попытаться… Так сладко было бы уйти совсем…

После этого жизнь вдруг утратила некий шарм, некий привычный окрас. Оказалось, что есть вариант – умереть исключительно легко, без сожаления, без слез, без криков, без ненависти, хотя и без любви. Уйти чисто. Без болячек. Он познал сладость небытия. И сожаление.

Жизнь приобрела какое-то новое, неведомое до сих пор звучание. Будто и не он здесь, с собой, а кто-то новый, другой рядом с ним. Незнакомый. Неизвестно кто. И никаких истин. Многие значимые вещи перестали что-то значить. Фальшиво прозвучали утром слова в палате сердечников: «Как спалось?» Некоторые слова потеряли всякий смысл. Любовь. Ненависть. Враг. Друг. Вслух их лучше не произносить. Но есть вещи, оставшиеся незыблемыми. Например, больничный розовато-серый кисель.

В палате он не один. Но временами не видит и не слышит никого из присутствующих. Покойники говорят с ним. Он здесь, а они там. По разные стороны монитора. Огромного монитора, занимающего весь потолок. С галлюциногенной изысканностью всплывают в полузакрытых глазах непонятные (но хорошо понимаемые в тот момент) книжные тексты. Проплывает на потолке много чего-то мелкого, случайного, будто бы чрезвычайно значимого… слоями… Вот он несчастный пацан, с нечесаной волосатой головой, шагает по улицам холодного города. Один. Еще кто-то идет рядом с ним. Волосатый оборачивается к спутнику, но не видит его. Вторая половина изображения пустая, будто обрезана рукой безжалостного хирурга. Он слышит чьи-то стоны. И не понятно, кто стонет и почему. Либо ему очень плохо, либо наоборот – очень хорошо.

Фантомные боли. Они лезут из прикроватной тумбочки. Болит то, чего давно уже нет. Болят давно сгоревшие любови, растворившиеся в прошлом воздушные девочки, ангелы с отвалившимися крыльями, скончавшиеся где-то в хабаровской неизвестности. Болят ненаписанные книги и сожженные в припадке нравственного самоусовершенствования готовые рукописи. Одна из них, сочиненная во Владивостоке и уничтоженная в Комсомольске-на-Амуре, вспоминается до мельчайших деталей. Течение горных рек и полеты почти прозрачных див. Лена Конопля. Его одноразовая любовь 1968 года. Побережье Охотского моря, рыболовная путина. Садись, записывай снова, но нет – заржавел какой-то клапан в душе, не сдвинешь.

 
Нет причин для тоски на свете.
Что ни баба, то помело.
А мы пойдем с тобою в буфетик
И возьмем винца с полкило…
 

К нему стали приходить чужие воспоминания. Воспоминания давно умерших, отсутствующих. В юности ему довелось носить вещи покойников. Здесь приходит другое. Он слышит голос с насмешливыми интонациями. Он чувствует взгляд. Он видит глаза, кажущиеся огромными через стекла его очков. Он видит себя «оттуда», глазами Рудольфа.

К нему стали приходить детские картинки, иногда постыдные, иногда радостные.

Он стоит у кроватки, держась за деревянные стойки. В кроватке новорожденный. Для него это первое потрясение: появился кто-то младше его, и это обстоятельство почему-то ему не нравится. Позже он узнал, что этот «кто-то» был на два года младше его.

С этим же возрастом связано другое воспоминание – мать стала брать его с собой в баню. В их таежном селе баня работала по простейшей схеме – в пятницу женский день, в субботу – мужской. Какое-то время он посещал баню исключительно в женский и хорошо запомнил, как выглядят голые тетеньки и разнокалиберные девочки. Потом эти помывки с матерью прекратились, а тяга к прекрасному осталась. Кто-то из старших пацанов соскреб местами краску, которой были замазаны банные окна. Так начинался его путь к познанию скрытых сторон беспокойного мира…

И вот теперь Переделкино. Санаторий для инфарктников и всяких разных прочих паралитиков. А вы как думали? Если уж писателю положена реабилитация, то непременно в Переделкине. И только тени великих… Впрочем, не будем трогать великих. Во время войны здесь был военный госпиталь. Из давно брошенной кубовой доносится перестук в ритме сердца капитана Маресьева. В старом трехэтажном корпусе сохранился суровый советский сервис, ковры и скрипящий паркет. В зимнем саду попугай кричит «Мяу!».

А ему мерещится кругом фальшь и пошлость. Вероятно, он болен не только физически…

Никогда до сих пор он не видел такого количества старух, собранных в одном месте. Сидя за своим пронумерованным столом и хлебая пустой суп, он изучает подержанный человеческий материал. Здесь представлены классические вешалки и клюшки, но определяющим является тип манерных, вконец перезревших вечных девушек, которые отдают предпочтение особому стилю одежды, именуемому во времена его молодости «молодежным», – обтягивающие блузки и бриджи, подчеркивающие все излишества. Среди вечных девушек попадаются спящие красавицы и атлетки с клинообразными фигурами. Встречаются просто ведьмы в черных широких юбках и накидках с сучковатыми палками в руках. Плюс колхозные бабушки, торгующие семечками у ж/д станций, и по-американски бестелесные сухонькие, словно одуванчики, совсем дряхлые старушки. Волосы их выкрашены в розовый и морковный цвета. Очень колоритна баба-великанша. В ней угадывается профессиональная баскетболистка. Можно, конечно, проверить.

А вот образец, за которым он часто наблюдает. Тощая, ноги ходули, через прозрачную кожу, усыпанную пигментными пятнами, просвечивают синие жилочки и даже, кажется, пожелтевшие от времени кости. Отвисшие губы. В глазах беспомощность не смирившейся с внезапно обрушившейся старостью крошечки-хаврошечки. По каким-то глубоко упрятанным признакам и свирепому выражению десятилетиями «подновляемого» лица угадываются годы, беззаветно посвященные пороку. Лучшие годы. Лучшему пороку. Это его соседка по этажу Вера Проклова.

Поют старушки по вечерам очень душевно. «Отчего, отчего, отчего гармонь поет? Оттого, что кто-то любит гармониста…» Он пытается представить, какой была каждая из них лет в 18—20. Далеко не всегда это получается.

Что касается стариков, есть несколько штук каких-то бодрых, деятельных, шустрых, вроде писателя Неркушкина. Впрочем, старики ему не интересны. Он и сам старик.

По-настоящему замечаешь, как летит время, только когда пустые упаковки от таблеток бросаешь в мусорное ведро. В такие минуты безвозвратно растворяются грезы о квантовом бессмертии. Старческие запоры. Геморрой. Свечи. Капсулы. Пластыри. «Щадящий режим, – повторяет старенький доктор. – Гулять не больше трех километров в три захода. Давление у вас катастрофически низкое. Никакого бассейна. Никакого массажа. Ешьте кашки. Острое нельзя! Жареное нельзя!» Вот так. Дожил! А между тем Янкель и Филимонова отправились путешествовать по миру в поисках натурального экологически чистого продукта для него.

Каждый день в одни и те же часы он сидит на лавочке в лесу. Точнее, это не лес, а Мещерский парк, по углам которого располагается Переделкино, Сколково, Солнцево, огибают его МКАД и железная дорога. Он регулярно видит сердитую тетку с лицом Мазулиной, которая в одно и то же время стремительно продвигается по дорожке, переставляя перед собой костыли. Это называется скандинавской ходьбой.

Мимо проносятся велосипедисты, в этом нет ничего фальшивого и пошлого. Нет ничего пошлого в весело поднимающейся траве, ни одно дерево вокруг не выглядит фальшивым. Рядом с лавочкой кто-то сложил «костерок» из хвороста. Не для огня, просто так. Это не кажется ему пустяком, это хорошо, это приятно. И в этом нет ничего пошлого или фальшивого.

Старый дуб, покрытый мхом чуть ли не до самой верхушки, дупло, из которого растет папоротник. Очень точный термин панспермия, если под словом пан подразумевать Господа Бога. Бог во всем! В этой ничтожной козявке, на которую он неосторожно наступил. В отбросах. Во внутренностях кошки, раздавленной «Тойотой». В мучениях плоти человеческой, в пороках, слабостях, обостренных желаниях. В злодействе и сентиментальности. В любви и ненависти. В рождении и смерти. Бог велик и безобразен. Он любящий отец и палач. Все принимаю, все принимаю, повторяет он, ибо это и есть Я. Я во всем. Все во мне. Мир существует только потому, что есть Я…

Он аккуратно излагает свои мысли в «Фейсбуке». Читают мало, еще меньше лайкают. Да и кому интересны стариковские бредни.

Ему стала названивать бывшая жена. Понятное дело – повод был. Звонки становились все чаще, среди ночи его будили ее эсэмэски с вопросами о самочувствии. Каждодневные причитания по скайпу стали понемногу изматывать. Какое-то время она ни о чем не могла говорить, кроме своих переживаний. У нее недавно скончался второй муж (инфаркт), и теперь она очень боялась потерять первого. Потом она стала навещать его. Кто-то сказал, что старость – это бесчувствие. Может быть. Тут ведь зависит от того, что понимать под бесчувствием. Есть чувствительность, есть чувственность. И сегодня бывают моменты, когда тебя волнуют женские прелести, но при этом уже не пробивает электрический разряд с головы до пят. Лишь глубоко вздыхаешь. И выдыхаешь. Правильное дыхание – это так важно в этом возрасте…

Бывшие жены тоже иногда пробивают, но в другом смысле. С какого-то момента она перестала говорить о «литературном наследии» и вообще упоминать о том, что человек смертен. Однажды она сказала: «Ты одинок. Я одинока. Давай жить вместе». На что он ответил с трудом скрываемым раздражением: «Тебе мало одного покойника?»

А потом выдался не очень хороший день. Было жарко, он упорно бродил по лесу, осваивая новые маршруты, поражаясь количеству велосипедистов и новенькой ядовито-желтой разметке на асфальтовых дорожках.

В общем, он перебрал норму, а в обед съел большую порцию селедки, к концу дня ему стало дурно, резко заболел бок, он отправился к медсестре. Сестра измерила давление, посоветовала выпить чаю и на этом успокоиться. Но лучше ему не стало, и он потребовал врача.

В общей сложности он прожил в этом санатории месяц без нескольких дней. Эту женщину-врача он не видел ни до описываемых событий, ни после. Чем-то она напомнила ему портье-администраторшу из хабаровской гостиницы «Дальний Восток». Широкое лицо, как это бывает у буряток, ноль эмоций, никаких улыбок.

Когда в самом начале девяностых он стал редактором газеты, то, стараясь быть максимально демократичным, сам отвечал на телефонные звонки. Наивный. Один пожилой предельно заинтересованный читатель по фамилии Воробьев стал каждый день звонить ему и обзывать жидовской мордой. Недопустимо, кричал он, чтобы русской газетой руководил еврей. Go home!

Этот случай побудил его заняться изысканиями. Ничего иудейского в предках своих он не обнаружил. Его деды и прадеды, как выяснилось, были казаками и служили в Забайкальском военном округе. Женились они, чаще всего, на бурятках. Иных тут не было – когда Ермак Тимофеевич со своей бандой шел завоевывать Сибирь, то, понятное дело, женщин с собой не прихватывал. Их женами становились тунгуски, якутки, бурятки. Шаманы устраивали камлания. И что это был за народец, появившийся за Байкалом. Сами себя здесь называли пАря или гурАны.

С каких-то пор он стал везде, где только возможно, представляться бурятом. Хотя многие воспринимают это в качестве шутки или желания скрыть истинное положение дел. Поэтому врачихе говорить о своем бурятстве он не стал.

– Я прочитала у вас в «Фейсбуке», – сказала она, – что вы готовы за один день молодости отдать всю оставшуюся жизнь…

– Готов отдать всю оставшуюся жизнь за безболезненный уход…

– Положим, уходить вам еще рановато, но жить вот так… Я готова на сутки (оказались очень длинными эти сутки) снять все ограничения. Более того, предложить вам сильнейший стимулятор, который даст вам полное ощущение кратковременно вернувшейся молодости. Со всеми атрибутами. Что бы вы при этом ни обнаружили вокруг себя – это реальность. Но это другая реальность.

– На один день? – скептически улыбается он.

– Это будет длинный день. Он будет состоять из всех дней вашей жизни. Выбирайте любой, но помните: прошлое может коснуться не только вас.

На мгновение показалось, что на коленях у нее сидит кошка и бурятка теребит кошачью шерсть. Ведьма, подумал он, но тут же одернул себя: успокойся, просто перегрелся на солнце, шаманки не имеют дел с кошками. Она усмехнулась, будто понимая, о чем он думает.

– Ваша машина времени – ваше воображение. Ну и вон та штука, – она кивнула в сторону тумбочки, имея в виду, вероятно, ноутбук, расположенный на ней.

Да, дела. Она дает ему всего один день. И этот день растянется на добрых полвека. Здравствуй, Риша, возвратились мы не все, босиком бы пробежаться по траве. Так я и поверил.

– А вам это зачем? – пробормотал он. Она закрыла глаза и произнесла что-то совсем уж странное:

– Будучи ранен копьем и провисев на вселенском дереве в течение девяти ночей, Хозяин неба приносит себя в жертву самому себе, чтобы достичь мудрости и овладеть новой магической силой.

Бог милосерден, – добавила она и, прежде чем удалиться, протянула ему шарик, похожий на лесной орех, только темный, почти черный, обрамленный иссиня-черной кожицей. – Эта штука называется «греатор». Это ваша запасная жизнь. Это ваш контролер и помощник. Это ваш проводник и учитель. Главная особенность его в том, что потерять вы его не можете. Он исчезнет вместе с вами…

Через несколько минут после ухода шаманки он почувствовал себя заметно лучше. Но долго не мог уснуть. В темноте мерцал экран компьютера, по вечерам его ноутбук жил самостоятельной жизнью. Что-то призывно плясало на экране. Ага, приглашение на очередной праздник жизни. Пир духа. Поэма экстаза! Не хватает там только его – великого артиста! Никогда он на такие штуки не велся, но тут… зацепила чья-то очаровательная мордашка. Полуголые пляшущие девочки призывно махали ему: «Хочешь испытать неземное блаженство – заходи!» Тут же – во весь экран – чья-то страшная бандитская рожа: «И ты туда же, старый хрен с облезлыми яйцами! – и волосатый кулак во весь экран. – Поворачивай оглобли!»…

На следующий день во время прогулки в лесу он украдкой наблюдал за соседкой по этажу Верой Прокловой, горбатой и сивой Хаврошечкой. Подергивая, как птичка, головой и бормоча что-то неразборчивое под нос, размахивала руками, изображая цветик-самоцветик, она явно представляла себя в детском саду на новогоднем утреннике 1954 года. Сохраняя при этом свирепое выражение лица. Вечером во время кефира он вновь наблюдал за ней. Старушка была явно чем-то озабочена. Выпила свой кефир и сразу ушла. А он стал размышлять о врачихе-бурятке. «Бог милосерден». Он все-таки не Бог, надо быть до конца честным перед собой, но если бы вдруг у него появились возможности, о которых говорила бурятка, он успел бы помочь… он знает кому…

Он лежал в кровати и перед сном вертел в руках черный орех, преподнесенный ему буряткой, пытаясь уловить какой-то секрет, спрятанный в нем, какую-то незаметную деталь или надпись, но ничего необычного в нем не было, кроме этого неестественно глубокого черного цвета. «Можно было бы, – думал он, – в конце концов, отправиться в 63-й год и попытаться предотвратить убийство Кеннеди. Так бы поступил любой нормальный американец. Они живут там все коллективным комплексом вины, будто ушибленные. Но ведь я не американец. И к тому же фаталист до мозга костей. Конечно, все это полная дурь, но я бы предпочел перенестись в 67-й год и оказаться в Хабаровске во времена своей юности. А еще пожелал бы всем старушкам этого пансионата поглубже вдохнуть и выдохнуть, ибо нет ничего страшнее красоты и молодости…»

Обычно Вера Проклова поднималась за ночь по нужде не менее пяти раз. А тут она поднялась лишь с рассветом. До конца не проснувшись (сон в эту ночь был поразительно глубок, и вокруг стояла полная тишина, даже птицы примолкли), она отметила веселое журчание струи, что было не совсем обычным при ее вялом жизненном тонусе. И вообще что-то новое ощущала она в своем теле, и не только там, где рождалась струя, какую-то пружинящую легкость. Она потрогала свою дряблую задницу, не обнаружила ее, пальцы нащупали крохотную девичью жопку, тугую, как теннисный мячик. Глаза у старой Хаврошечки широко открылись, она посмотрела в зеркало и…

Этот истошный вопль его и разбудил. Он обитал в соседнем номере, с перепугу выскочил в коридор, а поскольку страшный вопль не стихал, рванул дверь, удивительно легко сорвал замок вместе с перекладиной, и в следующий момент юная дива, лишенная излишков одежды, без сил висела на нем…

Не успел он донести до постели прекрасное, очаровательное, обворожительное (выбирайте что хотите) создание до кровати, его слух поразила взрывная волна – поочередно по этажу, от номера к номеру взрывались невероятной силы девичьи крики, вопли, визги. Было бы нечестным скрывать факт неожиданного прилива энергии во все его старческие члены. Но, как писали в старых романах, проницательный читатель сам догадается, что последовало за сим…