Текст книги "Дэзи и ее мертвый дед"

Валерий Шемякин
Дэзи и ее мертвый дед

Рассказы и повести

Вторые руки

Надо же – она резала!

Мог ли он представить себе такое, разглядывая ее украдкой, – ее груди, ягодицы, перекатывающиеся под одеждой, серые глаза, наполненные юношеской безмятежностью, губы, тронутые игривой улыбкой. Девушка-студентка. Практикантка. Ее тексты были отвратительными, написанными бездумно, бездарно, безграмотно. В них были нечеловеческие слова, неуклюжие конструкции, полное отсутствие мысли.

Он сердито выговаривал ей, черкая распечатку, выбрасывая куски, вписывал что-то свое, переставлял слова, расставлял знаки препинания, исправлял ошибки. Она покорно выслушивала его и переносила все исправления в компьютер, распечатывала по новой и, глядя на него своими бесцветными глазами, снова клала распечатку перед ним. Текст становился лучше, чище, грамотнее, но оставался таким же бездарным и никому не нужным. Он говорил ей, стуча пальцем по рукописи, включи, наконец, мозги, нельзя же вот так механически делать только то, что велю тебе я. Она грустно улыбалась и кивала. Наклонялась к столу, внимательно рассматривая его палец, при этом пупок на голом животе сжимался в неровную щель, принимал обиженное выражение, по-детски трогательное. Он говорил, надо больше читать, работать над собой, надо взять за привычку переписывать в свой компьютер чьи-то качественные тексты, размышлять над ними, анализировать, пытаться понять, почему так хорошо получается у кого-то, а у тебя – нет. Надо думать!

Он говорил все это, заметно волнуясь, почти кричал и ощущал бессмысленность своих слов, внутреннюю пустоту и безысходность. Она кивала и смотрела на него понимающими глазами…

Когда он вышел из офиса, она стояла у выхода и курила. Лицо у нее было приветливым, казалось, ей было приятно видеть его. Ему стало неловко. Он испытывал что-то похожее на запоздалый стыд за свою крикливую несдержанность. Господи, да в чем она виновата? И кто их учит? Такие же безмятежные, не способные к самостоятельной работе люди. Сам-то ты был, вспомни. Тебя разве не черкали, не ругали, не правили?..

Ему захотелось сказать ей что-то доброе, приободрить, подсказать какой-то иной путь, посоветовать избрать дело, не связанное с этой идиотской писаниной. Ну не твое это, не твое, хотелось сказать ему, пожалей себя и меня, ты такая ладная, молодая, счастливая, зачем тебе эта бестолковщина, эти мучения, пытки. Вместо этого он молча потоптался на крыльце, достал сигарету, помял ее, она с готовностью протянула ему свою зажигалку.

– Что ты любишь больше всего, Света? – спросил он, прикуривая.

Она пожала плечами:

– Не знаю.

– Ну, есть у тебя любимое занятие? Какое-то увлечение? – он вдруг заволновался и чуть было не произнес «страсть». – Должно быть.

Она помедлила, помотала головой и сказала тихо, почти шепотом:

– Нет.

– Не может быть такого. Ведь что-нибудь ты любишь делать?..

Господи, подумал он, для кого-то счастье – само ее существование. Создала же природа такой лакомый кусочек! В его голове возникла уже совершенно непотребная картина – он представил ее в чьих-то объятиях. Он видел ее обнаженной, как бы изнутри, при этом билось в голове нечто, определяемое словом «эластичность». Ему было нехорошо от этих мыслей, и он отвернулся, выпуская струю дыма в сторону.

– Резать, – сказала она.

– Резать? – переспросил он. – Что резать? Для чего? Чем?

– Ножницами.

– Вырезать что-нибудь?

– Нет. Просто резать.

– Ты любишь кроить? Шить?

– Нет. Напротив.

– Не пойму я что-то, Света.

– Я просто люблю резать ножницами все, что попадается под руку.

– Из бумаги?

– Больше люблю резать ткани. Тряпки всякие. Одежду. Что-нибудь ненужное…

– Ненужное?

– Да. Но, бывает, и нужное что-нибудь случайно порежу, – она коротко хихикнула. – Мама меня тогда в клочья готова разорвать. Сижу как-то за столом и скатерть режу, сама не замечаю… Она чуть меня не убила…

– Скатерть? – он не знал, что сказать по поводу услышанного.

– Да. Ну, это всего раз было. Люблю резать плотные ткани. Тонкие. Чтобы они скрипели, когда их режешь. Такой звук… Режущий… Такого больше не бывает… Мягкие всякие, шерстяные, трикотаж так не скрипят…

Она смутилась. Замолчала.

– Представляю, – он действительно представил этот звук – когда ножницы режут плотную синтетическую ткань, этот характерный скрип, звук ни на что не похожий…

– Где же ты берешь? Ненужное?

– Нахожу.

Он представил ее, роющуюся где-то в чулане в поисках старого тряпья. Все это выглядело дико.

– А потом? – спросил он.

– Кромсаю на мельчайшие кусочки, а потом выбрасываю.

– Что ни попадя?

– Режу свои старые вещи, из которых выросла. Всякое тряпье. Колготки дырявые. Как-то залезла на чердак – там куча старого тряпья. Почти весь день сидела и резала.

Он ошарашенно смотрел на нее:

– Свет, ты надо мной издеваешься?

Она как-то беспомощно улыбнулась, взглянула на него серыми глазами. Ему показалось, что она сейчас заплачет. Он ткнул окурок в кирпичную стену, ожесточенно стал его мять… Потом отряхнул руки… Засунул их в карманы и снова вынул…

Надо было уходить – этот дурацкий разговор был окончен. Но он оставался на месте. И она, сделав шаг в сторону, топталась перед дверью. Сейчас уйдет, думал он, надо бы еще о чем-то ее спросить, может быть, переменить тему, какая-то она нелепая – надо же – режет, подумать только…

– Все режешь подряд? – выдавил он из себя.

– Да.

– Без разницы?

– Ну, люблю, конечно, больше носильные вещи.

– Свои?

– Брат вырос из многих своих вещей.

– Мужские вещи тоже любишь резать?

– Да, – она полузакрыла глаза, чуть отвернулась, на лице ее проступило отчаяние, улыбка давно исчезла. – Люблю.

– А как ты их режешь? Просто кромсаешь? Бессистемно?

– Нет, – она колебалась. – Я режу аккуратно. Последовательно. Потихоньку. От низа доверху.

Боже, какая дура, подумал он.

– Думаете, я дура, – сказала она. Кажется, она жалела о своей откровенности.

– Ну… Некоторые камушки собирают, перышки всякие, этикетки от бутылок. Лобзиком там…

– Извините, – она вздохнула. – Я пойду.

– Погоди, – в его голове мелькнула совершенно дикая мысль. – А когда ты видишь мужчину… Ну, который тебе нравится… Симпатичный как бы… Ты глядишь на него и при этом…

Она напряженно смотрела на него, дожидаясь конца его тирады. Ее руки были сжаты в кулаки, и на костяшках выступили белые пятнышки.

– Ты что, при этом?.. – он не знал, как закончить фразу. – Ты что, при этом хочешь его ножницами?..

Она вся сжалась, глаза ее были широко раскрыты, она нервно хихикнула и произнесла:

– Да. Хочу…

– Искромсать?

– Искромсать.

Они снова замолчали. Потоптались на месте. Она сделала шаг к дверям и, уже переступая порог, обернулась и что-то быстро начала говорить, она говорила, как ей нравится, когда он правит ее текст, это так здорово, на столе у него ножницы, и ей кажется, что он сейчас схватит эти ножницы и станет резать… И снова замолчала.

– Ну, говори! Я не понимаю.

– Да ерунда!..

– Тебе хотелось схватить эти ножницы?.. Так?

– Не совсем. Не только. Мне хотелось, чтобы вы схватили эти ножницы и все вокруг порезали…

– Все вокруг?

– Да.

– Шторы?

– Да.

– Одежду?

– Да.

– Все, что одето на тебе?

– Да.

– А ты?..

Она не ответила. Он вытащил из кармана очередную сигарету. Она повернулась, подошла к нему и чиркнула перед ним зажигалкой.

– Ясно, – сказал он. – Все это, конечно, необычно…

– Психоз?

– Нет. Я не о том.

– Я дура. Вы теперь будете думать…

– Ничего такого я не буду думать. И говорить никому не буду. Не бойся. Только один вопрос еще. Много ли тебе встречается людей, на которых тебе очень хочется порезать одежду?

– Нет.

– И тебе действительно хочется, чтобы я взял ножницы и порезал на тебе одежду?

Она не ответила.

– Взял бы ножницы и искромсал бы на тебе всю одежду?..

Она молчала.

– В мелкие кусочки?

Она не промолвила ни слова. Смотрела на него удивленно и, казалось, чуть испуганно.

– Ну, ладно, извини. Я пошел.

– Мне бы хотелось, – тихо произнесла она ему в спину, – порезать всю вашу одежду.

Он вздрогнул, будто его ударили током. Повернулся.

– Ну, – выдавил он. – В чем же дело? Мне не жалко. Невелика ценность.

На протяжении следующих полутора часов они не произнесли ни слова. Вышли на дорогу. Поймали такси. Приехали к нему домой.

Она стояла посреди комнаты, разглядывала обстановку, ждала, пока он искал ножницы.

Он подошел к ней, протянул ножницы и сказал:

– Начинай.

– Если вам это жалко, – ткнула она пальцем куда-то в его свитер, – можно надеть старые вещи.

– Чего там, – он махнул рукой.

– Наденьте что-нибудь цветное. Яркие вещи лучше звучат.

Он удивленно посмотрел на нее и, секунду поколебавшись, полез в шкаф. Достал оранжевую рубашку, подаренную ему когда-то бывшей женой. Рубашка была из блестящей, какой-то атласной ткани, приталенная, с огромным отложным воротником и черными пуговицами. Он ни разу ее не надевал. Достал светло-голубые джинсы, их он тоже не носил, они были ему уже тесноваты, чрезмерно обтягивали…

Пока он переодевался, она с отсутствующим видом щелкала ножницами. На ней были светлые, гладкие брюки, блузка из блестящей кремовой ткани с дырочками и ленточками, завязанными в бантики на рукавах и ключицах. Босоножки она сбросила у входа и теперь босиком стояла возле окна, ногти были украшены перламутровыми золотистыми пятнышками.

Она начала первой. Легла на пол, выпятив зад, натянула штанину джинсов и начала неторопливо, аккуратно, ровными ленточками по низу ее кромсать, чуть прикасаясь изредка холодным металлом к его ноге. Отрезала первую полоску. Потом вторую… Дошла до колена и остановилась. Он сбросил полоски со ступни и попытался представить, как он выглядит со стороны. Вид, должно, был дурацкий. Но он ничего не сказал, взял у нее ножницы и в свою очередь опустился на пол. Начал методично кромсать ее светлые брюки. Ткань скрипела чуть слышно, когда он резал ее – она действительно была плотной. Он делал это поначалу торопливо, ленточки от ее брюк получались у него широкими и неровными. Потом успокоился и стал резать ровнее, почти как она, неторопливо, аккуратно, эластично.

– Не обязательно делать как я, – сказала она. – Можно фигурками резать, волнами, уступами… Как рука идет…

Он вдруг ощутил себя зависимым от нее, от ее опыта и умения, от ее способности видеть какие-то вещи не так, как он, более проницательно, что ли. Он стал резать волнами, потом барашками, потом попытался изобразить зигзаг молнии. Нарезал снизу вверх полосок в виде бахромы и стал отсекать квадратные кусочки…

– Вельвет тоже хорош, – сказала она, – и саржа…

Он резал осторожно, боялся оцарапать ей ноги.

Когда брюки превратились в короткие шорты, он взглянул ей в глаза. Она ничего не сказала, едва заметно улыбнулась – он располосовал ей брюки до пояса, потом разрезал и сам пояс…

То же самое проделала с ним она…

Когда она кромсала его рубашку и терлась плотью о его плоть, он едва сдерживал себя, ему хотелось впиться в нее. Но чувство плотского томления не мешало ему ощущать совершенно новое чувство, незнакомую радость.

Пуговица, отскочившая от рубашки, звонко стукнулась о керамическую вазу и укатилась под кровать.

Было такое ощущение, будто они с этой девочкой взбирались на вершину горы, он временами задыхался от чистого воздуха. А она была спокойна и воздушна, неторопливо двигала ножницами – только легкий скрип раздавался в полутемной комнате. Она срезала с него почти все. Он не испытывал напряжения, у него было чувство, будто она срезала с него то лишнее, что мешало ему нормально жить, всю шелуху, накопившуюся за долгие годы, сняла с него мусор, нечистоты, груз прошлого.

Они стояли друг перед другом полуголые, раскрасневшиеся. Она вся как-то вспенилась, ее глаза сияли. Он прерывисто дышал. Хотелось курить, но он терпел. На нем оставались еще черные носки. Она легла на пол и начала кромсать носки, она извивалась, ее голые ягодицы при этом перекатывались. Последний кусочек ткани свалился с его ног. Он думал о том, что не чувствует стыда. Он прожил с бывшей женой почти полтора десятка лет и не испытывал такого.

Она снова выпрямилась и стала напротив него. Бюстгальтер она не носила. На ней оставались только узкие трусики. Он смотрел на эту черную полоску и не шевелился. Она вложила ему в руки ножницы.

– Режь, – сказала она. Она так и сказала – «режь». Она не сказала «режьте». Он просунул ножницы под тесемку ее трусов, раздался мягкий скрипучий щелчок, и тесемка распалась. Трусы задержались, они зависли между плотно сдвинутыми ногами. Он продел ножницы под тесемку с другой стороны, щелкнул еще раз… Трусы откинулись и повисли… Он просунул ножницы куда-то меж ее ног и снова чиркнул – она чуть раздвинулась, трусы упали на пол. Ему показалось в этот момент, что он разрезал еще что-то, не только трусы, но она стояла все так же молча…

Секунду помедлив, он поднял эти черные тряпочки, на них были рыжие колечки срезанных волос, поднес к глазам, медленно, совсем неспешно, будто в замедленной съемке, начал кромсать черные треугольники на мелкие кусочки. Трусы молчали. Они не были цветными. Он дышал теперь медленно, тихо и глубоко. Он чувствовал край.

Потом они долго валялись голые на кровати, испытывая взаимную опустошенность. Наконец он приподнялся, стал разглядывать ее – груди, ухмыляющийся пупок, лобок, покрытый рыжеватыми колечками, лиловые коленки. Поражала открытость рельефа. С голых холмов ее живота сбегали вниз хорошо протоптанные горные дорожки, указывая на наличие в долине кипящего гейзера…

На ее губах блуждала улыбка. Он тоже по-идиотски улыбался и думал: каков он в ее глазах? И важно ли это теперь? Имеет ли значение? Нет. Совсем нет.

Трогать ее он не стал. Ему казалось, она не поймет. Стоит ему прикоснуться к ней, она отпрянет и будет смотреть на него удивленно и насмешливо. Это его пугало. Да и не жгло ничего уже внутри, не тянуло, не кипело больше. Он достиг вершины. А она? Надо ли это выяснять?..

– Есть еще, – прошептал он. – Есть еще всякие вещи.

– Нет, – хрипло прошептала она в ответ. – Завтра. У меня… совсем нет… вещей.

– Как же ты пойдешь?

Он встал, нашел сигареты, сел у кровати. Посмотрел на заваленный обрезками пол и сказал:

– Схожу куплю тебе что-нибудь.

– Тут через пару кварталов секонд-хенд.

Каждый вечер после работы он теперь заходит в секонд-хенд и покупает одежду. Он покупает брюки, стараясь, чтобы они были плотными, предпочитая ткани из плащовки. Покупает старомодные нейлоновые рубашки. Покупает ей яркие, каких-то невероятно нежных розовых и канареечных цветов шортики, бриджи, панталоны, бермуды, топики, блузки-сетки. Покупает пижамы ей и себе, потрепанные кимоно из невероятно цветастого шелка, какие-то эластичные костюмы конькобежца и велосипедистки. Каждый раз он стремится покупать что-нибудь новое, еще неизведанное ими. Он выбирает только плотные ткани, скрипучие и яркие. Не любит всякий мохер. Он поочередно заглядывает во все городские магазины, торгующие секонд-хендом. К нему привыкли. Считают его старьевщиком. Секон-хенд недорого стоит.

Он купил портновские ножницы. Они большие, удобные, хорошо «сидят» в руке. Скрипят протяжно, признательно и удовлетворенно.

По утрам он собирает обрезки в пакет и относит их на ближайшую свалку. Ни о чем не жалеет. Жизнь обрела смысл.

Он перестал волноваться и кричать. На работе они практически не разговаривают. Он просто берет и переписывает от руки ее тексты – от первого до последнего слова. Она переносит его писанину в компьютер, оформляет соответствующим образом, ставит свою подпись и сдает. Бумажки с его каракулями аккуратно режет над урной ножницами.

Седло барашка

У Ярослава Байдуганова умер отец, и обнаружилось вдруг, что Ярик теперь человек богатый.

Отец Ярика занимал должность инспектора по маломерным судам. Был он инспектором еще в советские времена, и остался им теперь, когда все нормальные люди занялись бизнесом.

Жили Байдугановы скромно, если не сказать бедно. Ярослав ничего радостного не помнил из своего детства. Байдугановы никуда не ездили. Экономили во всем. Отец десятилетиями носил один и тот же костюм. Мать ходила в линялых платьях. Вещи не выбрасывали, хранили в пыльных чуланах, иногда перетряхивали, пытаясь для чего-нибудь приспособить. В шкафу висели габардиновое пальто и цигейковая доха. Носили их еще дед с бабкой, которых Ярик плохо помнил.

Мать не работала, часто хворала, но каждый день кормила мужа с сыном неизменным борщиком. Ярослав ненавидел эти борщики. Гамбургер в закусочной рядом с институтом был для него праздником…

Иногда мать варила кровяную колбасу или жарила карасей, которые приносил со службы отец. Жарила она их на подгоревшем в предыдущие разы подсолнечном масле. В такие дни нечем было дышать не только в их тесной квартире, но даже в подъезде и на дворе. Запах разносился далеко по бульвару.

В детстве Ярику никогда не давали денег. Он научился ловко тырить мелочь по карманам. Не отличавшийся и до того худобой, к старшим курсам института он начал быстро толстеть. Мать не успевала перешивать одежду. Пиджак, который ему купили в десятом классе на выпускной вечер, стал тесен. В старые отцовские вещи он не влезал…

Потом мать умерла, они остались с отцом вдвоем, Ярослав иногда с тоскою вспоминал борщики.

Учился Ярик Байдуганов плохо. Целыми днями валялся на диване в наушниках. Когда являлся с работы отец, Ярослав уходил шататься по бульвару. Друзей у него не было. Девушек тоже. Он дразнил бездомных собак. Выбирал какую подохлее и неожиданно пинал ее. Собака отскакивала, поджав хвост, а Ярик начинал ее облаивать. Собака обычно не отвечала, брезгливо отворачивалась и брела куда подальше…

Никто Ярослава не любил. Еще в школе его терпеть не могли. Даже учителя досадливо отмахивались: «Ой, Байдуганов, отойди!..»

И вдруг на последнем курсе института, уже перед смертью отца Ярика сделали председателем совета директоров ООО «Амбассадор». Он страшно удивился. Приехали на крутой тачке, поговорили, типа – нужен нам надежный парень, не болтливый, привезли в офис, расположенный в бывшей квартире на первом этаже пятиэтажки, и избрали председателем. Ярик хотел рассказать об этом отцу, но сдержался…

Хотя еще до его смерти Ярослав узнал, что отец имеет какое-то отношение к «Амбассадору». Ярика в очередной раз привезли в офис подписывать бумаги. Он уже начал узнавать там некоторых сотрудников, были там крупные блондинки и молодые люди, низкорослые, темные, хорошо выбритые и в костюмах. О чем они говорили за стенкой, он не прислушивался, врезалось только два слова, беспрерывно повторяемые, – «стеклопакеты» и «конфигурация». Что это за хрень, думал Ярик, «стеклопакеты», но думал он об этом лениво, на самом деле его это не занимало, как, впрочем, не интересовало и все остальное, к чему причастна была фирма с пышным названием «Амбассадор». Бумажки на подпись ему подкладывал красивый молодой человек по имени Тимур, одетый в белоснежную сорочку и галстук розового цвета с лилово-фиолетовой лапшой.

Он при этом выговаривал какие-то непонятно кому адресованные слова, будто беседовал сам с собой. Бизнес, бормотал он, это вечное противостояние, и побеждает тот, кто не имеет снисхождения, не милосерден ни к себе, ни к партнеру. В лице Тимура появлялось что-то старческое, а из густых черных волос выглядывала седая прядь.

В последний раз, когда бумажки закончились, Ярик собрался с духом и промямлил что-то про оклад, дескать, хотелось бы узнать, когда, наконец, он начнет получать зарплату за свое председательство.

– Зарплату?! – переспросил Тимур. Было видно, что слово «зарплата» привело его в изумление. – Зарплату?.. Про зарплату спроси у своего папы. – Лицо у него стало совсем старым и некрасивым.

Так Ярик узнал, что отец осведомлен о его председательстве в ООО «Амбассадор». У папы про зарплату он спросил в тот же вечер. Папа был изумлен не меньше Тимура.

– Зарплату?! – вскричал он. – А ты учишься? А? Ты учишься? Экзамены сдаешь? А? Нет? А с курса на курс переходишь? А?..

Отвернувшись от Ярика, он проворчал: «Зарплату?! Надо же! Лучше не заикайся. И вообще, помалкивай…»

Ярик помалкивал, но ему до смерти хотелось узнать, какое отношение к этим красивым ребятам имеет его отец, инспектор по маломерным плавсредствам. Расспросить отца он не успел. Отец умер как-то неожиданно. Даже не болел…

…Когда нотариус назвал сумму, в которую оценивается наследство, оставленное Ярославу отцом, у него похолодели руки. Деньги были распиханы по депозитам, облигациям, акциям, записям в каких-то реестрах – все это нашли в маленьком домашнем сейфе отца и объявили, что в течение полугода Ярик из этих сумм ни копейки не получит. Таков порядок. А вот уж потом пусть делает с этими деньгами что захочет. А денег было так много, что Ярослав Байдуганов ночью не мог спать, все подходил к сейфику, трогал его за ручки и испуганно поглядывал на дверь, когда в подъезде слышались чьи-то запоздалые шаги.

Он теперь подолгу валялся на диване без наушников, пытался придумать, что же он будет делать с деньгами. Его фантазии хватало не на многое. Представлялись в основном кабаки с кадками и пухлые официантки, уговаривающие его взять их с собой. После этого почему-то виделся грязный пляж, сухой кустарник наверху, он лежит в кустарнике, с ним официантка, он лезет ей в трусы, она не сопротивляется… Еще он представлял яхту, на которой его катал Тимур. Ничего интересного на этой яхте не происходило – там собрались члены ООО, Ярик подписывал протоколы и думал о том, что должны же, наконец, ему положить оклад. А вот теперь это стало не актуальным. Теперь он думал о том, что пошлет Тимура куда подальше вместе с его «Амбассадором», как только вступит в права наследования…

Он вставал с дивана, подходил к зеркалу, поднимал рваную майку, рассматривал свой огромный живот, оттягивал жирные складки с боков. Надо будет с этим что-то делать. Но ему было безумно жалко денег, которых у него еще не было.

Он жадно доедал остатки вчерашней пиццы, запивая выдохшейся «Фантой», и снова валился на диван…

Утром появился Тимур. Прямо с порога он радостно объявил, что Ярославу начислили зарплату за весь председательский срок. Хватит тут киснуть на диване, собирайся, сказал он, поедем развлекаться куда-нибудь, заслужили, черт возьми, человеческий отдых, сколько можно. Ярик тут же собрался, натянул драные джинсы и давно не стиранную толстовку и радостно побежал за Тимуром. Ему понравилась мысль о том, что он заслужил. Мысль была правильной, и все как-то стало на свои места…

Они гуляли в просторных апартаментах. Здесь были фикусы в кадках. И вообще стиль заведения напоминал старые времена, виденные до того Ярославом только в кино. Он жадно ел все, что ему предлагали, выходил курить с черноголовыми мальчиками на балкон, пил много вина, держал на коленях каких-то восторженно щебечущих блондинок. Дремал прямо в кресле…

Незаметно темнело. В кабинете появлялись новые люди и новые блондинки. Все были полураздетые, а несколько девиц совсем голые. Они с визгом носились между столами и диванами, мотая голыми сиськами, гонялись друг за дружкой по апартаментам, плескались шампанским и поочередно лезли к Ярику целоваться и трогать его за разные места. Ярослав освоился и начал даже грубовато шлепать девиц по голым задницам. Девицы становились перед ним на четвереньки, клали головы на колени, что-то мурлыкали, называли его председателем, и в глазах их было искреннее обожание. Он отслюнявливал из пачки, врученной ему Тимуром, очередную денежку, и девицы, держа деньги в зубах, отползали куда-то в фикусы.

Появились цыгане. Ярик считал, что такого уже не бывает. Но это было на самом деле, перед его глазами мелькали цветастые юбки, звенело монисто, чернобородый мужик, подпоясанный кушаком, терзал гитару и надрывно выл: «Гуляй, шальная императрица!»

Тимур сидел при этом напротив, сложив руки на груди. Из черной шевелюры выбилась седая прядь, лицо стало злым и старым, в глазах появилась скука. Не глядя на Ярика, он медленно выдавливал из себя слова, будто диктовал письмо секретарше.

– Акт втроем труден даже в воображении, – говорил он. – Самое дискомфортное, когда две женщины и один мужчина. Сил на двоих не всегда хватает. Лучше наоборот. При этом не обязателен «Восточный экспресс», то есть совокупление посредством одновременно анального, вагинального и орального проникновения. Ведь самое великолепное – это руки!..

Он поднимал свою руку и внимательно смотрел на нее. У него были очень тонкие и длинные пальцы. На одном из них – кольцо из серого металла с глубокой гравировкой – не то череп, не то паук…

– Только руки способны творить чудеса в сексе. Не все хорошо владеют своими руками, как, впрочем, и другими частями тела. Если умело пользоваться пальцами, создавать ими нужную влажность и температуру, можно в считаные секунды довести до оргазма даже холодную гренландку, всего лишь трогая ее за ушные мочки…

Тимур становился в эти минуты похожим на злого Смоктуновского из фильма «Гений», Ярик думал о том, что да, с такими руками Тимур способен творить любые чудеса. О себе он так думать не мог. У него даже пальцы на руках были толстыми.

Потом Ярик словно провалился. Он потерял счет времени, пил, ел, спал под балдахинами, девицы раздевали и одевали его, водили в ванную… Воздух был тяжелым, наполненным запахом чужого пота и тряпок, пропитанных шампанским. Он старался ни о чем не думать, но в голову назойливо лезла мысль о том, что происходит все это не с ним, что он тут случайно, скоро все кончится и его вышвырнут на улицу…

Пачка в кармане его джинсов быстро растаяла, но денег у него никто не спрашивал, он будто жил здесь в новой семье, девицы были его сестрами, а может быть, и женами – этого никак не удавалось определить. Он бродил по апартаментам в махровом халате, накинутом на голое тело, пил, ел, спал и не считал дни.

…

– Проснулся, котик?

Он открыл глаза, в очередной раз пытаясь понять, где он. Перед ним было лицо блондинки, имя которой он так и не смог запомнить.

– Тебя уже ищут.

Появился Тимур, сухо скомандовал: собирайся!.. Ярослав нашел под кроватью свои джинсы, поскоблил их ногтем, пытаясь отковырять присохшие остатки позавчерашнего ланча… Натянул майку и толстовку, слегка покачиваясь, вышел следом за Тимуром на улицу. Шел дождь. И не было понятно, какое время года на дворе…

Они долго ехали на огромных, похожих на бронепоезд, джипах по лесным дорогам, мимо трехметровых берлинских стен, увенчанных видеокамерами и мотками колючей проволоки. Остановились у решетчатых ворот. Вылезли из машин, вошли во двор. Остановились перед трехэтажным особняком с зеркальными стеклами и фигурными башенками, с драконом, прилепленным к фронтону. Вокруг – чистенькие газоны, фонтаны, цветы нереальных размеров и расцветок.

Тимур провел Ярослава по всем трем этажам, показал просторный обеденный зал с камином, лестницы с фигурными балясинами, спальни с ворсистыми половыми покрытиями и безразмерными кроватями… С одной из кроватей поднялась грудастая блондинка с весьма обширным тазом, накинула кимоно и подошла к Ярославу.

– Не узнаешь? – усмехнулся Тимур. – Обними. Это твоя жена. Позавчера вы расписались… И вообще, тут теперь все твое. Пользуйся…

«Неужели?» – Ярослав испуганно отпрянул от блондинки и беспомощно посмотрел на Тимура. В черных глазах он увидел злую насмешку, хотя на губах играла доброжелательная улыбка.

Беспокоился он напрасно – блондинка в кимоно не надоедала ему. Ярик провел несколько недель в старом доме. В особняк ехать ему не хотелось. Было почему-то страшно. Спал он теперь с Лолой Курбатовой, бывшей одноклассницей, на которую он посматривал с седьмого класса и которая грубо отшивала его, называя жирным. Теперь вот смилостивилась. Прибежала сразу же, как только он позвонил. Жизнь меняет людей. Правда, засыпал Ярик теперь всегда пьяным, и утром, глядя на свернувшуюся в клубок Лолу, мучительно пытался сообразить, зачем он с ней спит.

Лола выбросила из чуланов и шкафов все старые вещи. Габардиновое пальто и цигейковую шубу она показывала подругам. Они пили шампанское, кушали осетрину и смеялись над этим убожеством. Подруги привели еще каких-то друзей, среди которых был двоюродный брат Лолы. Он напялил шубу на голое тело, то же самое сделала Лола с габардиновым пальто, они скакали козлами по квартире и хохотали до упаду. Ярик засыпал, не видя, чем заканчивается раут, как покидают его жилище подруги, нежно целуясь на прощание с Лолой и двоюродным братом…

Ему привозили кассеты, DVD с «крутой» порнушкой. Для пятидесятилетних, говорила Лола. Девочки, на этих кассетах отличались тяжелыми формами.

– Однако что они себе позволяют! – возмущалась Лола, подливая Ярику вино. – Что они нам подсовывают! Ни одного стоящего х..! Отстой!

– Напиши жалобу.

– Куда?

– Ну, не знаю. Жириновскому. Или Чехову.

– Кто такой Чехов?

– Прокурор, кажется.

– Да? А вроде Чехов – футболист.

– Ну, и футболист.

– Вот у него, наверное, член…

– Мало ли Чеховых.

Лола объявила ему уже через месяц, что она беременна. Ярослав слегка встревожился, все-таки у него была и официальная жена, которую он ни разу не видел с тех пор, как познакомился. Но паниковать не стал. С деньгами можно решить все проблемы – а деньги ему представляли охотно, пачками везли из ООО, знали ведь, Ярик – человек богатый. Лолу предложенная сумма устроила, после чего она бесследно исчезла. Ярослав иногда вспоминал о ней, даже скучал, но времени на это у него не хватало.

Его по-настоящему изумляло, как много в этом городе мест, где можно было без памяти провалиться, откинуться и не думать про разные реальные дела. Целыми днями его возили сразу на нескольких тачках по городу, он не понимал, куда и зачем, он встречался с какими-то людьми, знакомился, ни о чем с ними не говорил. Парился в просторных банях, сидел за столами, заваленными закусками и заставленными бутылками, просыпался в незнакомых местах или прямо в машине. Раздавал деньги, не понимая опять же, за что. Ярославу казалось, что все, кто его теперь окружает, любят его, но иногда он улавливал за спиной противные смешки, но старался не думать об этом, не обращать внимания…

Пока бывал еще трезвым, его таскали по банкам. А банков оказалось в городе больше чем аптек и парикмахерских. Его брали под локоть, говорили ласковые слова, жали руку. Он незаметно вытирал вспотевшую ладонь о собственный зад. Он, Ярослав Байдуганов, должен стать основным игроком, говорили ему, участвовать в становлении и развитии. Стараясь изображать на лице радость, он брал визитки, ронял их на пол, суетливо поднимал и делал вид, что внимательно читает.

Банки были одинаковыми, различались только названиями и интерьерами. В КБ «Потенциал-Галактика» было чугунное литье и лепнина. В «Гамма-Агро-Индустриальном» – бронзовые канделябры и малахитовые приборы. В «Камышинском народном кредите» – мраморные панели и хрустальная мебель.