Текст книги "Старая книжная полка. Секреты знакомых книг"

«Гадкий утёнок» из Оденсе. Ганс Христиан Андерсен

Ганс Христиан Андерсен, самый знаменитый сказочник всех времён и народов, и автобиографию назвал «Сказка моей жизни».

«Жизнь моя настоящая сказка, богатая событиями, прекрасная! Если бы в ту пору, когда я бедным, беспомощным ребёнком пустился по белу свету, меня встретила на пути могущественная фея и сказала мне: "Избери себе путь и цель жизни, и я, согласно с твоими дарованиями и по мере разумной возможности, буду охранять и направлять тебя!" – и тогда жизнь моя не сложилась бы лучше, счастливее, разумнее».

Позднее другие писатели изложили историю жизни Андерсена по-своему. И оказалось, что она довольно печальна, да и событиями не богата. В самом деле, Ганс Христиан Андерсен почти всю жизнь, с молодости до старости, был профессиональным литератором, и только. В больших исторических событиях ему участвовать не довелось – да его родину, Данию, они и миновали. Он не был женат, не имел детей. Несколько раз был влюблён, но это были платонические влюблённости «издалека».

Какие же чудеса происходили с ним?

«Сказку моей жизни» писатель начинает со следующей несколько гротескной, чтобы не сказать больше, истории. Родители Андерсена (башмачник и прачка) были очень бедны, у них не было денег на кровать. А тут как раз в их городе, в Оденсе, хоронили одного графа; гроб его был выставлен на дощатом помосте. Молодой башмачник Ганс Андерсен попросил после похорон отдать помост ему и сколотил из него кровать. На этой кровати «из-под покойника» якобы Ганс Христиан, сын Ганса и его жены Анны Марии, и появился на свет. (Между прочим, рассказ про помост и кровать даже подтверждается документами, только случилось это в 1807 году, через два года после рождения будущего писателя).

Другая история совсем простая. В окрестное поместье потребовался башмачник. Даровое жильё на природе, верный заработок… Но башмаки, сделанные Андерсеном-отцом на пробу, хозяйке имения не понравились.

«Все мы горько плакали, а между тем – казалось мне, – что бы стоило Богу исполнить наше желание! Но исполни Он его, я сделался бы крестьянином, и вся моя жизнь сложилась бы иначе. Часто впоследствии задавал я себе вопрос: неужели Бог именно ради меня и не дал сбыться заветному желанию моих родителей?»

Даже эту заурядную отцовскую неудачу Андерсен позднее, будучи взрослым человеком, считал чудом, посланным свыше. А уж в детстве вся жизнь вокруг него – хрупкого, необщительного мальчика из очень бедной городской семьи – казалась ему наполненной волшебством. Цеховые церемонии ремесленников, старые сказки, которые рассказывали старухи-работницы в прядильне, даже тюрьма неподалёку, даже сумасшедший дедушка, вырезающий из дерева странные фигурки – всё заключало в себе тайну. Иногда эти тайны были жуткими, пугающими. Но скучно мальчику не было. И сверстники ему были не нужны…

«Дома у меня в игрушках недостатка не было. Чего-чего ни делал мне отец! Были у меня и картинки с превращениями, и двигающиеся мельницы, и панорамы, и кивающие головами куклы. Любимейшей игрой было шить моим куклам наряды или сидеть во дворе под единственным кустом крыжовника, который с помощью передника матушки, повешенного на метлу, изображал мою палатку, убежище в солнце и в дождь».

Что правда, то правда – родители у мальчика были любящие и пытались оградить его от совсем уж тёмной стороны жизни. Что тоже не само собой подразумевалось. Мать рассказывала Гансу Христиану, что в детстве её выгоняли просить милостыню. Вообще документы открывают в истории семьи много тёмного и прозаичного – такого, о чём Андерсен предпочёл бы умолчать. У матери, например, была состоятельная сестра, жившая в столице, в Копенгагене. Разбогатела она, занимаясь малопочтенным ремеслом: содержала дом терпимости. Сёстры не общались.

Башмачник Андерсен в 1812 году, во время датско-шведской войны, на свой лад попытался выбраться из нищеты, отправившись вместо другого человека в солдаты – за откуп. Деньги, заработанные таким образом, пропали из-за случившейся гиперинфляции, а здоровье на военной службе Ганс Андерсен-старший подорвал. В 1816 году его не стало. Сыну было одиннадцать лет. И всё-таки он был очень многим обязан отцу. Тот не только мастерил для него игрушки. Андерсен-старший был не похож на простого незадачливого ремесленника: он читал и держал дома книги, изредка ходил с семьёй в театр…

Видимо, эти спектакли оставили в душе мальчика глубокий след. Он мечтал об одном – «стать актёром и играть в комедиях». Понятно, что у матери и вскоре появившегося отчима восторга это не вызывало. Они предпочли бы, чтобы мальчик, который так ловко шил платья на кукол, освоил бы… ну, хотя бы то же портновское ремесло. Но у Ганса Христиана открылись ещё одни неожиданные способности: он хорошо пел и декламировал, на ходу запоминая песни и стихи. Часами простаивал он на большом камне на реке Оденсе, там, где его мать обычно стирала бельё, и что-то сам себе читал вслух и напевал. Кто-то сказал ему, что прямо под Оденсе находится Китай. Мальчик мечтал, что какой-нибудь китайский принц прокопается сквозь землю, возьмёт его к себе и озолотит. А потом он вернётся в Оденсе и построит для себя и для мамы дворец…

В Оденсе в самом деле жил принц. Принц Христиан – двоюродный брат короля. До него дошли слухи о необычном мальчике, и он захотел его видеть. Гансу Христиану посоветовали просить у принца помочь ему поступить в гимназию. Но тот ответил, «что способность петь и декламировать чужие стихотворения не есть ещё признак гения, что надо помнить о том, как труден и долог путь учения, и что он не прочь помочь мне, если я желаю изучить какую-нибудь приличную профессию, сделаться, например, токарем». Годы спустя принц Христиан и Ганс Христиан встретились снова. Принц стал королём Христианом VII, бедный мальчик – знаменитым писателем. Король разговаривал с ним милостиво и уважительно, но едва ли узнал в нём чудаковатого вундеркинда из провинциального города…

И ещё одна «сказочная» подробность. Некая знахарка предсказала мальчику, что он прославится, и что в родном городе в его честь устроят иллюминацию. Так и случилось: в 1867 году Оденсе чествовал своего знаменитого уроженца именно так.

Дом в Оденсе, где родился Андерсен. Литография, 1868

В 1819 году четырнадцатилетний Ганс Христиан бежал в Копенгаген, чтобы стать актёром. Настоящие чудеса (если уж говорить о чудесах) начались только после этого. Мальчик имел все шансы погибнуть, но – нашлись покровители, собрали деньги… Директор королевского театра Колин так привязался к уроженцу Оденсе, что стал ему «названым отцом». Андерсену выхлопотали королевскую стипендию, и он закончил-таки гимназию, а потом и университет. Всё это тоже далось непросто. Ганс Христиан в Оденсе учился только в благотворительной школе для бедных. Он уже пробовал перо, писал стихи и пьесы, но допускал чудовищные орфографические ошибки. В гимназии над странненьким великовозрастным дылдой потешались. Да и учитель ему попался суровый: «Преподавание было для него наказанием; наказанием оно было и для нас. Большинство учеников боялись его, я же пуще всех, и не столько за его строгость, сколько за его страсть насмехаться над нами и давать нам разные обидные клички. Случалось, что мимо окон класса гнали стадо, и кто-нибудь из учеников засматривался на него, тогда директор приказывал нам всем встать с мест и идти к окну „смотреть на своих братцев“. Если ему не отвечали достаточно бойко, он вставал с кафедры и продолжал урок, обращаясь к печке. Быть осмеянным казалось мне страшнее всего; поэтому стоило директору войти в класс, и я уже весь трепетал, едва дышал от страха, от чего, разумеется, и отвечал зачастую совсем невпопад».

И всё-таки Андерсен преодолел все испытания, стал успешным писателем (хотя писать без ошибок так и не научился; у поэтов дисграфия – вещь почему-то распространённая; из героев этой книги ею страдал Даниил Хармс). Он путешествовал по Европе, на равных общался со многими знаменитостями. В его воспоминаниях упоминаются Александр Дюма-отец и величайшая французская актриса того времени Рашель, композитор Шуман и скульптор Торвальдсен… Андерсен входил в этот клуб знаменитостей. Странноватый мальчик из школы для бедных, гадкий утёнок, превратился в лебедя и был принят в лебединую стаю.

Если разделённой любви и домашнего очага ему не досталось, то славы и признания было вдоволь. Та же иллюминация в Оденсе… Да что там иллюминация! Андерсену поставили памятник всего через пять лет после смерти. А начали ставить – ещё при жизни. Сам писатель выбирал проект своего памятника, обсуждал его со скульптором. Кому ещё из классиков доводилось испытать подобное!

Андерсен принимал этот успех не чинясь и не стесняясь. Он был вполне доволен тем, как сложилась его судьба. Или это была маска?

Андерсен писал много. И знаменит был далеко не только сказками. Но его пьесы или переведённый на многие языки роман «Импровизатор» сегодня полузабыты.

«Импровизатор» появился в том же 1835 году, когда были написаны пушкинские «Египетские ночи»; у Пушкина импровизатор-итальянец появляется в Петербурге, у Андерсена импровизатор-датчанин странствует по Италии. Герой любуется архитектурой и природой, переживает обиды и разочарования, но конец романа хороший, даже в житейском смысле слова: герой находит свою любовь и поселяется в собственном поместье в Калабрии.

«Стойкий оловянный солдатик», худ. Г. Тегнер

А вот сказки Андерсена очень часто кончаются печально. Хотя это, казалось бы, нарушение законов жанра. Впрочем, Андерсен именно потому и стал великим сказочником, что не знал над собой, как будто бы, никаких внешних законов.

Каждая его сказка написана по-своему – даже если изначальный импульс был один и тот же.

Вот лишь один пример. В 1832 году знакомый мальчик подарил уезжавшему на время из Копенгагена Андерсену оловянного солдатика. И вот этот подарок вдохновил его на две сказки – абсолютно разные. Первая – напечатанный в 1838 году (шесть лет спустя) «Стойкий оловянный солдатик», очень лаконичный, с кольцеобразным, почти абсурдистским сюжетом (солдатик, проплыв по каналу и миновав крысу-таможенника, в брюхе рыбы возвращается в тот же дом), довольно сложной символикой и бессмысленно-печальным финалом. Вторая сказка – «Старый дом», тоже грустная, но спокойная, просветлённая, «медленная» и как будто вполне «реалистическая», без всяких чудес.

«– Ужасно быть одиноким! – сказал оловянный солдатик. – Но какое счастье сознавать, что тебя не забыли!

– Счастье! – повторил чей-то голос возле, но никто не расслышал его, кроме оловянного солдатика.

Оказалось, что это говорил лоскуток свиной кожи, которою когда-то были обиты комнаты старого дома. Позолота с него вся сошла, и он был похож скорее на грязный комок земли, но у него был свой взгляд, и он высказал его:

 
Да, позолота-то сотрётся,
Свиная ж кожа остаётся!
 

Оловянный солдатик, однако, с этим не согласился».

«Дюймовочка», худ. Б. Дегтярёв

«Снежная королева», худ. Н. Н. Каразин

Вообще у многих сказок Андерсена есть реальный, житейский источник. Например, «Дюймовочка» (в оригинале «Томмилиза») посвящена Хетти (Генриетте Вульф), многолетнему другу Андерсена. Хетти была горбуньей-карлицей; писатель сумел опоэтизировать даже её физический недостаток. Ну а прототипом Снежной королевы считают певицу Йени Линд – предмет одной из неудачных влюблённостей Андерсена.

Реальная развязка этих историй часто была довольно печальна. Мальчик, подаривший солдатика, умер, не успев вырасти. Хетти, уже немолодой, погибла при пожаре на корабле. Андерсен долго не мог пережить это известие:

«…Думы об одном и том же, наконец, так расстроили меня, что мне однажды стало чудиться на улице, будто бы все дома превращаются в чудовищные волны, перекатывающиеся одна через другую. Я так испугался за свой рассудок, что собрал все силы воли, чтобы наконец перестать думать всё об одном и том же. Я понял, что на этом можно помешаться. И едкое горе мало-помалу перешло в тихую грусть».

Но житейские истории и происшествия были только толчком для андерсеновской фантазии. Под его пером постоянно рождались новые миры… Рождались и развивались по своим правилам, постоянно меняющимся.

Он мог подражать фольклорным сюжетам («Огниво», «Дикие лебеди»), а мог, идя в ногу со временем, сочинить волшебную историю про кабель трансатлантического телеграфа («Большой морской змей»). Мог, вслед за другими романтиками, любоваться рыцарскими временами, а мог и нарисовать карикатуру на них в «Калошах счастья». Мог придумать сложнейшие приключения, а мог написать сказку совсем без действия. Мог развернуть сказочную историю на целый роман («Только скрипач»), а мог написать её совсем сжато, в две-три страницы.

Зеркало троллей, илл. к «Снежной королеве», худ. Г. Тегнер

И всё-таки все сказки Андерсена объединяет интонация: мягкая, элегическая и одновременно насмешливая…

А порою и не чуждая сарказма.

В самом деле: во вступлении к «Снежной королеве» романтик Андерсен строго осуждает цинично-насмешливый взгляд на мир.

«Жил-был тролль, злой-презлой – это был сам дьявол. Как-то раз у него было прекрасное настроение: он смастерил зеркало, обладавшее удивительным свойством. Всё доброе и прекрасное, отражаясь в нём, почти исчезало, но всё ничтожное и отвратительное особенно бросалось в глаза и становилось ещё безобразнее. Чудесные пейзажи казались в этом зеркале варёным шпинатом, а лучшие из людей – уродами; чудилось, будто они стоят вверх ногами, без животов, а лица их так искажались, что их нельзя было узнать.

Если у кого-нибудь на лице была одна-единственная веснушка, этот человек мог быть уверен, что в зеркале она расплывётся во весь нос или рот. Дьявола всё это ужасно забавляло. Когда человеку в голову приходила добрая благочестивая мысль, зеркало тотчас строило рожу, а тролль хохотал, радуясь своей забавной выдумке. Все ученики тролля – а у него была своя школа – рассказывали, что свершилось чудо.

– Только теперь, – говорили они, – можно видеть мир и людей такими, какие они на самом деле».

Кто этот тролль? Реалистическое искусство, идущее на смену романтизму? А может быть, это язвительный Генрих Гейне, любимец тогдашней Европы?

Но проблема в том, что и сам автор «Нового платья короля» или «Тени» зачастую оказывается таким «троллем». И это ещё одна неожиданная черта Андерсена: он то благостно-сентиментален, то беспощадно-язвителен, то мрачно-пессимистичен в оценке мира и человека. Торжество гофмановского Крошки Цахеса – результат волшебства, и лишь временный результат. Победа Тени над её хозяином закономерна: мир так устроен, что низкое и пошлое побеждает.

Кстати, о «Тени». Интересна параллель с двумя более ранними знаменитыми новеллами – «Петером Шлемилем» немецкого писателя Адельберта фон Шамиссо и «Носом» Гоголя (Шамиссо Андерсен, конечно, читал, а вот Гоголя едва ли). У Шамиссо человек продаёт свою тень дьяволу – и обрекает себя на вечные страдания; у Гоголя нос майора Ковалёва обретает – как и тень у Андерсена – самостоятельное бытие, становится человеком, чиновником… Но все нелепые происшествия с Ковалёвым и его носом никак не объясняются – действие подчинено бредовой логике, логике сна и зазеркалья. А у Андерсена – прозрачная и печальная метафора.

Сказки Андерсена поначалу имели гораздо меньший успех, чем его пьесы и романы. Сперва они были признаны в качестве детского чтения, что не очень обычно. Произведения Дефо и Свифта, Вальтера Скотта и Фенимора Купера, Жюля Верна и Майн Рида создавались изначально для взрослых, и уже потом «спустились в детскую». А с Андерсеном было скорее наоборот. Его сказки постепенно пробивали себе дорогу из детской во взрослую литературу.

Когда старику Андерсену собрались ставить памятник при жизни, его чтили уже не как лирика и романиста, а как автора сказок. Но именно детских сказок. Писателя хотели изобразить читающим сказки маленьким детям.

Андерсен был недоволен.

«Мои сказки предназначены взрослым, а не одним только детям, которые схватывают лишь второстепенное, в то время как до конца понимают их только взрослые».

Можно сказать и по-другому: понять те грустные взрослые смыслы, которые вкладывал в сказки Андерсен, может быть, не так-то и сложно, да не всегда полезно понимать их детям; занимательность и лиризм играют роль анестезии.

Уникальное место, которое занял Андерсен в истории сказки как литературного жанра, связано с тем, что он окончательно оторвал сказку, в том числе волшебную, от её древних, племенных, обрядовых, внеэтических корней, поставил её на службу человеку Нового Времени – одинокому, мыслящему, страдающему.

Памятник Гансу Хрисиану Андерсену в парке дворца Розенборга, Копенгаген

Три мистера Доджсона и мистер Кэрролл. Льюис Кэрролл

В истории каждой страны есть свой «золотой век». Это вовсе не обязательно время, когда люди жили лучше всего, или время, когда создано больше всего художественных шедевров или научных открытий. Нет, дело в другом. Просто когда мы говорим о древней Элладе, мы представляем себе в первую очередь Афины эпохи Перикла. А когда говорим об Англии, в голову в первую очередь приходит не шекспировская эпоха, не времена Дефо и Свифта, а очень долгое, 64-летнее правление королевы Виктории, начавшееся в 1837 году. Чуть ли не все устойчивые мифологемы, связанные с британской культурой, привязаны к этому времени. От доблестного Маугли до кровавого Джека Потрошителя, от неутомимого Шерлока Холмса до бедного Оливера Твиста, от растленного Дориана Грея до милой Элизы Дулитл…

Это была эпоха чёрных пиджаков, дамских кринолинов и густого дыма из кирпичных труб. (Дым извергали уютные камины в добропорядочных буржуазных домах и мрачные фабрики, на которых бледные детишки с утра до ночи ткали сукно или набивали сигары). Эпоха строгого этикета и пуританских нравов (доходило до курьёзов: книги, написанные мужчиной и женщиной, нельзя было ставить рядом на полку, если авторы – не муж и жена). Эпоха овсянки и пудинга. Эпоха подстриженных газонов и звучных, эффектно зарифмованных стихов.

Иногда приезжали чиновники и офицеры, служившие в Индии и других дальних колониях, и рассказывали про совсем иную жизнь – сказочную и страшную. Здесь же, в Англии, заменой сказке стало чудачество. Любой викторианский джентльмен имел право на странную и нелепую привычку (в определённых, всеми понимаемых рамках). Англичане помнили старинные детские песенки, построенные на нарочитом алогизме, на нелепости, и сами обычно шутили так же. Это скрашивало их тускловатое существование; и часто это становилось литературой.

Чарльз Лютвидж Доджсон был типичным милым викторианским чудаком. Некоторые объясняют его странности тем, что он был переученным левшой. Но это часто бывает. Викторианская Англия предоставляла способным людям с небольшими странностями убежище от реальной жизни. Доджсон, родившийся в 1832 году, изучал в Крайст-Колледже Оксфордского университета математику и богословие, а потом был профессором математики в том же самом колледже. Условием было принятие сана диакона англиканской церкви и обета безбрачия. Двадцатидевятилетний Доджсон пошёл на это без особых душевных терзаний.

Таким образом, он не завёл семьи, хотя по всем свидетельствам очень любил детей, особенно девочек, и проводил с ними большую часть времени. Отправляясь отдыхать к морю, он брал с собой целый саквояж развивающих игр и головоломок: а вдруг он познакомится там с каким-то ребёнком? С детьми он был живым и милым; со взрослыми становился изрядным занудой. Он читал лекции тусклым механическим голосом, при этом сильно заикаясь, и по каждому поводу сочинял брошюры и «меморандумы», которые печатал за свой счёт и раздавал студентам.

Вообще о внешней жизни Доджсона никакой сказки не придумать: с ним ничего не происходило.

Один раз в жизни, в 1867 году, он предпринял дальнее путешествие, и куда – в Россию. В порядке, так сказать, межконфессионального сотрудничества между англиканской и православной церквями. Он оставил подробные записки об этом путешествии. Такие, какие мог бы написать любой литературно одарённый викторианский джентльмен. Ему понравился Петергоф, понравился Рафаэль в Эрмитаже; его тронули «два колоссальных изваяния львов, которые до такой степени кротки, что каждый из них играет огромным шаром, словно шаловливый котёнок»; его приятно удивило, что shchi бывают и не кислыми; православное богослужение оставило его холодным: «…Чем больше видишь эти роскошные службы с их многочисленными способами воздействия на органы чувств, тем больше любишь скромную и бесхитростную (но, по моему мнению, более реальную) службу английской церкви». Так же доброжелательно и поверхностно писал он о Париже, где побывал проездом в Россию.

Это была одна жизнь Доджсона. Другая связана была с его профессией – математикой. Мир математических абстракций на самом деле странный и сказочный. Уже базовые понятия математического анализа – интегралы и дифференциалы, мнимые и рациональные числа, тригонометрические функции – настолько оторваны от непосредственного опыта обывателя, что – в богатом воображении – обретают какое-то самостоятельное бытие. Вспомним хоть у Блока: «Стальных машин, где дышит интеграл…» Абстрактное понятие становится чем-то вроде волшебного зверька или духа.

Доджсон обладал воображением слишком богатым. И потому избегал того, что дало бы этому воображению полную волю. Он, например, был сторонником эвклидовой геометрии, спорил с последователями Лобачевского. Одним из главных его занятий была математическая логика. Он писал и серьёзные труды, и популярные книжки по этому предмету. Одно из его сочинений – «Полуночные задачи» по математике и логике. В предисловии к этой книге есть такие слова:

«Мысли бывают скептическими, и порой кажется, что они способны подорвать самую твёрдую веру. Мысли бывают богохульными, незванно проникающими в самые благочестивые души, нечестивыми, искушающими своим ненавистным присутствием того, кто дал обет блюсти чистоту. И от всех этих бед самым действенным лекарством служит какое-нибудь активное умственное занятие. Нечистый дух из сказки, приводивший с собой семерых ещё более порочных, чем он сам, духов, делал так лишь потому, что находил хозяина праздно сидящим сложа руки. Если бы его встретил "деловой шум" активной работы, то такой приём и ему, и семерым его братьям пришёлся бы весьма не по вкусу».

Другими словами, викторианский джентльмен прятался от себя самого, от своих страстей и «богохульных мыслей» в мир чисел и силлогизмов. Но этот мир начинал жить по своим, непредсказуемым законам. Последовательная логика, основанная на произвольных аксиомах, иногда отдаёт сумасшествием. Но ещё больше неожиданностей таят логические ошибки.

«Алиса в Стране чудес», худ. Дж. Тенниел. Белый кролик

«Конечно, ничего удивительного в этом не было. Правда, Кролик на бегу говорил:

– Ах, боже мой! Я опаздываю.

Но и это не показалось Алисе особенно странным. (Вспоминая об этом позже, она подумала, что ей следовало бы удивиться, однако в тот миг всё казалось ей вполне естественным). Но когда Кролик вдруг вынул часы из жилетного кармана и, взглянув на них, помчался дальше, Алиса вскочила на ноги. Её тут осенило: ведь никогда раньше она не видела кролика с часами, да ещё с жилетным карманом в придачу!»

«Возьмём, к примеру, Королевского Гонца. Он сейчас в тюрьме, отбывает наказание, а суд начнётся только в будущую среду. Ну а про преступление он ещё и не думал!»

«Понимаешь, Китти, сон этот приснился либо мне, либо Чёрному Королю. Конечно, он мне снился – но ведь и я ему снилась! Так чей это был сон? Неужели Чёрного Короля, Китти? Кому же это знать, как не тебе? Ты ведь была его женой, милочка! Ах, Китти, помоги мне решить!»

Стоп. Это уже не мистер Доджсон. Это Льюис Кэрролл, а до него мы ещё не добрались.

«лиса в Зазеркалье», худ. Дж. Тенниел

Тот же самый Доджсон, который сочинял логические задачи, был ещё и изобретателем. Он жил во времена, когда изобретения преображали мир. При жизни мистера Доджсона появились электрические лампочки, фонограф, телефон, автомобили с бензиновым двигателем, пишущая машинка (и, кстати, Льюис Кэрролл стал одним из первых писателей, которые ею пользовались), был снят первый кинофильм, вошёл в широкое применение телеграф… И лишь нескольких лет Доджсон не дожил до появления авиации. А сам он изобретал вещи странные и почти ненужные. Скажем, шифры, которыми никто кроме него не пользовался. Способ писать в темноте на ощупь (зачем нужен был этот способ ему, одинокому холостяку, который уж точно никому не помешал бы в ночи своей лампой?). Одно его изобретение, правда, получило применение: дорожные шахматы.

Да, вот ещё одно увлечение второго мистера Доджсона: чудаковатый математик был к тому же и мастером шахматной композиции. Мир шахматных задач – тоже искусственная, абстрактная реальность, населённая волшебными марионетками. И опять-таки убежище от неприятных мыслей о мире.

Рядом с первым и вторым Доджсоном был третий. Фотограф, да не простой – один из лучших фотохудожников своего времени. Его портреты современников вошли в учебники по истории фотоискусства. Но не ему заказывали эти портреты – он сам бегал за знаменитостями, чтобы увековечить их, и делал это совершенно бесплатно: ведь фотография была не профессией, а хобби джентльмена. Мечтал снять королеву Викторию – не вышло. Моделей своих тиранил, тщательно выстраивал экспозицию, подбирал позы – но как-то так ловко, что в итоге они казались естественными и спонтанными. Выдержка тогда была такой, что выстаивать в этой позе приходилось по нескольку минут – пока «птичка вылетит». На одной из групповых фотографий Доджсона запечатлены выпускники привилегированной мужской школы. У ребят такие выражения лиц, что начинаешь гадать – кто из них будущий Джек Потрошитель… а на самом деле они, скорее всего, просто устали от утомительного позирования. Ещё Доджсон и его друг и собрат по увлечению Ричард Саути любили фотографировать скелеты людей и животных. А у Доджсона было особое увлечение – фотографии девочек. Он снимал их в разных позах, в разной одежде, поодиночке и группами. (Изредка, с разрешения родителей, и нагишом. Современные родители, услышав такую просьбу, сразу вызвали бы полицию. Но люди викторианской эпохи были в этом смысле невинны – мысль об извращённом интересе к детям даже не приходила им в голову. Да и сам Доджсон удивился бы, если бы кто-то вздумал грязно истолковать его действия).

«Сильвия и Бруно», фронтиспис худ. Г. Фарнисс, 1889

Это тоже был параллельный мир – зазеркальная реальность, созданная светом, запечатлённая на серебряной пластине (тогдашняя техника) и перенесённая на фотобумагу. Тоже сказка, тоже убежище. И хозяином его был третий мистер Доджсон.

А писатель Льюис Кэрролл был сам по себе. Богословием, математикой и фотографией Доджсон занимался под собственным именем; для литературы придумал псевдоним.

Главным произведением, делом своей жизни писатель Кэрролл считал роман «Сильвия и Бруно». Скучноватые герои книги, Артур и его возлюбленная леди Мюрриэль, в промежутках между философическими разговорами то и дело проваливаются в сказочный мир, где действуют волшебные дети, юная фея Сильвия и эльф Бруно, где зловещий Лорд-канцлер плетёт заговор против их отца, справедливого Правителя… Всё это само по себе было бы довольно обычно, если бы жизнь волшебной страны не содержала изрядной доли «нонсенса» и бессмыслицы, никак не связанных с основным действием. Бессмыслицы изрекает чудаковатый Профессор, а совершает – ничуть не менее эксцентричный Садовник-музыкант.

«У вас в лейке нет воды! – сразу же заявил Бруно Садовнику, дёрнув его за рукав. – Ещё бы! Ведь без воды она намного легче, – ответил Садовник. – Держать на весу полную лейку – небось, рука заболит. – И он продолжил своё занятие, напевая себе под нос: «Сырая ночь грядёт!»

И, конечно, вставные стихи:

 
Пташки крокодила
Окунают в крем.
Бред! А между тем
В креме крокодилы
Просто очень милы
И не злы совсем!
 

В общем, рука того Кэрролла, которого мы знаем, видна. Но знаем мы в первую очередь его не по «Сильвии и Бруно» и даже не по замечательной в своём роде поэме «Охота на Снарка», а по двум тоненьким книжечкам, посвящённым девочке по имени Алиса Лиддел.

Алиса, родившаяся в 1852 году, была дочерью Генри Лиддела, филолога-классика и декана одного из оксфордских колледжей. С ней мистер Доджсон дружил ближе и дольше, чем с другими детьми. Есть даже легенда о том, что он влюбился в повзрослевшую Алису, и всерьёз собрался сложить с себя сан, чтобы просить руки и сердца девушки. Другая легенда – что в Алису наяву, не в сказке, был влюблён принц. (Принц был самый настоящий, один из сыновей Виктории, Алиса и её сестры в самом деле с ним общались; впрочем, сказка о Золушке на сей раз ничем хорошим не закончилась бы: принц Леопольд страдал распространённой среди королевских домов Европы неизлечимой болезнью – гемофилией, и умер молодым).

Ещё Алиса занималась живописью, но художницей не стала. Вышла замуж за чемпиона по крокету. Родила троих сыновей, из которых двое погибли во время Первой мировой. Написала мемуары.

Алиса прожила долго, 82 года (Кэрролл, то есть Доджсон – 66, для того времени тоже немало). А вот жизнь её двойника, Алисы из двух книг, побывавшей в подземной Стране чудес и в Зазеркалье, была совсем короткой. Впрочем, трудно даже сказать, сколько именно она продолжалась, потому что время под землёй и за зеркалом идёт совершенно иначе.

С другой стороны, можно сказать, что жизнь сказочной Алисы продолжается до сих пор – ведь книги бесконечно читают, перечитывают, переводят на разные языки.

Загадка славы и долголетия этих двух книг – вероятно, в том, что Льюис Кэрролл «сорвался с цепи», отбросил тот самоконтроль, который не оставлял его никогда, чем бы он ни занимался. Он отдался стихии «нонсенса», алогизма, игры без правил или по меняющимся каждую минуту правилам. И из этой игры, из логических сдвигов, ослышек, каламбуров стали рождаться удивительные и странные существа – от Чеширского Кота, Мартовского Зайца и Сумасшедшего Шляпника (или Болванщика) до «Бармаглота» (в оригинале – Jabberwocky).

Алиса Лидделл, фотография Л. Кэрролла, 1861

Поскольку однозначной расшифровки нет, обе «Алисы» – рай для интерпретаторов. Математики и физики, психологи и филологи по-своему разгадывают «шифр» – зная, что не разгадывают ничего. Даже шахматная задача, лежащая в основе сюжета «Алисы в Зазеркалье» – безумная, неправильная. Воспроизвести её на доске нельзя.